Оцените этот текст:Не читал10987654321 Прогноз
Жюль Верн. Матиас Шандор

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с фр. - Е.Гунст, О.Моисеенко, Е.Шишмарева, Е.Бирукова.
   "Собрание сочинений", т.12.
   М., Государственное издательство художественной литературы, 1957.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 25 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


1. ПОЧТОВЫЙ ГОЛУБЬ

   Триест, столица Иллирии, распадается на два  совсем  непохожих  города:
богатый новый город -  Терезиенштадт,  с  прямыми,  широкими  улицами,  на
берегу залива, где с давних  пор  обосновался  человек,  и  бедный  старый
город, построенный кое-как, зажатый между широкой улицей Корсо, отделяющей
его от нового города, и склонами невысокой  горы  Карст,  вершину  которой
украшает старинная крепость.
   Триестский порт защищен молом Сан-Карло, возле которого стоят на  якоре
преимущественно торговые суда. Здесь околачивается  множество  бродяг,  не
имеющих ни кола ни двора, одетых в  драные  штаны,  жилеты  и  куртки,  не
нуждающиеся ни в каких карманах, ибо у их владельцев никогда  не  было  и,
вероятно,  никогда  не  будет,  чем  их  наполнить;  порой  эти  оборванцы
собираются в довольно многочисленные шайки,  наводящие  страх  на  местных
жителей.
   В этот день, 18 мая  1867  года,  среди  множества  бродяг  можно  было
заметить двух человек, одетых немного лучше других. Однако их тоже вряд ли
когда-либо обременяло излишнее  количество  флоринов  или  крейцеров,  для
этого им должно было бы улыбнуться счастье. И, право, эти двое готовы были
на все, лишь бы заставить его улыбнуться!
   Один из них, по имени Саркани, говорил,  что  родился  в  Триполитании.
Другой - Зироне - был выходцем из Сицилии. Спутники раз десять прошлись по
молу туда и обратно и, наконец,  остановились  на  самом  его  конце.  Они
пристально смотрели на запад в морскую даль,  как  будто  ждали,  что  там
появится судно, везущее им богатство!
   - Который час? - опросил  Зироне  по-итальянски;  его  спутник  так  же
свободно владел этим языком, как и другими наречиями, распространенными на
берегах Средиземного моря.
   Саркани не ответил.
   - Ах я дурак! - воскликнул сицилиец. - Ведь теперь  как  раз  тот  час,
когда человеку хочется есть, особенно если он забыл позавтракать!
   В  этой  части  Австро-Венгерского   государства   люди   австрийского,
итальянского и славянского происхождения так перемешались, что дружба двух
иностранцев, которые были несомненно чужаками  в  этом  городе,  не  могла
никому показаться странной. К тому же, если их карманы и были пусты, никто
не мог об этом догадаться, так  важно  они  расхаживали  в  своих  длинных
коричневых плащах.
   Младший из них, Саркани, был стройный молодой человек среднего роста, с
изящными манерами, лет двадцати пяти. Его звали Саркани  -  и  все.  Иного
имени он не имел. Вероятно, он даже не был крещен, так  как,  по-видимому,
родился в Африке - в Триполи или Тунисе; но хотя у  него  и  была  смуглая
кожа,  правильные  черты  лица  скорее  указывали  на  арабское,  чем   на
негритянское происхождение.
   Вряд ли когда-либо встречалась на  свете  более  обманчивая  внешность!
Только очень проницательный наблюдатель мог бы разгадать,  какое  глубокое
коварство таится в этом красивом лице с большими черными  глазами,  тонким
носом и хорошо очерченным ртом, опушенным темными усиками. Пожалуй,  никто
бы не разглядел в этих бесстрастных чертах тайной ненависти  и  презрения,
свидетельствующих  о  постоянных  злоумышлениях  против   общества.   Хотя
физиономисты утверждают (и в большинстве случаев справедливо), что  всякий
обманщик, несмотря на всю свою  ловкость,  когда-нибудь  да  выдаст  себя,
Саркани был несомненно исключением из этого правила. Глядя на него,  никто
не заподозрил бы, ни кто он такой, ни кем он был  раньше.  Он  не  вызывал
того невольного отвращения, какое возбуждают в нас мошенники и  воры.  Тем
он был опаснее.
   Как прошли детские годы Саркани? Этого никто не знал. Вероятно, он  был
совсем заброшенным ребенком. Кто и как его воспитывал? В какой дыре ютился
он первые годы своей жизни в Триполитании? Чьи заботы оградили мальчика от
многочисленных опасностей, подстерегавших его  в  этой  дикой  стране?  По
правде сказать, на эти вопросы никто не мог бы ответить, вероятно, даже он
сам, - родился он по воле случая, рос по воле случая и был обречен жить по
воле случая! Однако за время своей юности он  кое-чему  научился,  вернее,
приобрел практические навыки, так как ему с ранних лет  пришлось  колесить
по свету, встречаться со всевозможными людьми, пускаться на всякие уловки,
чтобы не умереть с голоду. И вот, по прихоти судьбы,  несколько  лет  тому
назад он вошел в сношения с одним из самых богатых домов Триеста - с домом
банкира  Силаев  Торонталя,  имя  которого  неразрывно  связано  с   нашим
рассказом.
   Спутник Саркани - итальянец Зироне - был  из  тех  людей  без  стыда  и
совести, которые всегда готовы участвовать  в  грязном  деле  или  оказать
любую услугу тому, кто хорошо заплатит, и тут же перейти на сторону  того,
кто заплатит еще лучше. Этому выходцу из Сицилии было  лет  тридцать;  ему
ничего не стоило  подстрекнуть  человека  на  злое  дело  или  послушаться
дурного совета и с охотой привести его в исполнение. Где он родился?  Быть
может, он бы и ответил, если бы только знал  сам.  Во  всяком  случае,  он
неохотно сообщал, где живет, даже когда у него и было жилье.  Скитаясь  по
Сицилии, он случайно встретился с Саркани. С тех пор они вместе бродили по
свету, стараясь правдами  или  неправдами  набить  себе  карманы.  Зироне,
рослый, бородатый детина, с очень смуглым  лицом  и  черными,  как  смоль,
волосами, был человеком себе на  уме;  его  врожденную  хитрость  выдавали
всегда  прищуренные  глаза  и  манера  лукаво  покачивать  головой,   Свое
коварство он пытался спрятать  под  напускной  болтливостью.  Впрочем,  он
обладал скорее веселым нравом и был настолько же развязен,  насколько  его
молодой спутник сдержан и молчалив.
   На этот раз Зироне болтал меньше,  чем  всегда.  Видно,  его  тревожила
мысль об обеде. Накануне, когда Саркани сел за карты  в  каком-то  грязном
притоне, удача окончательно отвернулась от них, и они оказались совсем  на
мели. Теперь оба не знали, за что взяться. Они могли надеяться  только  на
счастливый случай, а  так  как  этот  покровитель  босяков  не  спешил  им
навстречу на молу Сан-Карло, то они решили сами  поискать  его  на  улицах
нового города.
   Там, на проспектах и площадях, на набережных и  бульварах,  в  порту  и
прилегающих к нему кварталах, на берегах  большого  канала,  пересекающего
Триест, толпятся, снуют туда-сюда, спешат, суетятся, бегут, по своим делам
обитатели   этого   города,   насчитывающего   семьдесят   тысяч   жителей
итальянского  происхождения,  и  их  венецианский  говор   смешивается   с
многоязычным говором моряков, купцов, чиновников и разных должностных лиц,
которые вносят в этот разноголосый концерт звуки  немецкого,  английского,
французского и славянских языков.
   Но как ни богат новый город, не следует думать,  что  все  встречные  и
поперечные на его улицах непременно люди состоятельные.  Нет!  Даже  самые
зажиточные из его жителей не могут  тягаться  с  английскими,  армянскими,
греческими и еврейскими купцами, занимающими  самое  высокое  положение  в
Триесте  и  чьи  роскошные  дома   ничуть   не   уступают   лучшим   домам
австро-венгерской столицы. Но, помимо них, сколько несчастных  бедняков  с
утра до вечера бродят по богатым торговым улицам, мимо  запертых,  подобно
несгораемым шкафам, высоких зданий, где  заключают  всевозможные  торговые
сделки многие дельцы, съехавшиеся в этот порт, так удачно расположенный  в
самом  сердце  Адриатики!  Сколько   оборванцев,   которым   не   пришлось
позавтракать и вряд ли удастся пообедать, толпятся вокруг причалов, где  с
судов, принадлежащих самой могущественной  в  Европе  мореходной  компании
"Австрийский Ллойд", выгружают несметные богатства,  привезенные  со  всех
концов света! Сколько жалких бродяг,  каких  мы  видим  сотни  в  Лондоне,
Ливерпуле, Марселе,  Гавре,  Антверпене,  Ливорно,  сталкиваются  здесь  с
богатыми судовладельцами, бродя возле складов,  куда  им  вход  воспрещен,
возле Биржи, двери которой для них всегда заперты, у входа  в  Тергестеум,
где "Ллойд" разместил свои конторы и приемные и где он ведет свои  дела  в
полном согласии с Торговой палатой.
   Известно, что во всех больших портовых городах Старого и  Нового  Света
можно видеть совсем особую толпу обездоленных, встречающихся только в этих
крупных центрах. Откуда они взялись, никто не знает. Что  они  пережили  -
никому нет дела. Что с ними будет -  они  и  сами  не  ведают.  Среди  них
довольно много людей опустившихся и немало иностранцев. Железные дороги  и
торговые суда выбросили их словно тюки с  негодным  товаром,  и  они  всем
мешают, нарушая нормальную жизнь города, откуда полиция  тщетно  старается
их изгнать.
   Итак, Саркани и Зироне, последний раз окинув взглядом бухту с маяком на
мысу св.Терезы, покинули мол и, пройдя между зданием "Театро Коммунален  и
сквером, вышли на Пьяцца Гранде;  с  четверть  часа  они  прогуливались  у
подножия памятника Карлу VI возле фонтана, сложенного из  камня,  добытого
на ближней горе Карст.
   Затем они свернули  налево.  Зироне  так  внимательно  приглядывался  к
прохожим, как будто  испытывал  непреодолимое  желание  их  обобрать.  Они
подошли к громадному квадратному зданию Тергестеума как раз в час закрытия
Биржи.
   - Сейчас на бирже пусто, как у нас в  кармане!  -  воскликнул,  смеясь,
Зироне, хотя ему было вовсе не до смеха.
   Но равнодушный Саркани, казалось, даже не слышал плоской остроты своего
спутника, который поеживался и зевал от голода.
   Они пересекли треугольную площадь,  на  которой  возвышалась  бронзовая
статуя императора Леопольда I. Зироне свистнул, словно уличный  мальчишка,
и перед ним взлетела  стая  сизых  голубей,  которые  обычно  воркуют  под
портиком  старой  биржи,  подобно  серым  голубям,  живущим  под  аркадами
Прокураций на площади св.Марка в Венеции. Здесь  начиналась  улица  Корсо,
отделяющая старый Триест от нового.
   Они двинулись по этой широкой, но довольно неприглядной улице, с  бойко
торгующими,  но  безвкусно  отделанными  магазинами,  скорей  напоминающей
Риджент-стрит в Лондоне или Бродвей в Нью-Йорке, чем Итальянский бульвар в
Париже. По ней сновало множество прохожих и то и  дело  проезжали  кареты,
направляясь от  Пьяцца  Гранде  к  Пьяцца  делла  Ленья,  -  эти  названия
указывают на несомненное итальянское происхождение города.
   Саркани шел с видом человека  равнодушного  ко  всяким  искушениям,  но
Зироне, проходя мимо магазинов, бросал на них жадные взгляды, как человек,
который стремится, но не имеет возможности туда войти. А сколько там  было
вещей, в которых оба они так нуждались! Особенно соблазняли  их  лавки  со
съестными припасами или пивные, где пиво всегда льется рекой, больше,  чем
в любом другом городе Австро-Венгерского государства.
   - На Корсо есть  и  пить  хочется  еще  сильней!  -  заметил  Зироне  и
прищелкнул пересохшим языком, словно трещоткой.
   В ответ Саркани только пожал плечами.
   Они свернули в первую улицу налево, вышли  к  каналу  возле  подъемного
моста  Понто  Россо  и  направились  вдоль  набережной,  к  которой  могли
приставать даже самые  крупные  морские  суда.  Тут  приятелей  больше  не
соблазняли приманки, выставленные в витринах магазинов.  Дойдя  до  церкви
Сант-Антонио, Саркани внезапно свернул направо. Его спутник последовал  за
ним без всяких возражений. Они снова пересекли Корсо и углубились в старый
город, узкие, непроезжие улички которого карабкаются по склонам  Карста  и
расположены таким образом, чтобы их не продувал жестокий  ветер  "бора"  -
ужасный ледяной северо-восточный ветер. В старом Триесте Саркани и Зироне,
не имевшие ни гроша в кармане, чувствовали себя как  дома,  не  то  что  в
роскошных кварталах нового города.
   Действительно, приехав в столицу Иллирии,  они  поселились  в  скромной
гостинице, близ церкви Санта-Мария-Маджоре. Но так как хозяин, до сих  пор
не получивший от них ни флорина, все настойчивей  требовал  оплаты  счета,
который с каждым днем увеличивался, они обошли этот опасный риф, пересекли
площадь и некоторое время прогуливались вокруг Арко ди Рикардо.
   Однако они пришли сюда совсем не для осмотра  этого  памятника  римской
архитектуры. А так как счастливый случай все не подвертывался им и на этих
безлюдных улицах, они отправились искать его на крутых тропинках,  ведущих
к старому собору, стоявшему на террасе почти у самой вершины Карста.
   - И дернула же тебя нелегкая карабкаться наверх! - пробормотал  Зироне,
подбирая полы своего плаща.
   Но он не покинул своего молодого товарища, и снизу можно  было  видеть,
как они взбирались друг за другом на склоны Карста по  лестницам,  которые
называются здесь улицами. Десять минут спустя они  добрались  до  террасы,
еще более голодные и усталые, чем раньше.
   С этой  высокой  точки  перед  приятелями  открылся  великолепный  вид:
Триестский залив, уходящий  в  безбрежное  море;  оживленная  гавань,  где
сновали рыбачьи лодки и медленно двигались громадные пароходы  и  торговые
суда; большой город, раскинувшийся у их ног,  со  всеми  его  пригородами,
маленькими домиками, громоздившимися  по  склонам,  и  красивыми  виллами,
разбросанными на холмах. Однако это зрелище не  восхищало  приятелей.  Они
уже повидали на своем веку немало живописных мест, да к  тому  же  не  раз
гуляли здесь и раньше, спасаясь от скуки  и  безделья.  Зироне  во  всяком
случае предпочел бы слоняться перед заманчивыми витринами на Корсо. Но раз
уж они залезли так высоко  в  погоне  за  счастливым  случаем,  оставалось
только терпеливо его дожидаться.
   У самой лестницы, выходящей  на  террасу,  возле  византийского  собора
св.Юста есть огороженное место, бывшее кладбище, ставшее  музеем  старины.
Там не сохранилось могил, кругом валяются  лишь  каменные  обломки  старых
надгробных памятников: разбитые  римские  стелы  и  средневековые  столбы,
куски триглифов и разных украшений эпохи Возрождения, черепки разбитых урн
со следами пепла - все эти осколки старины лежат  вперемежку  в  траве,  у
подножия прекрасных деревьев.
   Калитка кладбища была не заперта. Саркани толкнул ее и вошел, а за  ним
и Зироне, который меланхолически заметил:
   - Вот самое подходящее место для самоубийства.
   - А что, если бы  тебе  предложили  покончить  с  собой?  -  насмешливо
спросил Саркани.
   - Ну нет, приятель, я бы отказался наотрез! Пусть у  меня  будет  всего
один счастливый день в неделю, с меня и этого довольно.
   - Ты его получишь, и даже больше!
   - Да услышат тебя  все  святые  Италии,  а  их  здесь,  клянусь  богом,
насчитывают целые сотни!
   - Ну идем!
   Они прошли по полукруглой аллее, между двумя рядами урн  и  уселись  на
лежащей в траве огромной каменной розетке.
   Сначала они молчали, что было по душе Саркани, но совсем не  устраивало
его спутника. Подавляя зевоту, Зироне вскоре сказал:
   - Черт подери! Счастливый случай что-то не торопится, а мы-то сдуру так
надеялись на него!
   Саркани промолчал.
   - Что за дурацкая затея искать его среди этих развалин! Боюсь,  что  мы
дали маху, приятель! За  каким  чертом  полезет  он  сюда  на  это  старое
кладбище? Когда души покинули свою земную оболочку, он им больше не нужен.
И когда я буду тут лежать, мне тоже будет наплевать  на  запоздавший  обед
или пропущенный ужин. Идем-ка отсюда!
   Но Саркани, погруженный в свои мысли, сидел с отсутствующим видом и  не
двинулся с места.
   Несколько минут  Зироне  молчал,  но  вскоре  на  него  напала  обычная
болтливость.
   - Саркани, - начал он, - знаешь,  в  каком  обличье  мне  больше  всего
хотелось бы повстречать счастливый случай, который, кажется,  забыл  своих
старых клиентов? В образе кассира из банка Торонталя,  который  явился  бы
сюда с портфелем,  набитым  банковыми  билетами,  и  передал  бы  нам  сей
портфель от имени упомянутого банкира, рассыпаясь в извинениях за то,  что
заставил нас ждать!
   - Слушай, Зироне, - ответил Саркани, сердито хмуря брови, - в последний
раз говорю тебе, что нам нечего больше ждать от Силаса Торонталя.
   - Ты уверен?
   - Да! Кредит, которым я у него пользовался, теперь исчерпан, и  на  мою
последнюю просьбу он ответил решительным отказом.
   - Плохо дело!
   - Очень плохо, но это именно так.
   - Ладно, допустим, что сейчас твой кредит исчерпан, но раньше  ты  ведь
пользовался кредитом? А на чем он был основан?  На  том,  что  ты  не  раз
отдавал свой ум и способности банку  Торонталя  для  выполнения  разных...
щекотливых дел. Вот почему первые месяцы после  нашего  приезда  Торонталь
был не слишком прижимист. Не может быть, чтобы ты и  сейчас  не  держал  в
руках каких-нибудь нитей, а если ему пригрозить...
   - Если бы дело стало только за этим, оно давно было бы на мази, - пожал
плечами Саркани, - и ты не бегал бы в поисках обеда! Нет, черт  возьми!  Я
не держу Торонталя в руках, но если это когда-нибудь случится, уж я  сорву
с него хороший куш и заставлю его выплатить мне  проценты  и  проценты  на
проценты с тех денег,  в  каких  он  мне  сейчас  отказывает!  Вдобавок  я
подозреваю, что дела его банка  последнее  время  немного  запутались,  он
вложил  большие  суммы  в  сомнительные  предприятия.  Несколько   крупных
банкротств, произошедших в Германии - в Берлине и Мюнхене, - отразились  и
на банках Триеста, и что бы ни говорил Силас Торонталь при нашем последнем
свидании, мне  показалось,  что  он  чем-то  встревожен.  Надо  дать  воде
замутиться, а в мутной воде...
   - Пусть так, но пока у нас  осталась  только  чистая  вода  для  питья!
Послушай,  Саркани,  мне  кажется,  надо  еще  разок   попытаться   выжать
что-нибудь из Торонталя! Последний раз постучаться в его  кассу  и  добыть
хотя бы денег на дорогу в Сицилию через Мальту...
   - А что нам делать в Сицилии?
   - Это уж моя забота! Я хорошо знаю страну  и  могу  набрать  по  дороге
шайку мальтийцев,  смелых  ребят,  без  предрассудков,  с  которыми  можно
пуститься на любые дела. Тысяча чертей! Чем тут сидеть  на  мели  -  лучше
уедем и заставим этого проклятого банкира оплатить нам  дорожные  расходы!
Хоть ты и мало знаешь о его делах, кое-что ты знаешь, и он будет рад, если
ты уберешься подальше от Триеста!
   Саркани покачал головой.
   - Черт возьми! Дальше  это  не  может  продолжаться!  Ведь  этак  можно
подохнуть с голоду!
   Он встал и сердито топнул ногой о  землю,  словно  она  была  ему  злой
мачехой и не желала его кормить.
   В эту минуту глаза  его  остановились  на  птице,  тяжело  летевшей  за
оградой кладбища. Это был голубь; он с трудом махал  усталыми  крыльями  и
постепенно опускался все ниже к земле.
   Зироне, не задумываясь над тем, к какой из ста  семидесяти  семи  пород
голубей, известных орнитологам, принадлежит эта птица,  сразу  решил,  что
она относится к разряду  съедобных.  Вот  почему,  указав  на  нее  своему
спутнику, он стал жадно следить за ней.
   Голубь, по-видимому, совсем  выбился  из  сил.  Он  пытался  отдохнуть,
присев на выступ в стене старого собора,  к  которому  примыкала  высокая,
квадратная, еще более старинная  башня.  Но,  окончательно  обессилев,  он
опустился ниже и сел на крышу  над  небольшой  нишей,  где  стояла  статуя
св.Юста; вскоре его  ослабевшие  лапки  разжались,  и  он  соскользнул  на
капитель античной колонны, стоявшей между башней и фасадом собора.
   Саркани по-прежнему сидел задумавшись и перестал следить за птицей,  но
Зироне не спускал с нее глаз. Голубь прилетел  с  севера.  Как  видно,  он
проделал далекий путь, и силы его истощились. А в  то  же  время  инстинкт
толкал его вперед, к какой-то отдаленной цели; поэтому он  снова  взлетел,
но, описав в воздухе дугу, вынужден был  опуститься  и  скрылся  в  ветвях
одного из деревьев кладбища.
   Тут Зироне решил его поймать и осторожно  пополз  по  траве  к  дереву.
Вскоре он добрался до подножия толстого, узловатого  ствола,  по  которому
мог бы легко вскарабкаться на вершину. Он застыл на  месте,  молчаливый  и
неподвижный, как собака на стойке, ожидая, когда дичь взлетит на дерево  и
спрячется в ветвях у него над головой.
   Голубь не заметил Зироне и попытался продолжать полет,  но  силы  вновь
покинули его, и он упал на землю, в нескольких шагах от дерева.
   Броситься вперед, протянуть руку и схватить птицу  было  для  сицилийца
делом одной секунды. Он собирался  тут  же  задушить  бедняжку,  но  вдруг
вскрикнул от удивления и вернулся к Саркани.
   - Почтовый голубь, - сказал он.
   - Ну что ж! Этот почтальон, видно, совершил свое последнее путешествие!
   - Конечно, и тем хуже для тех, кому он нес эту записку под крылом!
   - Записку? - воскликнул Саркани. - Погоди, Зироне,  погоди!  Если  так,
дадим ему отсрочку.
   И  он  остановил  руку  своего  товарища,  собиравшегося  уже  свернуть
пленнику шею. Затем, взяв мешочек,  который  Зироне  достал  из-под  крыла
птицы, открыл его и вынул шифрованную записку.
   В записке было всего  восемнадцать  слов,  написанных  в  три  колонки,
следующим образом:

   зцифну исйтчу оехивр
   сигдкн ыуелмс иоеттж
   оишевк ониввп ошзяаг
   взааиь лнаода риевйо
   кзтяси тлнсго смпвси
   еонрам сиупвс еаднжр

   Откуда была послана записка и кому  она  предназначалась?  Об  этом  не
говорилось ни слова.  А  разве  можно  разгадать  эти  восемнадцать  слов,
состоящих из равного количества букв, не зная шифра? Вряд  ли!  Для  этого
надо быть очень ловким отгадчиком; к  тому  же  неизвестно,  можно  ли  ее
вообще расшифровать!
   Саркани  был  очень  разочарован  и   в   замешательстве   смотрел   на
криптограмму,  в  которой  ничего  не  понимал.  Быть  может,  в   записке
содержатся важные и даже  компрометирующие  кого-нибудь  сведения?  Весьма
вероятно, судя по тому, какие предосторожности были приняты, чтобы  ее  не
могли прочесть, если она попадет в чужие руки. Уж если записку не захотели
доверить  ни  почте,  ни  телеграфу,  а   воспользовались   необыкновенным
инстинктом почтового голубя, чтобы ее переслать, значит речь шла  о  деле,
которое хотели сохранить в абсолютной тайне.
   - А вдруг в этой записке  содержится  такая  тайна,  которая  могла  бы
принести нам богатство, - заметил Саркани.
   - Так, значит, счастливый случай, за  которым  мы  гонялись  все  утро,
прилетел к вам в виде этого голубя! - воскликнул Зироне. - Черт возьми!  А
я-то чуть его не задушил! Впрочем, самое главное - захватить  послание,  а
посланца можно с успехом сварить...
   - Не спеши, Зироне, - ответил Саркани, еще раз спасая голубю  жизнь,  -
птица поможет нам  узнать,  кому  послана  записка,  если,  конечно,  этот
человек живет в Триесте.
   - Ну, а потом? Она не поможет тебе ее прочесть!
   - Нет.
   - И ты не узнаешь, откуда ее послали.
   - Конечно. Но если мне удастся найти одного  из  корреспондентов,  быть
может, я смогу разыскать и второго. Значит, вместо того чтоб  убивать  эту
птицу,  надо  помочь  ей  восстановить  свои  силы  и  долететь  до  места
назначения.
   - С запиской?
   - Да, с запиской. Но сперва я сниму с нее точную копию и спрячу до того
времени, когда она сможет мне пригодиться.
   Саркани,  вынув  из  кармана  записную  книжку  и  карандаш,  тщательно
переписал записку. Зная, что в  криптограммах  нельзя  упускать  ни  одной
мелочи, он постарался точно  сохранить  расстановку  слов  я  букв.  Затем
спрятал копию в карман, а записку вложил в мешочек и  снова  привязал  под
крылом голубя.
   Зироне следил за ним, по-видимому,  не  разделяя  надежд,  которые  его
товарищ возлагал на этот неожиданный случай.
   - А теперь? - спросил он.
   - Теперь позаботься о посланце и помоги ему оправиться.
   В самом деле, голубь обессилел скорее  от  голода,  чем  от  усталости.
Крылья его были невредимы, на них не видно было ни переломов,  ни  ушибов,
значит его слабость не была вызвана ни свинцовой  дробинкой  охотника,  ни
камнем, брошенным скверным мальчишкой. Он просто хотел есть, а еще  больше
пить.
   Зироне нашел на земле  несколько  червяков,  насекомых  и  зернышек,  и
голубь с жадностью их проглотил; затем, подобрав черепок старинной урны, в
котором осталось несколько капель воды после дождя, Зироне напоил его.  Не
прошло и получаса, как отдохнувший  и  подкрепившийся  голубь  был  уже  в
состоянии продолжать свое прерванное путешествие.
   - Если ему предстоит далекий путь, - заметил Саркани,  -  и  место  его
назначения где-то за пределами Триеста, тогда нам все  равно,  долетит  ли
он, или свалится по дороге, ведь мы скоро потеряем его из виду. Если же он
летит в один из триестских домов, то у него хватит сил до него  добраться,
ибо ему осталось лететь всего одну-две минуты.
   - Ты совершенно прав, - ответил Зироне. - Но сможем ли мы проследить за
ним до того места, где он сядет, даже если он не улетит за пределы города?
   - Ну что ж, постараемся сделать все, что в наших силах.
   И вот что они сделали.
   К романскому собору, имевшему два  придела,  посвященные  Богоматери  и
покровителю Триеста св.Юсту, примыкает высокая башня; она стоит вплотную к
фасаду, где под большим  круглым  окном,  с  резным  каменным  переплетом,
находится главный вход в здание. Эта башня господствует над всей Карстской
возвышенностью, и город раскинулся под ней словно рельефная карта. С  этой
высокой точки легко  разглядеть  многочисленные  крыши  города,  от  самых
склонов горы до берегов бухты. Значит, если выпустить  голубя  с  верхушки
башни, может быть, удастся проследить за его полетом и разглядеть, в какой
дом он опустится, если только он летит в Триест, а не в какой-либо  другой
город на Иллирийском полуострове.
   Возможно, что они добьются успеха. Во всяком случае, стоило попытаться.
Оставалось только выпустить голубя на свободу.
   Саркани и Зироне покинули старое кладбище, пересекли небольшую  лужайку
перед церковью и направились к башне. Одна из маленьких стрельчатых дверей
под античным карнизом - та, что находилась под нишей со статуей св.Юста, -
была открыта. Войдя в нее, они  стали  подниматься  по  крутым  ступенькам
винтовой лестницы.
   Минуты через три они очутились под самой крышей башни; наверху не  было
открытой площадки, но два окна в стенах башни позволяли охватить  взглядом
весь горизонт - и холмы и море.
   Саркани и Зироне стали перед окном, выходившим на  северо-запад;  внизу
раскинулся Триест.
   В эту  минуту  часы  на  башне  старинного  замка  шестнадцатого  века,
стоявшего на вершине Карста позади собора, пробили четыре. Было еще совсем
светло. Воздух был чист и прозрачен, солнце  только  начало  склоняться  к
водам Адриатики, и городские дома, обращенные фасадами к башне, были  ярко
освещены.
   Итак, все складывалось как нельзя лучше.
   Саркани взял в руки голубя, покровительственно погладил его  напоследок
и выпустил на волю.
   Птица забила крыльями,  но  сперва  стала  быстро  опускаться  вниз,  и
казалось, что воздушный гонец закончит свой путь ужасным падением.
   Несдержанный сицилиец невольно вскрикнул с досады.
   - Нет! Он поднимается! - возразил Саркани.
   И в самом деле, над землей голубь выровнял свой полет и, описав  петлю,
устремился к северо-западной части города.
   Саркани и Зироне следили за ним, не отрывая глаз.
   Выбрав  нужное  направление,   птица,   подчиняясь   своему   чудесному
инстинкту, летела без всяких колебаний." Чувствовалось, что она  стремится
прямо к цели, туда, где она была бы уже час тому назад,  если  бы  не  эта
вынужденная остановка под деревьями старого кладбища.
   Саркани и его приятель продолжали  следить  за  голубем  с  напряженным
вниманием. Они спрашивали себя, не собирается  ли  он  вылететь  за  черту
города, что расстроило бы все их планы.
   Но этого не случилось.
   - Я его вижу! Я его вижу! - восклицал Зироне,  обладавший  на  редкость
острым зрением.
   - Главное, надо приметить, куда  он  сядет,  и  точно  определить,  где
находится это место.
   Через несколько минут голубь опустился на крышу дома с  высоким  острым
коньком, среди группы  деревьев,  в  той  части  города,  где  расположена
больница и городской сад. Он тут же исчез в слуховом окне мансарды, хорошо
заметном издали, так как над ним поднимался ажурный металлический  флюгер,
который, будь Триест фламандским городом, наверняка оказался бы  творением
Квентина Метсу.
   Теперь, установив  основное  направление,  они  думали,  что  будет  не
слишком трудно отыскать по резному флюгеру высокий конек крыши со слуховым
окном, а затем и дом, где жил человек, которому предназначалось послание.
   Саркани и Зироне сразу  двинулись  в  путь  и,  спустившись  по  склону
Карста, углубились  в  переулочки,  ведущие  к  Пьяцца  делла  Ленья.  Они
старались не сбиться с направления и  выйти  к  группе  домов,  образующих
западный квартал города.
   Дойдя  до   пересечения   двух   крупных   городских   артерий:   улицы
Корса-Стадион,  ведущей  к  городскому  саду,   и   Акведотто,   красивой,
обсаженной деревьями аллеи,  выходившей  к  большому  ресторану  Боскетто,
приятеля остановились, в нерешительности. Куда теперь свернуть  -  направо
или налево? Они инстинктивно выбрали правую улицу,  решив  обследовать  на
ней один за другим все дома, пока не найдут того,  над  которым  приметили
флюгер, поднимающийся над группой деревьев.
   Так шли они по Акведотто, внимательно разглядывая крыши домов,  но  все
не находили той, которую искали, пока не дошли до самого конца улицы.
   - Вот она! - воскликнул вдруг Зироне.
   И он указал на крышу, над которой  торчал  на  железном  шпиле  флюгер,
скрипевший на ветру; под ним виднелось слуховое окно, с  летающими  вокруг
голубями.
   Тут не могло быть ошибки. Именно сюда спустился почтовый голубь.
   Небольшой скромный дом стоял среди группы домов в  самом  начале  улицы
Акведотто.
   Саркани навел справки у лавочников по соседству и вскоре разузнал  все,
что ему было нужно.
   Этот дом уже много  лет  принадлежал  жившему  в  нем  графу  Ладиславу
Затмару.
   - Кто такой граф Затмар? - спросил Зироне, которому это имя  ничего  не
говорило.
   - Как кто? Граф Затмар!
   - Но ведь мы могли бы расспросить...
   - Потом, Зироне, незачем спешить!  Выдержка  и  спокойствие.  А  теперь
пойдем к себе в гостиницу.
   - Да! Теперь как раз время обеда для  тех,  кто  может  себе  позволить
сесть за стол! - иронически заметил Зироне.
   - Если мы сегодня и не пообедаем, то  весьма  возможно,  что  пообедаем
завтра.
   - У кого?
   - Как знать, Зироне, быть может, у графа Затмара!
   Они отправились не торопясь - к чему спешить? - и вскоре пришли в  свою
дешевую и все же слишком роскошную для них гостиницу, раз  им  нечем  было
заплатить за ночлег.
   Какой их ожидал сюрприз! На имя Саркани только что прибыло письмо.
   В конверт был вложен кредитный билет на двести флоринов  и  коротенькая
записка, всего несколько слов:

   "Больше вы от меня ничего не получите. Этих  денег  вам  хватит,  чтобы
добраться до Сицилии. Уезжайте, и чтобы, я никогда о вас не слышал.
   Силас Торонталь".

   - Ура! - крикнул Зироне. - Банкир все-таки  одумался  и  очень  кстати!
Право, никогда не надо отчаиваться, если имеешь дело с денежными тузами!
   - И я так думаю, - ответил Саркани.
   - Значит, теперь у нас есть деньги, и мы можем уехать из Триеста?
   - Нет, мы можем остаться.



2. ГРАФ МАТИАС ШАНДОР

   Венгры, или мадьяры, поселились в Венгрии в IX веке христианской эры. В
настоящее время они составляют третью часть всего населения страны - более
пяти миллионов человек. Являются ли венгры потомками испанцев, египтян или
татар, произошли ли они от гуннов Аттилы  или  северных  финнов  -  вопрос
спорный. Да нам это и не важно. Однако следует  подчеркнуть,  что  они  не
славяне и не немцы и, по-видимому, вовсе не желают онемечиваться.
   В XI веке венгры приняли католичество, которому остались верны  до  сих
пор, и не раз показали себя ревностными католиками. Говорят они  на  своем
древнем языке, на мягком, благозвучном языке  своих  предков,  так  хорошо
передающем всю прелесть поэзии, и хотя он менее богат, чем немецкий,  зато
более  краток  и  энергичен;  в  XIV  и  XVI  веках  он  заменил   латынь,
употребляемую в законах и уложениях, и вскоре стал национальным языком.
   Но 21 января 1699 года по Карловицкому договору Венгрия и Трансильвания
были присоединены к Австрии.
   Двадцать лет спустя было торжественно объявлено, что  Австро-Венгерское
государство останется навеки  неделимым.  За  неимением  сына  наследницей
престола могла стать дочь, по праву первородства. Благодаря  этому  новому
закону в 1749 году на трон взошла Мария-Тереза, дочь Карла VI,  последнего
отпрыска мужской ветви Австрийского дома.
   Венгры были вынуждены склоняться перед силой; однако и  полтораста  лет
спустя во всех слоях общества встречалось немало людей, не признававших ни
объединения с Австрией, ни Карловицкого договора.
   В эпоху, к которой относится наш рассказ, в Венгрии жил  мадьяр  весьма
знатного рода, которым всю жизнь владели два чувства: ненависть  ко  всему
немецкому и надежда вернуть родине ее  былую  независимость.  Он  был  еще
молод,  не  раз  встречался  с  Ко  шутом,  и   хотя   вследствие   своего
происхождения и воспитания придерживался других политических взглядов,  он
искренне восхищался мужеством великого патриота.
   Граф Матиас Шандор жил в Трансильвании, в округе Фагараш,  в  старинном
феодальном замке. Этот замок, построенный на  северных  отрогах  Восточных
Карпат, отделяющих Трансильванию от Валахии, гордо возвышался над отвесной
горной грядой во всей своей дикой красоте и казался неприступным  убежищем
заговорщиков, где они могли защищаться до последнего вздоха.
   Хозяин замка  Артенак  получал  крупные  доходы  от  умелой  разработки
близлежащих рудников, богатых железной и  медной  рудой.  В  его  владения
входила часть округа Фагараш, в котором насчитывалось не менее  семидесяти
двух тысяч жителей. Население области - и  горожане  и  крестьяне  -  были
преданы графу Шандору душой и телом и  бесконечно  благодарны  ему  за  то
добро, что он делал для всей округи. Вот почему его  замок  находился  под
особым  наблюдением  Венской  канцелярии  по  венгерским  делам,   которая
действовала совершенно независимо от других министерств империи. В высоких
сферах знали о свободолюбивых идеях Шандора и были ими  встревожены,  хотя
до поры до времени его и не трогали.
   К  этому  времени  Матиасу  Шандору  исполнилось  тридцать  пять   лет.
Широкоплечий,  выше  среднего  роста,  с  гордо  посаженной  головой,   он
отличался крепким  сложением  и  обладал  большой  физической  силой.  Его
смуглое лицо, со слегка  выдающимися  скулами,  представляло  собой  чисто
мадьярский тип. Живость движений, четкость речи, спокойный  и  решительный
взгляд, горячая кровь, струившаяся в его жилах и  проявлявшаяся  в  легком
трепете ноздрей и губ, часто мелькавшая улыбка - верный  признак  доброты,
энергия, сквозившая и в словах и  в  жестах,  -  все  свидетельствовало  о
прямой и великодушной натуре. Не раз замечали, что в характерах мадьяра  и
француза немало общих черт. Граф Шандор подтверждал это наблюдение.
   Следует отметить еще одну важную черту графа Шандора: он  был  довольно
снисходителен, когда затрагивали его интересы, и легко забывал причиненное
ему зло, но никогда не прощал и не мог забыть оскорблений, нанесенных  его
друзьям. На редкость справедливый, он ненавидел всякое вероломство. Тут он
проявлял необыкновенную стойкость и непреклонность. Граф был  не  из  тех,
кто предоставляет лишь богу наказывать виновных на этом свете.
   Добавим, что Матиас Шандор получил весьма солидное образование.  Он  не
любил бездельничать, хотя его состояние вполне ему позволяло это;  у  него
были другие вкусы, и он занялся физикой, химией и медицинскими науками. Из
него вышел бы замечательный  врач,  если  бы  ему  пришлось  ухаживать  за
больными, но он предпочел стать химиком и  пользовался  большим  уважением
среди ученых. Он прошел курс наук в  Пештском  университете,  Пресбургской
академии, Хемницком горном училище и  Темешварском  высшем  педагогическом
училище и всюду выделялся своими  успехами.  Скромная  жизнь  и  усиленные
научные занятия развили  и  укрепили  его  природные  дарования.  Он  стал
человеком в самом высоком смысле этого  слова.  Вот  почему  все  знакомые
графа  так  ценили  его,  особенно  профессора  многих  учебных  заведений
Австро-Венгрии, которые на всю жизнь остались его друзьями.
   В  прежние  годы  в  замке  Артенак   царило   веселье   и   оживление.
Трансильванские  охотники  любили  встречаться  на  этих  суровых  отрогах
Карпатских гор. Они устраивали шумные и опасные  облавы,  в  которых  граф
Шандор проявлял весь свой воинственный пыл, так как не принимал участия  в
политической борьбе. Он держался в  стороне  от  политики,  но  пристально
следил за ходом событий. Казалось, что  жизнь  графа  проходит  в  научных
занятиях и светских развлечениях. В эти годы графиня Рена Шандор была  еще
жива. Она была душой веселых собраний в замке Артенак. За полтора года  до
начала нашего рассказа жизнь графини внезапно  оборвалась;  она  умерла  в
полном расцвете молодости  и  красоты,  оставив  маленькую  дочь,  которой
теперь исполнилось два года.
   Граф Шандор был глубоко потрясен этой утратой и никогда не  мог  с  ней
примириться. Замок затих и опустел. С той поры его владелец, погруженный в
свое горе, вел жизнь  отшельника.  Он  жил  только  для  маленькой  дочки,
которую поручил заботам  Рожены  Лендек,  жены  управляющего  замком.  Эта
преданная, еще не старая  женщина  посвятила  всю  свою  жизнь  наследнице
Шандора и заботилась о ней как родная мать.
   Первые месяцы после смерти жены Матиас  Шандор  не  покидал  замка.  Он
искал уединения и жил воспоминаниями о прошлом. Но через  некоторое  время
мысли о бедствиях угнетенной родины отвлекли его от собственного горя.
   Франко-итальянская война 1859 года нанесла  страшный  удар  Австрийской
империи.  А  спустя  семь  лет,  в  1866  году,   последовал   еще   более
сокрушительный удар - разгром при Садове. Теперь Венгрия была прикована  к
дважды побежденной Австрии, которая не только лишилась  своих  итальянских
владений, но и попала в зависимость  от  Германии.  Национальная  гордость
венгров была оскорблена - такие чувства  не  повинуются  голосу  рассудка,
здесь говорит голос крови. Венгры считали, что одержанные Австрией  победы
при Кустоцце и Лиссе не могли возместить поражения при Садове.
   Граф Шандор за этот год  тщательно  изучил  политическую  обстановку  и
решил, что борьба за отделение Венгрии может увенчаться успехом.
   Итак, настало время действовать.  3  мая  1867  года,  расцеловав  свою
дочурку и оставив ее  на  попечение  верной  Рожены  Лендек,  граф  Шандор
покинул замок Артенак и  отправился  в  Пешт,  где  встретился  со  своими
друзьями и единомышленниками, чтобы принять важные решения;  затем,  через
несколько  дней,  он  переехал  в  Триест,  где  собирался  развить   свою
деятельность.
   Здесь  должна  была  находиться  штаб-квартира   заговорщиков.   Отсюда
протянутся во все стороны нити, сосредоточенные в руках графа  Шандора.  В
этом городе руководители восстания будут не слишком на виду и  смогут,  не
вызывая подозрений, пользуясь большей свободой и не подвергаясь опасности,
осуществить свой великий замысел.
   В Триесте жили два самых близких друга Матиаса Шандора.  Они  разделяли
его убеждения и твердо решили идти за ним до конца. Граф Ладислав Затмар и
профессор Иштван Батори, оба лет на десять старше  Матиаса  Шандора,  были
знатные мадьяры, но не имели состояния. Один из них жил на скромный  доход
от  небольшого  имения  в  округе  Липто,  по  ту  сторону  Дуная;  другой
преподавал физику в Триесте и зарабатывал на жизнь уроками.
   Ладислав Затмар жил на улице  Акведотто,  в  доме,  недавно  привлекшем
внимание  Саркани  и  Зироне;  это  скромное  жилище  он   предоставил   в
распоряжение Матиаса Шандора на все время его  пребывания  в  Триесте,  то
есть до конца  подготовлявшегося  восстания,  чем  бы  оно  ни  кончилось.
Единственным слугой в этом доме был старый  Борик,  венгр  лет  пятидесяти
пяти, человек столь же преданный своему хозяину,  как  управляющий  замком
Лендек владельцу Артенака.
   Иштван Батори занимал  скромный  домик  на  Корса-Стадионе,  в  том  же
квартале, что и граф Затмар. Его жизнь протекала в кругу семьи, состоявшей
из жены и восьмилетнего сына Петера. Иштван Батори был подлинным,  хотя  и
очень  отдаленным  потомком  мадьярских  князей,  которые   в   XVI   веке
царствовали  в  Трансильвании.   С   течением   времени   этот   род   дал
многочисленные разветвления и постепенно измельчал, и никто не подозревал,
что одним из последних  его  представителей  является  скромный  профессор
Пресбургской академии. Иштван Батори был выдающимся ученым, одним  из  тех
жрецов  науки,  что  живут  в  уединении  и  становятся  знаменитыми  лишь
благодаря своим трудам. О нем можно было бы  сказать,  как  о  шелковичном
черве: "Inclusum labor illustrat" [уединение прославляет  работу  (лат.)].
Из-за своих политических убеждений, которых он  никогда  не  скрывал,  ему
пришлось уйти в отставку, и, перебравшись в Триест вместе с женой, которая
мужественно поддерживала его во всех испытаниях, он  стал  давать  частные
уроки.
   С приездом Матиаса Шандора, который официально снимал комнату в Палаццо
Модело - нынешнем отеле  Делорм  -  на  Пьяццо  Гранде,  три  друга  стали
постоянно встречаться в доме Ладислава Затмара.  Полиции  и  в  голову  не
приходило, что  в  скромном  доме  на  Акведотто  находится  штаб-квартира
заговора, насчитывающего множество  участников  во  всех  крупных  городах
страны.
   Ладислав Затмар и  Иштван  Батори  без  всяких  колебаний  примкнули  к
Матиасу Шандору и стали его ревностными сообщниками.  Они  также  считали,
что теперь настало время начать борьбу за освобождение  родины  и  вернуть
Венгрии подобающее ей место в семье европейских  держав.  Они  знали,  что
рискуют жизнью, но это не могло их остановить. Итак, дом на Акведотто стал
местом встреч руководителей заговора. Множество единомышленников приезжало
сюда из разных уголков страны за  указаниями  и  распоряжениями.  Почтовые
голуби - быстрые воздушные гонцы - обеспечивали постоянную, надежную связь
между  Триестом,  главными  городами  Венгрии  и   Трансильванией,   когда
требовалось послать инструкции, которые нельзя было доверить ни почте,  ни
телеграфу. Короче говоря, были приняты все предосторожности, и заговорщики
до сих пор не вызывали ни малейших подозрений.
   К тому же, как мы знаем, они  вели  шифрованную  переписку,  совершенно
непонятную без ключа, а потому безопасную.
   Двадцать  первого  мая,  через  три  дня  после   возвращения   голубя,
побывавшего в руках у Саркани, около восьми часов вечера, Ладислав  Затмар
и Иштван Батори сидели в рабочем кабинете хозяина  дома  и  ждали  Матиаса
Шандора. Личные дела недавно заставили  графа  уехать  в  Трансильванию  и
побывать  в  своем  замке.  Он  воспользовался  этим  путешествием,  чтобы
повидаться с некоторыми друзьями в Клаузенбурге, главном городе провинции,
и сообщить им содержание той самой записки, с которой Саркани недавно снял
копию; в этот день граф должен был вернуться в Триест.
   После  отъезда  графа  Шандора  Триест  и  Буда  не  раз   обменивались
посланиями, и голуби перенесли немало шифрованных записок. Сейчас Ладислав
Затмар как раз и занимался  расшифровкой  криптограмм,  пользуясь  ключом,
известным под названием "сетки".
   Эти секретные записки составлялись очень простым  способом:  с  помощью
перестановки букв. При этом каждая буква сохраняла свое обычное  значение,
то есть "б" означало "б", "е" означало "е" и так далее. Но  буквы  нарочно
переставлялись, и прочесть написанное можно было только с  помощью  сетки,
которая  закрывала  ненужные  буквы,  оставляя  открытыми  нужные,  в  том
порядке, в каком их следует читать.
   Эти сетки, известные с давних пор, усовершенствованы в  наше  время  по
системе полковника Флейснера; они остаются лучшим и самым верным  способом
составления криптограмм, не поддающихся расшифровке. Остальные  системы  с
перестановкой букв, будь то системы с неизменной основой или же с  простым
ключом, где каждая буква алфавита всегда заменяется одной и той же  буквой
или значком (а также и  системы  с  изменяющейся  основой  или  с  двойным
ключом), не вполне надежны. Существуют опытные специалисты по  расшифровке
криптограмм, удивительные мастера в этом деле; иногда они основываются  на
простом расчете вероятностей, а иногда действуют наугад. Зная, какие буквы
алфавита наиболее употребительны и потому должны чаще всего встречаться  в
криптограмме (так, например, "е" во  французском,  английском  и  немецком
языках, "о" - в испанском, "а" - в русском, "е" и "и"  -  в  итальянском),
они находят их в зашифрованном тексте  и  постепенно  отгадывают  истинное
значение каждой  буквы  в  письме.  Вот  почему  почти  все  криптограммы,
составленные по такой системе, поддаются расшифровке умелых разгадчиков.
   Другое дело сетки или зашифрованные словари (в которых отдельные  слова
и даже целые фразы заменены цифрами); это самый надежный способ составлять
неподдающийся прочтению  текст.  Однако  обе  эти  системы  имеют  большой
недостаток:  они  требуют  соблюдения  строжайшей  тайны,  ибо  надо  быть
абсолютно уверенным, что  словарь  или  сетка,  которая  служит  ключом  к
данному тексту, не попадет в чужие руки. В самом  деле,  без  словаря  или
сетки письма невозможно прочесть, зато, если ключ будет похищен, их сможет
прочесть каждый.
   Итак, граф Шандор и его сообщники переписывались с  помощью  сетки,  то
есть квадратного куска картона, с прорезанными  в  нем  дырочками;  но  из
предосторожности, опасаясь, что сетка может быть  украдена  или  потеряна,
граф и его друзья, прочитав  послания,  немедленно  их  уничтожали.  Таким
образом не сохранялось никаких следов этого заговора, участники которого -
самые знатные вельможи Венгрии, а также представители буржуазии и народа -
рисковали своей головой.
   Ладислав Затмар  только  что  сжег  последние  письма,  когда  в  дверь
кабинета тихонько постучали.
   Вошел Борик и ввел графа Матиаса Шандора, пришедшего пешком с вокзала.
   Ладислав Затмар быстро встал ему навстречу.
   - Ну, как прошла ваша поездка, Матиас? - с тревогой спросил он.
   - Очень удачно, Затмар! Я не сомневался в чувствах моих трансильванских
друзей, и мы можем твердо рассчитывать на их помощь.
   - Ты сообщил им об известии, полученном  из  Пешта  три  дня  назад?  -
спросил Иштван Батори, близкий друг графа, который был с ним на "ты".
   - Да, Иштван, я их предупредил. Они  тоже  готовы!  Они  поднимутся  по
первому сигналу. Через два часа после выступления мы будем хозяевами  Буды
и Пешта, через двенадцать часов к нам присоединятся  главные  комитаты  по
обоим берегам Тиссы, а через день мы овладеем всей Трансильванией. И тогда
восемь миллионов венгров вновь обретут независимость!
   - А как же сейм? - спросил Батори.
   - Большинство депутатов  сейма  -  на  нашей  стороне.  Они  сейчас  же
сформируют новое правительство и возьмут управление страной в  свои  руки.
Все произойдет быстро и в полном порядке, потому что  комитаты  пользуются
самоуправлением, почти не зависят от власти  короля  и  имеют  собственную
полицию.
   - Но ведь существует еще совет при наместнике и сам наместник - палатин
в Буде! - заметил Ладислав Затмар.
   - Палатин и его совет будут лишены возможности действовать.
   - И не смогут сноситься с Венской канцелярией по венгерским делам?
   - Конечно. Мы приняли меры, чтобы выступить  одновременно  и  сразу  же
добиться успеха.
   - Добиться успеха! Ты уверен?
   - Да, полного успеха! В армии все люди одной с нами крови, все венгры -
за нас и выступят с нами! Разве найдется хоть один потомок древних мадьяр,
чье сердце не  затрепещет,  когда  взовьется  славное  знамя  Родольфов  и
Корвинов!
   Эти слова были проникнуты высоким патриотическим чувством.
   -  Но  пока  постараемся  не  возбуждать  никаких   подозрений.   Будем
осторожны, тогда мы станем еще сильней! Вы не  слыхали  никаких  тревожных
разговоров в Триесте?
   - Нет, - ответил Ладислав Затмар. -  Здесь  только  и  говорят,  что  о
крупных работах, предпринятых  правительством  в  Поле,  для  которых  уже
навербовали немало рабочих.
   Еще пятнадцать лет тому назад австрийское правительство, боясь потерять
Венецианскую область (которая и была у него отнята впоследствии), задумало
основать в Поле, на южной оконечности Истрийского  полуострова,  громадные
арсеналы и военный порт, чтобы господствовать на  Адриатике.  Несмотря  на
протесты Триеста, морскому могуществу которого этот проект наносил  ущерб,
работы велись с лихорадочной быстротой. Поэтому Матиас Шандор и его друзья
могли  предполагать,  что  триестинцы  охотно  примкнут  к   движению   за
независимость Венгрии, когда узнают о нем.
   Но пока заговорщики соблюдали строгую тайну. Ничто не могло возбудить у
полиции подозрений, ей и не снилось, что в этот день в  скромном  доме  на
улице Акведотто собрались руководители заговора.
   Итак,  казалось,  что  все  предусмотрено  и   задуманному   перевороту
обеспечен успех; оставалось только ждать подходящей минуты,  чтобы  начать
решительные  действия.  Шифрованная  переписка  между  Триестом,  главными
венгерскими городами и Трансильванией должна была сильно  сократиться  или
даже совсем замереть, если только не произойдет каких-либо  непредвиденных
событий. Теперь, когда все приготовления уже закончены,  почтовым  голубям
уже не придется переносить никаких посланий. Из осторожности  решили  даже
не давать им больше пристанища в доме Ладислава Затмара.
   Известно, что деньги - главная пружина войны; то же можно сказать  и  о
заговорах. Необходимо, чтобы  в  час  восстания  участники  не  испытывали
недостатка в средствах. В такую минуту они должны быть всем обеспечены.
   Мы знаем, что Ладислав Затмар и Иштван Батори готовы были отдать  жизнь
за независимость родины, однако они не могли отдать своего состояния,  так
как  обладали  весьма  ограниченными  средствами.  Но  граф   Шандор   был
чрезвычайно богат и вместе с жизнью готов был пожертвовать родине все свое
достояние. Вот почему с  помощью  управляющего  Лендека  он  за  последние
месяцы заложил свои земли и  собрал  очень  крупную  сумму  -  более  двух
миллионов флоринов.
   Он хотел иметь эти деньги под рукой и поэтому поместил их на свое имя в
крупный и весьма солидный триестский банк с  безупречной  репутацией.  Это
был тот самый банк Торонталя, о котором толковали Саркани и  Зироне,  сидя
на кладбище в старом городе.
   И это случайное совпадение имело самые серьезные  последствия,  как  мы
увидим из дальнейшего рассказа.
   В описанный вечер Матиас Шандор сообщил Затмару и Батори, что он  решил
зайти на днях к Силасу Торонталю и предупредить банкира, что  в  ближайшее
время ему может понадобиться крупная сумма денег.
   В самом деле, события быстро развивались,  и  граф  должен  был  вскоре
подать из Триеста условленный сигнал к восстанию. А между тем в этот вечер
ему показалось, будто за домом Ладислава Затмара кто-то следит, и это  его
сильно встревожило.
   Около восьми часов граф Шандор и Иштван Батори вышли на улицу; один  из
них направлялся домой на Корса-Стадион, а другой - в гостиницу Делорм;  но
тут им почудилось, что за ними, прячась в тени, следуют два подозрительных
субъекта.
   Матиас  Шандор  и  его  друг  решили  узнать,  кто  их  преследует,  и,
повернувшись, направились прямо к ним; но неизвестные быстро  скрылись  за
углом церкви Сант-Антонио, стоявшей на берегу  большого  канала,  так  что
друзья не успели их разглядеть.



3. БАНК ТОРОНТАЛЯ

   В Триесте почти нет "высшего  света".  Люди  разных  национальностей  и
разных сословий встречаются очень редко. Австрийские должностные лица,  на
какой бы ступени административной лестницы они  ни  стояли,  считают  себя
представителями светского общества. В большинстве  это  люди  воспитанные,
образованные к любезные; но получаемое ими более чем скромное жалование не
соответствует  их  положению,  и  они  не  могут  тягаться  с  купцами   и
финансистами.  Богатые  семьи  редко  устраивают  приемы,  а   официальных
собраний почти не бывает, поэтому денежные тузы вынуждены  демонстрировать
свое богатство вне дома: они появляются на улицах в роскошных  каретах,  а
их жены выставляют свои пышные туалеты и  драгоценности  в  ложах  "Театро
Коммунален и "Армении".
   Одним из самых богатых домов города считался в  то  время  дом  банкира
Силаса Торонталя.
   Его главе, пользовавшемуся влиянием и  за  пределами  Австро-Венгерской
империи, исполнилось в то время тридцать семь  лет.  Банкир  и  его  жена,
которая была на несколько лет моложе, занимали большой  особняк  на  улице
Акведотто.
   Силас Торонталь считался очень богатым человеком,  и,  по-видимому,  не
без  оснований.  Смелые  и  удачные  биржевые  операции,  крупные  дела  с
обществом  "Австрийского   Ллойда"   и   другими   торговыми   компаниями,
значительные вклады, хранящиеся в его банке,  должны  были  приносить  ему
огромные доходы. Вот почему его дом был поставлен на широкую ногу,  а  сам
он занимал очень видное положение в городе.
   Однако Саркани был, по-видимому, прав, и в  настоящее  время  Торонталь
попал - быть может, ненадолго - в затруднительное положение. Он,  конечно,
понес крупные потери семь лет тому назад, когда  франко-итальянская  война
нанесла удар всем  биржам  и  банкам;  а  затем  после  военной  кампании,
закончившейся разгромом при Садове и  вызвавшей  падение  фондов  во  всей
Европе, а особенно в австро-венгерских городах - Вене, Пеште, Триесте, его
дела  пошатнулись.  В  то  время  необходимость  выплаты   крупных   сумм,
положенных на текущий счет в его банк, поставила его в тяжелое  положение.
Но, по-видимому, он оправился после этого кризиса, и если  Саркани  сказал
правду, то,  значит,  банкир  с  тех  пор  пустился  в  новые  рискованные
спекуляции, которые и подорвали дела его солидного банка.
   Действительно, за последние месяцы Силас  Торонталь  сильно  изменился,
хотя он, вероятно, этого не замечал. Выражение его лица стало другим, и он
утратил былое самообладание. Теперь он не смотрел людям прямо в глаза, как
прежде, а лишь украдкой бросал на них косые взгляды. Эту перемену заметила
даже госпожа Торонталь, женщина болезненная, нерешительная, беспрекословно
подчинявшаяся мужу и очень мало знавшая о его делах.
   Надо признаться, что если бы на банк Торонталя  обрушился  какой-нибудь
серьезный удар, его владелец не мог рассчитывать на  сочувствие  общества.
Правда, у него было множество клиентов и в городе и  во  всей  стране,  но
очень мало друзей. Необыкновенное самомнение, тщеславие и заносчивость,  с
которой он обращался  со  всеми,  не  располагали  к  нему  людей,  и  они
сохраняли с ним лишь деловые отношения. Вдобавок  жители  Триеста  считали
его иностранцем, так как он приехал  из  Рагузы  и  по  происхождению  был
далмат. У него не было в городе никаких  родственных  связей,  хотя  он  и
прожил здесь уже около пятнадцати лет, с тех пор как основал свой банк.
   В таком положении находился банк Торонталя. И хотя Саркани  подозревал,
что дела богатого банкира пошатнулись, ничто не подтверждало  его  мнения.
Никто не, выражал недоверия Торонталю, по крайней мере открыто. Вот почему
граф Матиас Шандор без  колебаний  доверил  ему  очень  крупную  сумму,  с
условием, что в любой день может взять ее  обратно,  предупредив  об  этом
банкира лишь за сутки.
   Быть может, читатель удивится, как могли возникнуть какие-то  отношения
между одним из самых уважаемых банкиров  и  такой  темной  личностью,  как
Саркани. Однако эти отношения  существовали  и  продолжались  уже  два-три
года.
   В то время Силас Торонталь вел довольно крупные  дела  в  Триполитании.
Саркани, ловкач и пройдоха,  хорошо  разбиравшийся  в  денежных  вопросах,
сумел  втереться  в  эти  дела,  по   правде   сказать,   порой   довольно
подозрительные. Были тут и тайные взятки,  и  неблаговидные  поручения,  и
незаконные поборы, с которыми Торонталь не хотел связывать свое имя. И вот
Саркани взялся выполнять эти грязные  махинации,  а  затем  оказал  Силасу
Торонталю еще несколько услуг такого же рода. С тех пор Саркани не упускал
случая сунуть нос в дела, или, вернее, запустить руку в карман банкира. Из
Триполитании он приехал в Триест и продолжал шантажировать  Торонталя.  Не
то чтобы банкир был действительно у него в руках, - после этих  сделок  не
осталось  никаких  вещественных  доказательств,  -  но  положение  банкира
требует особой щепетильности  в  делах.  Достаточно  одного  слова,  чтобы
причинить банку большой вред. А Саркани  знал  слишком  много,  и  с  этим
приходилось считаться.
   Силас Торонталь был очень осторожен. Саркани не  раз  получал  от  него
порядочные суммы, но быстро спускал их в разных притонах,  с  беспечностью
пройдохи, не думающего о завтрашнем дне. Перебравшись  в  Триест,  Саркани
вскоре стал так назойлив и требователен, что  банкир  потерял  терпение  и
решительно отказался давать ему деньги. Саркани стал  угрожать,  но  Силас
Торонталь не испугался. И в самом деле, у вымогателя не было никаких улик,
и Саркани должен был признаться, что он в сущности бессилен.
   Вот почему Саркани и его доблестный соратник  Зироне  с  некоторых  пор
сидели на мели и Даже не могли уехать из Триеста в погоне за счастьем.  Мы
знаем, что, желая, наконец, отделаться от них, Торонталь в  последний  раз
пришел им на помощь. Присланных им денег хватило бы на дорогу до  Сицилии,
где Зироне собирался вернуться в шайку бандитов, орудовавшую в восточных и
центральных провинциях острова. Банкир  надеялся,  что  теперь  больше  не
увидит своего триполитанского агента и даже  никогда  не  услышит  о  нем.
Однако в этом он ошибался, как и во многом другом.
   Вечером 18 мая двести флоринов с запиской от Торонталя были  доставлены
в гостиницу, где остановились приятели.
   Шесть дней спустя, 24 мая, Саркани явился в дом  банкира  и  потребовал
свидания с ним; он был так настойчив, что банкиру в конце концов  пришлось
его принять.
   Силас Торонталь находился в  своем  кабинете.  Войдя  к  нему,  Саркани
тщательно затворил за собой дверь.
   - Вы снова явились! - воскликнул банкир, едва завидел  Саркани.  -  Что
вам еще надо? Я послал  вам  достаточно  денег,  а  теперь  убирайтесь  из
Триеста! Что бы вы ни говорили, что бы ни делали, вы больше не получите от
меня ни гроша! Почему вы не уехали?  Предупреждаю,  я  приму  меры,  чтобы
избавиться от вас! Мне  надоели  ваши  вымогательства!  Чего  вы  от  меня
хотите?
   Саркани  очень  хладнокровно  встретил  это   нападение,   к   которому
приготовился заранее. На этот раз у  него  был  даже  не  такой  наглый  и
вызывающий вид, как обычно, когда он бывал в доме банкира.
   Он не только прекрасно владел собой, но  держался  с  достоинством.  Не
дожидаясь  приглашения  сесть,  он  невозмутимо  направился  к  стулу   и,
усевшись, стал ждать, когда бурный  поток  упреков  раздраженного  банкира
иссякнет.
   -  Ну,  будете  вы,  наконец,  говорить?  -  спросил  Силас  Торонталь;
несколько раз пройдясь по комнате, он сел против Саркани, продолжая кипеть
от гнева.
   - Я ждал, когда вы успокоитесь, - хладнокровно  ответил  Саркани,  -  и
могу еще подождать, если угодно.
   - Успокоился я или нет - не ваша забота! Последний раз спрашиваю,  чего
вам надо?
   - Силас Торонталь, мне надо поговорить с вами, я  хочу  предложить  вам
одно дело.
   - Не желаю я ни говорить с вами, ни иметь с вами никаких дел! У нас нет
ничего общего, и я требую, чтоб вы покинули Триест сегодня - сейчас же!  И
больше сюда не возвращались!
   -  Я  и  собираюсь  покинуть  Триест,  но  не  хочу  уезжать,  пока  не
рассчитаюсь с вами.
   - Рассчитаться? Вы? Вернуть мне деньги?
   - Да, вернуть свой долг  с  процентами  и  вдобавок  разделить  с  вами
прибыль, если...
   Услышав это неожиданное предложение,  Силас  Торонталь  только  плечами
пожал.
   - Деньги, что я вам давал, давным-давно списаны в графу  непредвиденных
расходов! Теперь мы квиты, и я ничего  с  вас  не  требую,  я  выше  таких
мелочей!
   - А если я не хочу оставаться вашим должником?
   - А если я хочу остаться вашим кредитором?
   Силас Торонталь и Саркани посмотрели друг другу прямо в глаза.  Саркани
пожал плечами и заметил:
   - Все это фразы, пустые фразы! Повторяю, я пришел предложить вам  очень
серьезное дело.
   - Не менее грязное, чем серьезное, вероятно?
   - Ну, вы не в первый раз воспользуетесь моими услугами для...
   - Все это слова,  пустые  слова!  -  воскликнул  банкир,  передразнивая
наглый ответ Саркани.
   - Выслушайте меня, - сказал Саркани, - я буду краток.
   - Вот это хорошо.
   - Если то, что я предлагаю, вам не подойдет, мы прекратим разговор и  я
исчезну.
   - Отсюда или из Триеста?
   - И отсюда и из Триеста.
   - Завтра же?
   - Сегодня вечером.
   - Ну говорите!
   - Дело вот в чем, - начал Саркани. - Но вы уверены, что  нас  никто  не
услышит? - добавил он, оглядываясь.
   - Вы настаиваете, чтобы  разговор  остался  между  нами?  -  насмешливо
спросил банкир.
   -  Да,  Торонталь,  ибо   в   наших   руках   может   оказаться   жизнь
высокопоставленных людей!
   - В ваших, может быть, но не в моих!
   - Решайте сами! Я напал на след заговора. Какова его  цель,  я  еще  не
знаю. Но после ломбардской кампании, после катастрофы при Садове в  стране
очень много недовольных, готовых участвовать в заговоре против Австрии.  И
у  меня  есть  основания  думать,  что  готовится  какое-то   выступление,
по-видимому, в пользу Венгрии, на котором мы можем здорово нажиться.
   - Я не наживаюсь на заговорах... - насмешливо ответил Торонталь.
   - А могли бы!
   - Каким же это образом?
   - Если донести!
   - Что вы хотите сказать?
   - Слушайте же!
   И Саркани рассказал банкиру все, что произошло на старом кладбище:  как
он случайно поймал почтового голубя и нашел шифрованную записку, с которой
снял копию, а затем разыскал дом, где жил тот, кому  она  предназначалась.
Вот уже пять дней как они с Зироне следят за всем, что происходит если  не
в самом доме, то вокруг него. Каждый вечер в особняке собирается несколько
человек, все одни и те же лица,  и  перед  тем  как  войти,  они  опасливо
озираются по сторонам. За это время сюда  прилетало  и  вновь  улетало  на
север много почтовых голубей. Двери дома охраняет  старый  слуга,  который
очень неохотно впускает посетителей и внимательно наблюдает за всеми,  кто
приближается к подъезду. Саркани и  его  товарищу  пришлось  прибегать  ко
всяким уловкам, чтобы не привлечь к себе внимания. Да и то они  опасаются,
что с некоторых пор у слуги появились какие-то подозрения.
   Силас Торонталь слушал Саркани все с большим  вниманием.  Он  спрашивал
себя, чему можно верить в этом рассказе, так  как  знал,  что  его  бывший
маклер человек весьма ненадежный, а главное, банкир не  понимал,  чем  тот
думает заинтересовать его в этой истории и  какую  хочет  извлечь  из  нее
выгоду?
   Кончив свой рассказ, Саркани стал вновь уверять, что дело идет о важном
политическом заговоре против Австрии и что им было бы  очень  выгодно  его
раскрыть. Однако банкир, не отвечая, стал задавать ему вопросы.
   - Где этот дом?
   - На улице Акведотто, номер восемьдесят девять.
   - Кому он принадлежит?
   - Знатному венгерскому вельможе.
   - Как его зовут?
   - Граф Ладислав Затмар.
   - А кто у него бывает?
   - Чаще всего два человека, оба венгры.
   - Кто такие?
   - Триестский профессор по имени Иштван Батори.
   - А второй?
   - Граф Матиас Шандор!
   При этом имени на лице Силаса Торонталя промелькнуло легкое  удивление,
не укрывшееся от Саркани. Этому пройдохе ничего  не  стоило  узнать  имена
трех названных им людей, проследив Батори до его дома на Корса-Стадионе, а
графа Шандора до гостиницы Делорм.
   - Видите, Торонталь, - закончил Саркани, - я не побоялся  доверить  вам
их имена. Теперь вы убедились, что я не собираюсь водить вас за нос?
   - Все это слишком туманно! - ответил банкир, которому  хотелось  узнать
побольше, прежде чем брать на себя какие-либо обязательства.
   - Туманно?
   - Ну конечно! У вас нет никаких улик!
   - А это что?
   И Саркани передал Торонталю копию записки. Банкир стал разглядывать  ее
с некоторым любопытством.  Но  зашифрованные  слова,  казалось,  не  имели
никакого смысла, и вряд  ли  можно  было  придавать  письму  такое  важное
значение,  какое  приписывал  ему  Саркани.   Банкира   это   дело   могло
интересовать лишь  потому,  что  оно  имело  какое-то  отношение  к  графу
Шандору, клиенту, который очень его беспокоил, так как в любой момент  мог
потребовать возвращения сделанного им вклада.
   - По-моему, чем дальше, тем это становится все  непонятней!  -  заметил
он.
   - А по-моему, напротив, все ясно, как день, - ответил Саркани, которого
ничуть не смущало скептическое отношение банкира.
   - Вы можете расшифровать записку?
   - Нет, Торонталь, но со временем расшифрую.
   - Каким же это образом?
   - Мне уже приходилось участвовать в такого рода делах, как и во  многих
других, - ответил Саркани, - и в мои  руки  не  раз  попадали  шифрованные
записки. Изучив вот эту, я пришел  к  выводу,  что  ключом  ей  служит  не
числовая таблица и не условный алфавит, где  каждой  букве  придают  новое
значение. Нет! В этой записке буква "с" значит "с",  а  буква  "н"  значит
"н", но они расположены в таком порядке, что их можно вновь расставить  по
местам только с помощью сетки.
   Мы знаем, что Саркани  не  ошибался.  Именно  такую  систему  применяли
заговорщики. Но поэтому-то их послания и невозможно было расшифровать.
   - Пусть так, - заметил банкир, - не стану  спорить,  быть  может  вы  и
правы. Но, не имея сетки, записку невозможно прочесть.
   - Несомненно.
   - А где же вы достанете сетку?
   - Этого я еще не знаю, но будьте уверены - уж я сумею ее достать!
   - Вот как! Знаете, Саркани, на вашем месте я не стал бы возиться с этим
делом!
   - А я готов возиться сколько угодно!
   - К чему? Я бы просто сообщил триестской полиции о своих подозрениях  и
передал ей эту записку.
   - Я  так  и  сделаю,  Торонталь,  но  не  хочу  ограничиваться  пустыми
догадками, - ответил холодно Саркани. -  Прежде  чем  говорить,  мне  надо
иметь вещественные доказательства, неопровержимые улики! Я стану  хозяином
этого заговора, да! полным хозяином, и извлеку из него все выгоды, которые
и предлагаю вам разделить со мной. Впрочем, кто знает! Возможно, нам будет
выгодней стать на сторону заговорщиков, вместо того чтобы доносить на них!
   Такие рассуждения ничуть не удивили Силаса Торонталя. Он знал,  на  что
способен хитрый и двуличный Саркани. Но и Саркани говорил  с  банкиром  не
стесняясь и не боялся предложить Силасу Торонталю любое дело, зная, что  у
того достаточно гибкая совесть. Ведь Саркани уже давно знал  банкира  и  к
тому же имел основания думать, что его банк с некоторых  пор  находится  в
затруднительном положении. Значит, если  бы  им  удалось  овладеть  тайной
заговора, а затем донести и  нажиться  на  нем,  это  могло  бы  поправить
пошатнувшиеся дела банка. Вот на чем Саркани строил свои расчеты.
   Но Силас Торонталь был начеку и вел себя очень  осторожно,  не  доверяя
своему бывшему триполитанскому агенту. Он допускал, что готовится какой-то
заговор против австрийского правительства и что Саркани напал на его след.
Дом  Ладислава  Затмара,  где   происходили   какие-то   тайные   сборища,
шифрованная переписка, огромная сумма, вложенная  графом  Шандором  в  его
банк, с условием, что он может потребовать ее в любое  время,  -  все  это
казалось ему довольно подозрительным. Весьма возможно, что Саркани  сделал
правильные выводы. Но банкир не хотел принимать участия в  этом  деле,  не
ознакомившись с ним поглубже и не  узнав  всех  подробностей.  Поэтому  он
заметил с равнодушным видом:
   - Ну, а потом, когда вы расшифруете эту  записку,  -  если  вам  вообще
удастся ее расшифровать, - вдруг окажется,  что  речь  идет  о  совершенно
незначительном, чисто личном деле, из которого невозможно извлечь  никакой
выгоды ни для вас... ни для меня!
   - Нет! - воскликнул Саркани с глубоким убеждением. - Нет!  Я  напал  на
след очень серьезного заговора, во главе которого стоят высокопоставленные
люди, и знаю, что и вы не сомневаетесь в этом, Торонталь!
   - Так чего же вы от меня хотите? - спросил банкир напрямик.
   Саркани встал и сказал, понизив голос, глядя банкиру прямо в глаза:
   - Вот чего я хочу от вас: я хочу под любым предлогом и как можно скорей
проникнуть в дом Ладислава  Затмара  и  завоевать  его  доверие.  Когда  я
водворюсь в доме, где меня никто  не  знает,  я  сумею  выкрасть  сетку  и
расшифровать записку, чтобы использовать ее в наших интересах.
   - В наших  интересах?  -  переспросил  Силас  Торонталь.  -  Почему  вы
непременно хотите впутать меня в это дело?
   - Потому что оно того стоит,  и  вы  можете  извлечь  из  него  немалую
выгоду.
   - Ну так и займитесь им сами!
   - Нет! Мне нужна ваша помощь!
   - Так объяснитесь же наконец!
   - Чтобы добиться своей цели, мне нужно время, а чтобы ждать, мне  нужны
деньга. А денег у меня больше нет.
   - Для вас кредит у меня закрыт, - вы отлично знаете!
   - Пусть так. Вы мне откроете новый.
   - А что я на этом выиграю?
   - Слушайте: из трех названных мною людей двое - граф Затмар и профессор
Батори - не имеют состояния, но третий богат, чрезвычайно  богат!  У  него
очень крупные поместья в Трансильвании. А вам известно, что если он  будет
арестован как заговорщик и осужден, то большая часть  его  конфискованного
имущества пойдет в виде вознаграждения тем, кто раскрыл заговор.  И  мы  с
вами разделим между собой эту часть, Торонталь!
   Саркани замолчал. Банкир не отвечал ему. Он думал о том, стоит  ли  ему
вступать в эту  игру.  Конечно,  он  не  стал  бы  компрометировать  себя,
принимая личное участие в  подобном  деле,  но  он  знал,  что  его  агент
способен вести игру за двоих. И если Торонталь решит косвенно  участвовать
в этой махинации, он сумеет связать Саркани таким договором, который  даст
банкиру полную власть над его агентом и позволит самому остаться в тени...
Однако он  колебался.  А  впрочем,  чем  он  рискует?  Ведь  он  не  будет
фигурировать в  этом  грязном  деле,  а  только  воспользуется  всеми  его
выгодами, а  выгоды,  возможно,  будут  огромные,  и  он  сможет  упрочить
положение своего банка...
   - Итак, что же? - спросил Саркани.
   - Итак - нет! - ответил Силас  Торонталь,  решив,  что  слишком  опасно
иметь дело с таким сотрудником, или, вернее, сообщником.
   - Вы отказываетесь?
   - Да, отказываюсь! Прежде всего я не верю в успех ваших происков...
   - Берегитесь, Силас Торонталь! - воскликнул Саркани  угрожающим  тоном,
уже больше не сдерживаясь.
   - Чего же мне беречься, позвольте вас спросить?
   - Ведь я знаю за вами кое-какие дела...
   - Ступайте вон, Саркани!
   - И сумею вас заставить...
   - Убирайтесь!
   В эту минуту послышался легкий стук в дверь  кабинета.  Саркани  быстро
отступил к окну, дверь открылась, и лакей громко возвестил:
   - Граф Шандор просит господина Торонталя его принять!
   И тут же удалился.
   - Граф Шандор! - воскликнул Саркани.
   Банкир был очень недоволен, что Саркани узнал об этом посещении. Вместе
с тем он предчувствовал, что неожиданный визит графа грозит  ему  большими
неприятностями.
   - Вот  как!  Зачем  сюда  пожаловал  граф  Шандор?  -  спросил  Саркани
насмешливо. - Значит, вы поддерживаете связь с заговорщиками из  графского
дома? Уж не попал ли я к одному из них?
   - Уберетесь ли вы наконец?
   - Ну нет! Я не уберусь, Торонталь, пока не  узнаю,  зачем  граф  Шандор
посещает ваш банк!
   С этими словами он бросился в соседнюю комнату и скрылся за портьерой.
   Силас Торонталь хотел было крикнуть, чтобы его прогнали, но передумал.
   - Нет, - пробормотал он, -  если  уж  так,  то,  пожалуй,  лучше,  чтоб
Саркани слышал наш разговор.
   Банкир позвонил и приказал лакею немедленно ввести графа Шандора.
   Матиас Шандор вошел в  кабинет,  как  всегда  сдержанный  и  спокойный,
холодно ответил на низкий поклон Торонталя и сел в  пододвинутое  банкиром
кресло.
   - Господин граф, - сказал банкир, - я не ожидал вашего визита, так  как
не знал, что вы вернулись в Триест;  но  банк  Торонталя  всегда  гордится
таким гостем.
   - Господин Торонталь, - ответил Матиас Шандор, - я лишь один  из  ваших
многочисленных клиентов и, как вы знаете, не веду никаких дел.  Но  я  вам
благодарен за то, что "вы согласились принять на хранение наличные деньги,
которые были у меня на руках.
   - Позвольте вам напомнить, господин граф, что  эти  деньги  положены  в
моем банке на текущий счет и приносят вам доход.
   - Да, я знаю, но повторяю,  что  это  было  не  помещение  капитала,  а
простой вклад для хранения.
   - Пусть так, однако в  наше  время  деньги  очень  дороги,  и  было  бы
неразумно,  если  бы  ваш  капитал  лежал  без  движения.  Стране   грозит
финансовый кризис. Создалось очень трудное внутреннее положение. Все  дела
парализованы. Несколько крупных  банкротств  подорвали  всякий  кредит,  и
можно опасаться новых катастроф.
   - Однако ваш банк стоит прочно по-прежнему, - заметил Матиас Шандор,  -
и мне известно из достоверных источников, что на нем мало  отразились  все
эти банкротства.
   - Да, очень мало! - ответил Силас Торонталь совершенно спокойно.  -  Мы
ведем также крупные дела, связанные с торговлей на Адриатическом море, что
недоступно для банков Пешта и Вены, вот почему нас  лишь  слегка  коснулся
кризис. Нас не приходится жалеть, господин граф, да мы и не жалуемся.
   - Очень рад за вас, господин Торонталь. Однако я хотел вас спросить, не
приходилось ли вам слышать о каких-нибудь внутренних осложнениях в стране,
связанных с этим кризисом?
   Хотя  граф  Шандор  задал  свой  вопрос  равнодушным  тоном  и  как  бы
невзначай, услышав его, Силас Торонталь  насторожился.  Не  имел  ли  этот
вопрос отношения к тому, о чем ему только что говорил Саркани?
   - Я ничего не знаю, - ответил он, -  и  не  слышал,  чтобы  австрийское
правительство питало какие-либо опасения на этот счет. Может быть, у  вас,
господин  граф,  есть  основание  думать,   что   готовится   какое-нибудь
событие...
   - Отнюдь нет, но нередко в  банковских  кругах  бывает  гораздо  раньше
известно о событиях, которые широкая публика узнает лишь впоследствии. Вот
почему я задал вам этот вопрос, разумеется,  оставляя  за  вами  право  не
отвечать на него.
   - Нет, я ничего не слышал, и будьте уверены, господин граф, что я  счел
бы своим долгом предупредить такого клиента, как вы, если  бы  узнал,  что
его интересам что-нибудь угрожает!
   - Очень вам благодарен, господин  Торонталь,  я  тоже  думаю,  что  нам
нечего опасаться, ибо в стране все спокойно. Поэтому  я  собираюсь  вскоре
покинуть Триест и вернуться в  Трансильванию,  где  меня  ждут  неотложные
дела.
   - Вот как! Вы скоро уезжаете,  господин  граф?  -  с  живостью  спросил
Торонталь.
   - Да. Недели через две, самое большее.
   - Но, вероятно, скоро вернетесь в Триест?
   - Не думаю. Но прежде чем уехать, я хотел бы  привести  в  порядок  всю
отчетность по моему поместью  Артенак,  немного  запущенную  за  последнее
время. Я получил от моего управляющего много счетов, арендных договоров  и
других бумаг, которыми мне некогда заняться. Не можете ли вы рекомендовать
мне счетовода или кого-нибудь из ваших служащих, кто сделал  бы  для  меня
эту работу?
   - Мне ничего не стоит найти такого человека.
   - Я буду вам очень обязан.
   - А когда вам нужен этот счетовод?
   - Чем скорее, тем лучше.
   - Куда он должен явиться?
   -  В  дом  моего  друга,  графа  Затмара,  на  улицу  Акведотто,  номер
восемьдесят девять.
   - Все будет сделано.
   - Эта работа займет всего дней десять, а  как  только  мои  дела  будут
приведены в  порядок,  я  уеду  в  замок  Артенак.  Поэтому  я  прошу  вас
приготовить мой вклад.
   Услышав эти слова, Силас Торонталь невольно вздрогнул, но  граф  Шандор
этого не заметил.
   - Какого числа вы хотели бы получить ваши деньги?
   - Восьмого будущего месяца.
   - Деньги будут в вашем распоряжении.
   Закончив  разговор,  граф  Шандор  встал,  и  банкир  проводил  его  до
передней.
   Когда Силас Торонталь вернулся в свой кабинет, он застал  там  Саркани,
который коротко сказал ему:
   - Через два дня  вы  введете  меня  в  дом  графа  Затмара  в  качестве
счетовода.
   - Прядется, ничего не поделаешь, - ответил Силас Торонталь.



4. ШИФРОВАННАЯ ЗАПИСКА

   Два дня спустя Саркани водворился в  доме  Ладислава  Затмара.  Он  был
представлен  Силасом  Торонталем  и  по  его  рекомендации  принят  графом
Шандором. Итак, банкир и его агент стали сообщниками в этом грязном  деле.
Какова их цель? Раскрыть тайну заговора, которая может  стоить  жизни  его
руководителям. Что это им даст? За донос они получат огромную сумму, часть
которой попадет в карман пройдохи, жаждущего  легкой  наживы,  а  часть  в
кассу запутавшегося банкира, неспособного выполнить свои обязательства.
   Нечего и говорить, что Силас Торонталь и Саркани заключили между  собой
договор, по которому обязались разделить  поровну  будущие  доходы.  Кроме
того, банкир должен был дать Саркани денег, чтобы тот мог вести  приличную
жизнь  в  Триесте  со  своим  товарищем  Зироне  и  приобретать  все,  что
потребуется для выполнения задуманного плана. Со своей стороны  Саркани  в
качестве гарантии отдал  банкиру  копию  записки,  с  помощью  которой  он
раскроет - в этом он не сомневался - тайну заговора.
   Многие, пожалуй, обвинят  Матиаса  Шандора  в  неосторожности.  Вводить
неизвестного человека в дом, где  решаются  самые  важные  дела,  накануне
восстания, сигнал к которому будет подан с минуты на минуту,  -  это  и  в
самом деле может показаться величайшей неосторожностью. Но граф действовал
так под давлением обстоятельств.
   Во-первых, ему необходимо было привести в порядок свои дела перед  тем,
как броситься в это опасное предприятие, которое в случае неудачи могло бы
окончиться его гибелью или по меньшей мере изгнанием. Во-вторых, он думал,
что если введет в дом графа Затмара постороннего человека,  то  это  может
рассеять подозрения. Вот уж несколько  дней  ему  казалось,  что  какие-то
шпионы рыщут вокруг дома на Акведотто, и мы знаем, что он не ошибался, ибо
этими шпионами были Саркани и Зироне. Неужели  триестская  полиция  что-то
заподозрила и следит за ним  и  за  его  друзьями?  Граф  Шандор  мог  это
предположить, во всяком случае он  этого  опасался.  Если  место  собраний
заговорщиков, куда до сих пор не  допускали  посторонних,  стало  вызывать
подозрения, то лучший способ  рассеять  эти  подозрения  -  ввести  в  дом
конторщика, который будет заниматься простой проверкой  счетов.  С  другой
стороны, могло ли присутствие в доме  постороннего  человека  представлять
опасность для графа  Затмара  и  его  друзей?  Нет,  никакой.  Шифрованная
переписка   между   Триестом   и   другими   австро-венгерскими   городами
прекратилась. Все бумаги,  связанные  с  заговором,  были  уничтожены.  Не
осталось никаких следов деятельности заговорщиков. Все было  подготовлено,
все нужные  меры  приняты.  Графу  Шандору  оставалось  только  дожидаться
подходящей минуты  и  подать  сигнал.  Следовательно,  если  правительство
что-то заподозрило, то введение  в  дом  этого  конторщика  поможет  графу
отвести от себя подозрения.
   Несомненно,  такое  рассуждение  было   бы   правильным,   а   принятая
предосторожность разумной, если бы этим конторщиком не оказался Саркани, а
его поручителем - Силас Торонталь!
   К тому же Саркани, искусный актер,  умел  прекрасно  использовать  свои
внешние данные: открытое лицо,  добродушный  взгляд,  простые  и  скромные
манеры. Граф Шандор и его друзья,  обманутые  его  наружностью,  попали  в
расставленные  им   сети.   Молодой   конторщик   оказался   старательным,
услужливым, способным и вдобавок очень  умелым  счетоводом.  В  этом  доме
ничто не могло бы навести Саркани на мысль (если б  он  не  знал  об  этом
заранее), что он находится среди руководителей заговора,  готовых  поднять
венгерский народ против австрийских угнетателей. Друзья Ладислава Затмара,
казалось, приходят  только  для  того,  чтобы  поговорить  о  науке  и  об
искусстве. Не  было  никакой  секретной  переписки,  никаких  таинственных
посетителей. Но Саркани знал, что за этим что-то кроется. В  конце  концов
ему должен представиться счастливый случай, и он ждал его.
   Саркани проник в дом Ладислава Затмара с  единственной  целью:  достать
сетку, которой пользовались для расшифровки писем. Но теперь в  Триест  не
приходило ни одного зашифрованного письма, и  он  спрашивал  себя:  уж  не
уничтожили ли сетку для полной безопасности? Он очень  этого  боялся,  так
как на ней строился весь его план: без сетки невозможно прочесть  записку,
принесенную почтовым голубем.
   Итак, проверяя и  приводя  в  порядок  счета  Матиаса  Шандора,  он  не
переставал наблюдать, подсматривать, подслушивать. Доступ в  кабинет,  где
собирались Ладислав Затмар и его друзья, не был ему закрыт. Часто он  даже
работал там в одиночестве. Тут уж он не читал бумаги и не записывал  цифры
- он был занят совсем другим:  с  помощью  набора  отмычек,  изготовленных
Зироне, мастером этого дела, он открывал ящик за ящиком и рылся в бумагах.
Однако он был все время настороже, опасаясь, как бы его не  увидел  Борик,
которому он, казалось, не внушал ни малейшей симпатии.
   Первые пять дней поиски Саркани оставались безуспешными. Каждое утро он
приходил с новой надеждой; каждый вечер возвращался в гостиницу ни с  чем.
Он уже начал опасаться, как бы его  преступная  затея  не  провалилась.  И
правда, восстание (а он не сомневался, что речь  шла  о  восстании)  могло
разразиться каждый день, то есть прежде, чем он успеет раскрыть заговор  и
донести о нем куда следует.
   - Чем лишиться  вознаграждения  за  донос,  дожидаясь  прямых  улик,  -
говорил ему Зироне, - не лучше  ли  сообщить  свои  подозрения  полиции  и
передать ей копию записки?
   - Да! - отвечал Саркани. - И я это сделаю, если понадобится.
   Нечего и говорить, что Силас Торонталь был в курсе всех его  махинаций,
и Саркани стоило немалых трудов успокаивать нетерпеливого банкира.
   И все же случай снова пришел ему на помощь. В первый раз он  помог  ему
найти шифрованную записку, а во второй - прочесть ее.
   Был  последний  день  мая,  около  четырех  часов  пополудни.   Саркани
собирался, как обычно, в пять часов покинуть дом  графа  Затмара.  Он  был
сильно обескуражен: с первого дня он не продвинулся ни на шаг, а между тем
работа, порученная ему графом Шандором, подходила к концу. Как только  она
будет закончена, его несомненно рассчитают,  поблагодарив  и  заплатив  за
труды, и у него не останется никакого предлога бывать в этом доме.
   Сейчас Ладислав Затмар и его друзья ушли. В доме оставался один  Борик,
занятый какой-то работой в зале на нижнем этаже. Воспользовавшись случаем,
Саркани решил проникнуть в комнату графа Затмара, что ему до  сих  пор  не
удавалось, и заняться самыми тщательными розысками.
   Дверь была заперта на ключ; Саркани  открыл  ее  с  помощью  отмычки  и
вошел.
   В простенке  между  двумя  выходящими  на  улицу  окнами  стоял  старый
секретер, который привел бы  в  восторг  любителя  старинной  мебели.  Его
опускающаяся крышка была заперта, скрывая расположение ящиков.
   Впервые Саркани представилась возможность обыскать этот секретер, и  не
такой он был человек, чтоб упустить подобный случай.  Чтобы  добраться  до
ящиков, надо было лишь открыть опускающуюся крышку, что Саркани и  сделал,
пустив в ход отмычку, нисколько не повредив при этом замка.
   Роясь в столе, Саркани дошел уже до четвертого ящика, когда заметил под
грудой бумаг, которые  его  ничуть  не  интересовали,  квадратный  кусочек
картона, в котором были прорезаны дырочки. Он тотчас же  обратил  на  него
внимание.
   "Вот она, сетка!" - подумал он.
   И не ошибся.
   В первую минуту Саркани хотел было выкрасть ее, но, поразмыслив, решил,
что если граф Затмар обнаружит пропажу сетки,  то  это  навлечет  на  него
подозрения.
   - Ладно, - сказал он себе, - если я снял  копию  с  записки,  то  сумею
скопировать и сетку, а тогда мы с Торонталем спокойно расшифруем послание.
   Сеткой служил квадратный  кусочек  картона,  размером  шесть  на  шесть
сантиметров, разделенный на тридцать шесть клеточек, примерно в квадратный
сантиметр каждая. Из этих  тридцати  шести  квадратиков,  расположенных  в
шесть вертикальных и горизонтальных рядов, подобно  таблице  Пифагора,  но
построенной на шести числах, девять были вырезаны, то есть в картоне  было
проделано девять дырочек.
   Чтобы снять точную копию сетки, Саркани положил  ее  на  листок  чистой
бумаги и обвел карандашом,  причем  указал  место,  где  стоял  маленький,
сделанный чернилами крестик, по-видимому обозначавший верхний край сетки.
   Затем он обвел  карандашом  пустые  квадратики  и  пронумеровал  места,
которые они занимали; оказалось, что в первом ряду вырезаны 2-й, 4-й и 6-й
квадратики; во втором ряду 5-й; в третьем - 3-й; в четвертом - 2-й и  5-й;
в пятом - 6-й; а в шестом - 4-й.
   Мы приводим здесь эту сетку, которая вскоре помогла Саркани  и  банкиру
Торонталю осуществить их преступный замысел [на рисунке все  белые  клетки
вырезаны]:

   # O # O # O
   # # # # O #
   # # O # # #
   # O # # O #
   # # # # # O
   # # # O # #

   Срисовать сетку было для Саркани делом  нескольких  минут.  Теперь  ему
ничего не стоит перевести рисунок на картон и вырезать его,  а  тогда  он,
без сомнения, сможет прочесть шифрованную записку,  хранившуюся  у  Силаев
Торонталя. Итак, Саркани сунул сетку обратно в ящик под бумаги и вышел  из
комнаты, а затем из дома Ладислава Затмара и поспешил вернуться к  себе  в
гостиницу.
   Спустя четверть часа он уже входил в комнату, которую занимал вместе  с
Зироне; у него был такой торжествующий вид, что тот, взглянув на товарища,
громко крикнул:
   - Эй! Что с тобой, приятель? Будь осторожней! Ты лучше умеешь  скрывать
свои неудачи, чем радости. Смотри, как бы лицо тебя не выдало...
   - Будет тебе болтать, Зироне, - ответил Саркани.  -  Время  не  терпит!
Скорее за дело!
   - Как, даже не поужинав?
   - Сейчас не до ужина!
   С этими словами Саркани достал кусок тонкого картона. Положив  на  него
свой рисунок, он  вырезал  квадрат  точно  такого  же  размера,  не  забыв
поставить крестик на его верхнем краю, и, взяв линейку,  расчертил  картон
на тридцать шесть равных квадратиков.
   Затем он аккуратно  вырезал  ножом  девять  квадратиков,  указанных  на
рисунке, так, чтобы в эти отверстия можно было  видеть  слова,  буквы  или
цифры криптограммы, на которую належится сетка.
   Зироне,  сидя  против  Саркани,  следил   за   каждым   его   движением
возбужденным взглядом сообщника. Работа товарища  тем  более  интересовала
его, что  он  сообразил,  какая  система  зашифровки  применялась  в  этой
переписке.
   - Ловко! - воскликнул он. - Очень ловко! Эта штука сослужит нам хорошую
службу! Как подумаю, что в каждой пустой клеточке может поместиться  целый
миллион...
   - Даже больше!
   Закончив работу, Саркани встал и спрятал картонный квадрат в бумажник.
   - Завтра чуть свет я буду у Торонталя, - сказал он.
   - Ну, горе его кассе!
   - Записка, правда, у него, но зато сетка у меня!
   - На этот раз он должен сдаться!
   - Еще бы!
   - Значит, теперь можно поужинать?
   - Можно.
   - Так приступим!
   И Зироне, не страдавший отсутствием аппетита, отдал  честь  прекрасному
ужину, который он, по обыкновению, заказал себе.
   На другой день, 1 июня, в восемь часов утра, Саркани явился в  банк,  и
Силас Торонталь приказал немедленно ввести его к себе в кабинет.
   - Вот сетка, - коротко сказал Саркани,  протягивая  ему  вырезанный  им
накануне кусочек картона.
   Банкир взял его и стал вертеть в руках, пожимая плечами;  казалось,  он
не разделял надежд своего сообщника.
   - Давайте попробуем, - сказал Саркани.
   - Попробуем.
   Силас Торонталь достал из ящика стола копию записки и положил ее  перед
Саркани.
   Эта записка, как помнит читатель, состояла всего из  восемнадцати  слов
по шести букв в каждом и не имела никакого смысла. Очевидно, каждая  буква
слова должна занять одну из клеточек, расположенных в шесть  рядов.  Таким
образом, первые шесть слов записки,  насчитывающие  тридцать  шесть  букв,
должны занять все клетки.
   Действительно, можно легко убедиться, что  квадратики  этой  сетки  так
хитро расположены, что если повернуть ее четыре раза с ребра на ребро,  то
пустые клеточки всякий раз занимают новые места.
   Нетрудно доказать, что это именно так. Для этого положим сетку на  лист
чистой бумаги и напишем во всех вырезанных клеточках цифры, начиная  от  1
до 9, по одной  в  каждой  клеточке;  затем  повернем  сетку  направо,  на
следующее ребро, и напишем цифры от 10 до 18; снова повернем сетку направо
и напишем цифры от 19 до 27; и, наконец, поверяем ее  в  последний  раз  и
напишем цифры  от  28  до  36,  тогда  цифры  займут  все  тридцать  шесть
квадратиков, образующих сетку.
   Поэтому  Саркани  следовало  сначала  расшифровать  первые  шесть  слов
записки, приложив к ним сетку четыре раза, затем проделать ту же  операцию
со следующими шестью словами и, наконец, с  последними  шестью  словами  и
таким  образом  разобрать  все  восемнадцать  слов,  из  которых  состояла
криптограмма.
   Разумеется, Саркани сообщил Силасу Торонталю  свои  домыслы,  и  банкир
должен был с ним согласиться.
   Оставалось узнать, подтвердится ли на практике эта теория?
   Вот  как  выглядела  криптограмма,  которую  мы  считаем  нужным  вновь
показать читателю:

   зцифну исйтчу оехивр
   сигдкн ыуелмс иоеттж
   оишевк ониввп ошзяаг
   взааиь лнаода риевйо
   кзтяси тлнсго смпвси
   еонрам сиупвс еаднжр

   Сначала надо было расшифровать первые шесть слов. Саркани написал их на
листе чистой бумаги, расставив буквы таким образом, чтобы  каждая  из  них
приходилась против одной из клеточек сетки.
   У него получилась следующая табличка:

   з ц и ф н у
   с и г д к н
   о и ш е в к
   в э а а и ь
   к з т я с и
   е о н р а м

   Затем он наложил на эту табличку сетку так, чтобы отмеченная  крестиком
сторона оказалась сверху. Тогда в прорезанных  клеточках  появились  такие
буквы:

   . ц . ф . у
   . . . . к .
   . . ш . . .
   . э . . и .
   . . . . . и
   . . . р . .

   Теперь Саркани поставил сетку  так,  чтобы  ее  верхняя  сторона  стала
правым боковым ребром таблицы.  На  этот  раз  в  прорезанных  квадратиках
появились следующие буквы:

   . . . . . .
   . . г . . н
   . . . е . .
   в . . . . е
   . . т . с .
   . о . . . м

   Когда Саркани приложил сетку в  третий  раз,  он  получил  и  тщательно
записал такие буквы:

   . . и . . .
   с . . . . .
   . и . . в .
   . . . а . .
   . з . . . .
   е . н . а .

   Торонталя и Саркани чрезвычайно удивляло,  что  получавшиеся  слова  не
имели никакого смысла. Они думали, что  смогут  свободно  прочесть  текст,
найденный  с  помощью  сетки,  но  у  них  всякий  раз  получалась  полная
бессмыслица. Неужели записку невозможно расшифровать?
   Они приложили сетку в четвертый раз и получили следующий результат:

   з . . . н .
   . и . д . .
   о . . . . к
   . . а . . .
   к . . я . .
   . . . . . .

   Опять никакого смысла!
   Вот какие у них получились слова:

   ц ф у к ш э и и р
   г н е в ь т с о м
   и с и в а з е н а
   з н и д о к а к я

   Увы, они совершенно ничего не значили!
   Саркани не мог сдержать свою злость  и  разочарование.  Банкир  покачал
головой, не скрывая насмешки.
   -  Возможно,  что   заговорщики   для   расшифровки   своей   переписки
пользовались какой-нибудь другой сеткой! - язвительно заметил он.
   Саркани так и подскочил на месте.
   - Давайте продолжать! - воскликнул он.
   - Давайте.
   Саркани била нервная дрожь, но он взял себя в руки и вновь принялся  за
прерванный опыт, перейдя к шести словам,  стоявшим  в  следующем  столбце.
Четыре раза прикладывал он к ним сетку, поворачивая ее направо с ребра  на
ребро, и получил четыре ряда букв. Опять полная бессмыслица!

   с т у м и н д о п
   е с в л а н г и е
   й ы н в о л с у в
   и ч у л о п а т с

   На этот раз Саркани швырнул сетку на стол и выругался,  словно  матрос.
Как ни странно, но Торонталь, напротив, сохранял полное  хладнокровие.  Он
внимательно рассматривал получившиеся слова, вдумываясь в них.
   - К черту все сетки и того,  кто  их  выдумал!  -  воскликнул  Саркани,
вскакивая.
   - Может быть, вы сядете? - сказал Силас Торонталь.
   - Зачем?
   - И попробуете еще раз?
   Саркани с удивлением посмотрел на Торонталя и снова  сел.  Четыре  раза
приложил  он  сетку  к  последним  шести  словам,  но  делал  это   как-то
машинально, не вдумываясь.
   Вот слова, полученные им в последний раз:

   е и р т з и й и н
   е ж я р о п с а р
   х и ш а в м е д ж
   о в о т о г е с в

   Как и все предыдущие, они не имели ни малейшего смысла.
   Саркани, вне себя от ярости, схватил  листок,  на  котором  стояли  эти
нелепые слова, и хотел его разорвать. Но Торонталь удержал его.
   - Спокойнее, - сказал он.
   - Бросьте! - воскликнул Саркани? - На кой черт нам эта записка, если ее
невозможно расшифровать!
   - Напишите все эти слова подряд одно за другим,  -  невозмутимо  сказал
банкир.
   - А зачем?
   - Посмотрим.
   Саркани послушался и получил следующий набор букв: цфукшэииргневьтсомис
ивазеназнидокакястуминдопесвлангисйынволсувичулопатсеиртзийинежяропсархиша
вмеджовотогесв
   Как только эти буквы были написаны, Силас Торонталь выхватил листок  из
рук Саркани и, прочитав их, громко вскрикнул. Теперь банкир в свою очередь
потерял самообладание. Саркани с удивлением спрашивал себя, уж не сошел ли
тот с ума.
   - Читайте же! - воскликнул  Торонталь,  протягивая  Саркани  листок.  -
Читайте!
   - Что тут читать?..
   - Да неужели вы не видите, что, прежде чем зашифровать слова с  помощью
сетки, их написали в обратном порядке?!
   Саркани схватил листок и прочел справа налево следующую фразу:

   Все готово.  Ждем  ваших  распоряжений  из  Триеста.  Получив  условный
сигнал, все поднимутся как один за независимость Венгрии. Эшкуфц.

   - А что значат последние шесть букв? - спросил он.
   - Это условная подпись!
   - Наконец-то они в наших руках!
   - Но пока еще не в руках полиции.
   - Это уж мое дело!
   - Но вы сохраните полную тайну?
   - Будьте спокойны.  Кроме  губернатора,  никто  не  узнает  имена  двух
благородных патриотов, которым удалось раскрыть заговор против Австрийской
империи!
   И в тоне и в жестах этого негодяя сквозила злая насмешка.
   - Значит, теперь от меня ничего не требуется? - холодно спросил банкир.
   - Ничего, - ответил Саркани. - Вам останется только получить свою  долю
барыша.
   - Когда же?
   - Когда падут три головы, которые принесут нам больше миллиона каждая.
   На этом Торонталь и Саркани расстались. Если они хотели воспользоваться
попавшей им в руки тайной и донести на заговорщиков прежде,  чем  вспыхнет
восстание, им следовало торопиться.
   На другой день Саркани, как ни  в  чем  не  бывало,  отправился  в  дом
Ладислава Затмара. Он продолжал свою счетную работу, которая уже подходила
к концу. Граф Шандор, поблагодарив его за усердие, предупредил, что  через
неделю не будет нуждаться в его услугах.
   Саркани догадался, что примерно в это время  из  Триеста  будет  послан
сигнал во все крупные венгерские города.
   Итак, Саркани продолжал внимательно наблюдать за всем, что  происходило
в доме графа Затмара, не вызывая ни  малейших  подозрений.  Всем  нравился
этот скромный  молодой  человек,  который  казался  искренним  сторонником
освободительных идей, - он не скрывал своего непреодолимого отвращения  ко
всему немецкому, - короче говоря, проходимец так ловко вел свою игру,  что
граф Шандор  даже  думал  впоследствии,  когда  Венгрия  станет  свободной
страной,  взять  его  к  себе  на  службу.  Борик,  и  тот  отказался   от
предубеждения, которое чувствовал вначале к молодому человеку.
   Саркани полностью достиг своей цели.
   Посоветовавшись с друзьями, граф Шандор решил дать сигнал к восстанию 8
июня. И вот этот день наступил.
   Но предатели уже сделали свое дело.
   Около восьми часов вечера триестская полиция неожиданно ворвалась в дом
Ладислава Затмара. Всякое сопротивление было бесполезно. Граф Шандор, граф
Затмар, профессор Батори, сам Саркани, который и не думал протестовать,  и
старый Борик были арестованы, и в городе никто не узнал об их аресте.



5. ПЕРЕД СУДОМ, НА СУДЕ И ПОСЛЕ СУДА

   Истрия, вошедшая по договорам 1815 года  в  Австро-Венгерскую  империю,
как  ее  провинция,  представляет  собой  треугольный  полуостров,  причем
основанием треугольника служит перешеек. Этот полуостров расположен  между
Триестским заливом и заливом Кварнеро, и на его побережье  немало  портов.
Среди них на южном мысу находится порт Пола, где в то время  правительство
начало строить первоклассную морскую гавань и арсенал.
   Истрия, особенно ее западное побережье, оставалась  чисто  итальянской,
даже венецианской, как по своим обычаям, так и по  языку.  Славянский  дух
еще кое-где боролся в Истрии с итальянским, но немецкое влияние  проникало
туда лишь с большим трудом.
   В этой стране, омываемой волнами Адриатики, немало крупных городов  как
на побережье, так и в глубине полуострова. Таковы Капо д'Истрия и  Пирано,
почти все население которых  работает  в  громадных  солеварнях  в  устьях
Ризано и Корна-Лунги; Паренцо, административный центр, где собирается сейм
и находится резиденция епископа;  Ровинь,  богатство  которого  составляют
оливковые деревья; и, наконец. Пола, посещаемый многочисленными туристами,
которые приезжают осматривать там великолепные памятники римской культуры;
этот город должен со временем стать одним из самых крупных  военно-морских
портов на Адриатическом море.
   Но ни один из этих городов не  мог  бы  по  праву  называться  столицей
Истрии. Эта честь принадлежит. Пизино, находящемуся почти в  самом  центре
полуострова; туда  и  должны  были  отправить  не  подозревавших  об  этом
заговорщиков сразу же после ареста.
   У ворот дома Ладислава Затмара их ожидала почтовая карета. Все  четверо
тотчас же вошли в нее, а рядом с ними уселись два австрийских жандарма, из
тех, что охраняют безопасность  путешественников  на  истрийских  дорогах.
Значит, заключенным не позволят разговаривать в пути, чтобы они ни  о  чем
не могли договориться до суда.
   Эскорт из двенадцати конных жандармов под командой  лейтенанта  окружил
карету, и через десять минут  она  уже  выехала  за  город.  А  Борик  был
немедленно отправлен в триестскую тюрьму и посажен в одиночную камеру.
   Куда же везли арестованных? В какую крепость  собиралось  заключить  их
австрийское  правительство,  по-видимому,  считавшее   триестскую   тюрьму
недостаточно надежной? Вот что очень хотелось бы узнать  графу  Шандору  и
его друзьям, но их попытки ни к чему не привели.
   Стояла темная ночь. Фонари кареты освещали лишь кусок  дороги  и  спины
скакавших впереди жандармов. Лошади мчались во весь опор.  Матиас  Шандор,
Иштван Батори и Ладислав  Затмар  молча,  и  неподвижно  сидели  по  углам
кареты. Молчал и Саркани, не пытаясь протестовать против своего ареста или
хотя бы выяснить его причину.
   Выехав  из  Триеста,  почтовая  карета  свернула  в  сторону  и   снова
приблизилась к берегу моря. Сквозь  стук  копыт  и  бряцание  сабель  граф
Шандор слышал отдаленный гул прибоя. Во мраке мелькнули несколько огоньков
и  через  минуту  исчезли.  Карета  пронеслась,  не  останавливаясь,  мимо
маленького городка Муджа. Затем графу Шандору показалось, что дорога снова
удаляется от моря.
   Около  одиннадцати,  часов  вечера  они  остановились,  чтобы   сменить
лошадей. Почтовой станции здесь  не  было,  только  небольшая  ферма,  где
лошади уже стояли наготове. По-видимому, жандармы  не  хотели  заезжать  в
Капо д'Истрия.
   Карета снова двинулась в путь. Теперь они  ехали  среди  виноградников;
лозы свисали фестонами с тутовых деревьев, окаймлявших  дорогу;  местность
была ровная, и лошади неслись вскачь. Стояла непроглядная тьма:  все  небо
заволокли  густые  облака,  принесенные  сильным  юго-восточным  ветром  -
сирокко. Хотя окна кареты иногда открывали, чтобы впустить немного свежего
воздуха, - в Истрии летние ночи очень жарки, - даже вблизи  ничего  нельзя
было разглядеть. Как ни напрягали зрение граф Шандор и его друзья, пытаясь
примечать в пути каждую мелочь, как ни  старались  определить  направление
ветра и сообразить, сколько времени они уже в пути,  им  не  удалось  даже
понять, в  какую  сторону  они  едут.  По-видимому,  власти  решили  вести
следствие в строжайшей тайне и в месте никому не известном.
   Около двух часов ночи вновь сменили лошадей. Как и в первый раз, на это
ушло не больше пяти минут.
   Графу Шандору показалось, что он смутно видит очертания домов,  стоящих
у дороги, должно быть на окраине какого-то  города.  Это  был  город  Буг,
районный центр, расположенный в двадцати милях к югу от Муджа.
   Как только запрягли лошадей,  жандармский  лейтенант  шепнул  несколько
слов кучеру, и карета помчалась дальше.
   Около половины  четвертого  должен  был  начаться  рассвет.  Через  час
пленники могли бы определить по солнцу, в каком направлении они двигаются,
хотя бы узнать, едут ли на север или на юг от  Триеста.  Но  тут  жандармы
захлопнули ставни на окнах кареты, и пассажиры продолжали  путь  в  полной
темноте.
   Никто из них не произнес ни слова. Они звали, что от  жандармов  ничего
не добьешься. Лучше всего набраться терпения и ждать.
   Прошел час, а может быть, и два,  -  путникам  трудно  было  определить
время, - когда карета остановилась последний раз  в  городке  Визинаде  и,
быстро сменив лошадей, покатила дальше.
   Путники заметили, что теперь карета поднимается в гору. Слышались крики
кучера, подгонявшего  лошадей,  щелканье  бича  и  стук  подков  о  крутую
каменистую  дорогу  в  какой-то  гористой   местности.   Кругом   уступами
вздымались холмы,  покрытые  сероватыми  лесами,  закрывая  далекую  линию
горизонта. Несколько  раз  до  пленников  доносились  звуки  свирели,  это
пастухи перегоняли стада черных коз, наигрывая причудливые мелодии; но  по
этим признакам пленники не могли догадаться, где проезжают, а  видеть  они
по-прежнему ничего не могли.
   Было, наверно, часов девять утра, когда они почувствовала,  что  дорога
изменилась. Ошибиться было невозможно: подъем кончился; преодолев какой-то
перевал, они быстро покатили под гору. Лошади неслись с  такой  быстротой,
что приходилось несколько раз притормаживать колеса кареты.
   Действительно, в этих  местах  дорога  сначала  извивается,  поднимаясь
среди холмов, над которыми господствует гора Маджоре, а  затем  начинается
спуск к городу Пизино. Хотя этот город и расположен на плоскогорье  высоко
над уровнем моря, но если смотреть на него с близлежащих холмов,  кажется,
что он спрятался в глубокой долине. Еще задолго до въезда  в  город  вдали
показывается  колоколенка,  возвышаясь  над  живописными  группами  домов,
карабкающихся по уступам горного склона.
   Пизино - главный город округа, насчитывающего около двадцати пяти тысяч
жителей. Он находится почти в центре треугольного полуострова, и в него со
всех сторон  стекаются  представители  различных  славянских  народностей,
морлаки и даже цыгане, особенно во время ярмарок, когда  тут  идет  бойкая
торговля.
   Древняя столица  Истрии  до  сих  пор  сохранила  средневековый  облик;
особенно характерна старинная  крепость,  которая  возвышается  над  более
современными  зданиями,  где   помещаются   австрийские   административные
учреждения.
   Девятого  июня,  около  десяти  часов  утра,  почтовая  карета,   после
пятнадцатичасового пути, въехала во двор  этой  крепости  и  остановилась.
Граф Шандор, его товарищи и Саркани вышли из кареты. Через несколько минут
арестованных заперли в  отдельных  камерах  с  низкими  сводами,  куда  их
провели по лестнице, насчитывавшей не менее пятидесяти ступеней.
   Заговорщиков ждало строгое одиночное заключение.
   В дороге они не могли общаться друг с другом  и  не  успели  обменяться
мыслями, но всех мучил один и тот же вопрос. Как удалось полиции  раскрыть
заговор? Случайно ли она напала на его след? Ведь были  приняты  все  меры
предосторожности! Между Триестом и городами Венгрии и Трансильвании  давно
не велось никакой переписки. Неужели их предали? Но в таком случае кто  же
предатель? Они никому не вверяли своей тайны.  Ни  одно  письмо  не  могло
попасть в руки шпиона. Все бумаги тотчас же уничтожались.  Сколько  бы  ни
рылись во всех углах дома на улице Акведотто,  там  все  равно  ничего  не
могли бы найти! Впрочем,  так  оно  и  было.  Полиции  ничего  не  удалось
обнаружить, кроме сетки, которую граф Затмар не уничтожил, считая, что она
еще  может  ему  понадобиться.  И,  к  несчастью,   эта   сетка   послужит
вещественным  доказательством,  ведь  нельзя  будет   отрицать,   что   ею
пользовались для шифрованной переписки.
   В действительности (этого заключенные еще не знали) все обвинение  было
построено  на  копии  записки,  которую  Саркани  с  Торонталем   передали
губернатору Триеста, расшифровав ее текст. Но,  к  несчастью,  этого  было
достаточно, чтобы обвинить заговорщиков в государственной измене.  За  это
графа Шандора и его друзей  могли  посадить  на  скамью  подсудимых  перед
военным судом, который выносит самые суровые приговоры.
   И все это было делом рук предателя, а он находился  тут  же  рядом.  Ни
слова не говоря, он дал себя арестовать и спокойно дожидался суда, и  даже
осуждения, не сомневаясь, что в свое время будет выпущен; таким образом он
отводил от себя все  подозрения.  Саркани  вел  эту  игру  хладнокровно  и
уверенно, как и все свои темные дела.
   К тому же граф  Шандор,  обманутый  этим  негодяем  (как  было  ему  не
поверить?), твердо решил сделать все, что  в  его  силах,  чтобы  снять  с
Саркани обвинение. Нетрудно доказать, думал граф, что Саркани не  был  его
сообщником, что это просто счетовод, совсем  недавно  появившийся  в  доме
Ладислава Затмара и  занятый  лишь  частными  делами  графа,  не  имеющими
никакого отношения к заговору. Если понадобится, граф призовет в свидетели
банкира Силаса Торонталя, чтобы доказать невиновность молодого  счетовода.
Он не сомневался, что в конце концов Саркани будет оправдан,  как  человек
непричастный  к  этому  делу,  если  полиции  вообще  удастся   состряпать
какое-нибудь дело, в чем он далеко не был уверен.
   Австрийское правительство не могло знать, что заговор раскинул сети  за
пределами Триеста. Имена других заговорщиков  в  Венгрии  и  Трансильвании
были ему неизвестны. Полиция не могла напасть на их след.  Матиас  Шандор,
Ладислав Затмар и Иштван Батори были совершенно  спокойны  на  этот  счет.
Поэтому  они  решили  все  отрицать,  но   если   им   будут   предъявлены
неопровержимые вещественные доказательства,  то  они  готовы  пожертвовать
жизнью.  Наступит  день,  когда  на  смену  им  явятся  новые   борцы   за
независимость.  Другие  вожди  продолжат  их  дело.  А  если  их  признают
виновными, они заявят во всеуслышание, на что надеялись и какова  была  их
цель; рано или поздно эта  цель  будет  достигнута.  Они  даже  не  станут
защищаться и с честью падут за родину.
   Граф Шандор и его друзья не ошиблись: полиция почти ничего не знала  об
этом деле. Она пыталась отыскать нити заговора в Буде, Пеште, Клаузенбурге
и  других  городах,  где  по  сигналу  из  Триеста  должно  было  начаться
восстание, но там ничего не удалось обнаружить. Вот  почему  правительство
окружило такой тайной арест заговорщиков в Триесте. Заключив  арестованных
в Пизинскую крепость и стараясь, чтобы дело не получило огласки,  пока  не
будут выяснены все обстоятельства, власти  надеялись,  что  тем  или  иным
путем им удастся  разыскать  автора  зашифрованной  записки,  посланной  в
столицу Иллирии неизвестно откуда.
   Но их надежды не оправдались. Ожидаемый сигнал не был, да и не мог быть
подан. Движение замерло, и заговорщики на время притаились.  Правительству
пришлось ограничиться привлечением к  суду  только  графа  Шандора  и  его
сообщников по обвинению в государственной измене.
   Однако  потребовалось  несколько  дней  для  предварительных  розысков.
Поэтому следствие по делу началось только 20 июня, тогда  же  состоялся  и
первый допрос обвиняемых. Им даже не дали  очной  ставки,  и  они  впервые
встретились лишь в зале суда.
   По  распоряжению  правительства  триестские  заговорщики  должны   были
предстать перед военным трибуналом. Известно, как спешно ведется следствие
по делам, которые рассматриваются на чрезвычайных заседаниях такого  суда,
как быстро проходят прения и приводится в исполнение приговор.
   И на этот раз все происходило именно так.
   Двадцать  пятого  июня  военный  трибунал  собрался  в  сводчатом  зале
Пизинской крепости, и в тот же день обвиняемые предстали перед судом.
   Нельзя было ожидать  ни  долгих  и  оживленных  прений,  ни  каких-либо
непредвиденных осложнений.
   Заседание суда началось в девять часов утра. Граф Шандор, граф  Затмар,
профессор Батори и  Саркани  увиделись  впервые  после  ареста  на  скамье
подсудимых. Граф Шандор и его друзья обменялись крепким рукопожатием,  как
бы скрепляя свой союз. Легким кивком Ладислав Затмар и Иштван Батори  дали
донять графу Шандору, что они предоставляют  ему  говорить  за  них  перед
судом. Ни один не захотел поручать свое дело защитнику. Они  одобряли  все
действия графа Шандора и были уверены, что на суде он сумеет  постоять  за
всех.
   Заседание суда проводилось открыто, то есть двери зала  заседаний  были
открыты. Однако в зале почти никого не было, так как дело велось втайне  и
никто о нем не  знал.  Собралось  не  больше  двадцати  человек  из  числа
служителей тюрьмы.
   Прежде всего установили личность обвиняемых. Потом граф Шандор  спросил
председателя суда, куда их привезли и где происходит  суд;  однако  он  не
получил ответа на свой вопрос.
   Затем была установлена личность Саркани, но и на этот раз он не пытался
выгородить себя.
   Теперь  обвиняемым   была   предъявлена   копия   записки,   переданная
предателями в руки полиции.
   Когда их спросили, признают ли они, что получили оригинал этой записки,
они ответили, что предоставляют суду доказать свое обвинение.
   Тогда им предъявили сетку, найденную при обыске в столе графа Затмара.
   Граф Шандор и его друзья не могли отрицать, что эта  сетка  принадлежит
им. Да они и не пытались. В самом деле, что тут можно  было  сказать,  как
опровергнуть такую улику? Если эта сетка  является  ключом  к  шифрованной
записке, значит записка предназначалась именно им.
   Тут обвиняемые узнали, каким образом была раскрыта тайна заговора и  на
чем основывалось обвинение.
   Дальше вопросы судьи и ответы обвиняемых были очень лаконичны.
   Граф Шандор уже не мог отрицать своей вины. Он  говорил  не  только  от
своего имени, но и от имени своих друзей. Да,  они  возглавляли  движение,
имевшее целью  отделить  Венгрию  от  Австрии  и  восстановить  автономное
Мадьярское государство. Если б  их  не  арестовали,  вскоре  вспыхнуло  бы
восстание  и  Венгрия  вновь  обрела  бы  независимость.   Матиас   Шандор
великодушно  взял  основную  вину  на  себя  и  сказал,  что  он   главный
вдохновитель заговора, а его друзья играли лишь  второстепенную  роль.  Но
они опровергли его слова, заявив, что имеют честь быть его  сообщниками  и
сочтут долгом чести разделить его участь.
   Судебное разбирательство длилось недолго. Когда председатель суда  стал
допрашивать обвиняемых об  их  связях  с  другими  городами,  они  наотрез
отказались отвечать и не назвали ни одного имени.
   - Довольно с вас и наших трех голов, - сказал просто граф Шандор.
   Затем он постарался снять обвинение с Саркани, доказав непричастность к
заговору молодого конторщика, работавшего  в  доме  Ладислава  Затмара  по
рекомендации банкира Силаса Торонталя.
   Саркани полностью подтвердил показания графа Шандора. Он ни  о  чем  не
подозревал и был поражен, услыхав, что мирный дом на улице  Акведотто  был
очагом такого опасного заговора. Если  он  не  протестовал  против  своего
ареста, то лишь потому, что не имел понятия, в чем его обвиняют.
   Графу Шандору и Саркани удалось без труда убедить  суд  в  правильности
своих показаний, к тому же судьи,  по-видимому,  имели  особое  мнение  по
этому вопросу. Вот почему, по просьбе следователя,  обвинение,  выдвинутое
против Саркани, было почти тотчас же снято.
   Около двух часов дня прения по этому делу были закончены, и суд тут  же
вынес приговор.
   Граф Шандор, граф  Ладислав  Затмар  и  профессор  Иштван  Батори  были
признаны виновными в  государственной  измене  и  приговорены  к  смертной
казни.
   Осужденные должны быть расстреляны во дворе крепости.
   Казнь будет приведена в исполнение через сорок восемь часов.
   С Саркани обвинение было снято, но он должен находиться под  стражей  и
оставаться в крепости до приведения приговора в исполнение.
   В этом же приговоре сообщалось и о конфискации имущества осужденных.
   Затем был отдан приказ отвести подсудимых обратно в тюрьму.
   Саркани поместили в прежней камере, на втором этаже  крепостной  башни.
Эта камера выходила в  коридор,  имевший  в  плане  форму  эллипса.  Графа
Шандора и его друзей перевели в довольно большую камеру,  находившуюся  на
противоположной стороне того же коридора. Последние  часы,  оставшиеся  до
казни, осужденным разрешили провести вместе.
   Для них это было утешением, даже радостью; оставшись наконец одни,  они
дали выход переполнявшим их сердце чувствам. До сих пор перед судьями  они
сохраняли самообладание,  но  тут,  оставшись  с  глазу  на  глаз,  крепко
обнялись.
   - Друзья мои! - воскликнул граф  Шандор.  -  Я  один  виноват  в  вашей
смерти!  Но  я  не  стану  просить  у  вас  прощения.  Ведь  речь  шла   о
независимости Венгрии! Мы боролись за правое дело! Мы выполняли свой долг.
И нам выпала великая честь умереть за родину!
   - Матиас, - ответил Иштван Батори, - мы глубоко благодарны тебе за  то,
что ты объединил нас для борьбы за великое дело - дело всей твоей жизни...
   - А потом нас объединит смерть! - спокойно добавил граф Затмар.
   Наступило молчание, и трое заключенных окинули взглядом темную  камеру,
где им  предстояло  провести  последние  часы  своей  жизни.  Узкое  окно,
пробитое в толстой стене, в четырех-пяти футах от пола, едва освещало  ее.
В ней было всего три железных койки, несколько  стульев,  стол  и  две-три
прибитые к стенам полочки с самыми необходимыми предметами.
   Ладислав Затмар и Иштван Батори стояли, погруженные в свои думы, а граф
Шандор молча шагал взад и вперед по камере.
   Ладислав Затмар был один как перст, у него не  было  родственников,  он
никого не оставлял на этом свете. И оплакивать его некому,  кроме  старого
слуги Борика.
   Другое дело - Иштван Батори. Его смерть наносила тяжкий удар близким. У
него была жена и маленький сын. Этот удар  может  их  убить!  А  если  они
выживут, какая ужасная жизнь  им  предстоит!  Какое  будущее  ожидает  эту
несчастную женщину без всяких средств, с восьмилетним сыном на руках! Даже
если бы у Иштвана и было состояние, им все равно ничего бы  не  досталось,
ведь суд приговорил его не только к смерти, но и к конфискации имущества!
   Перед графом Шандором вставало все его прошлое... Образ  молодой  жены,
всегда живший в его сердце; маленькая дочь, двухлетняя крошка, оставленная
на попечение управляющего, которому придется ее воспитывать!  Его  друзья,
которых он увлек за собой на  гибель!  Он  спрашивал  себя,  правильно  ли
поступил, выполнил ли свой долг перед родиной, не может ли упрекнуть  себя
в том, что погубил ни в чем не повинных людей?
   - Нет! Нет! Я только выполнил свой долг! - повторял он. - Родина прежде
всего, выше всего!
   Около пяти часов в камеру вошел тюремный сторож; он  поставил  на  стол
миски с едой и вышел, не  проронив  ни  слова.  Матиасу  Шандору  хотелось
знать, в каком городе они находятся и в какую  крепость  их  заточили.  Но
судья не счел нужным отвечать на этот вопрос,  и,  конечно,  сторожу  было
запрещено разговаривать с заключенными.
   Узники едва притронулись к принесенному обеду. Конец дня они провели  в
дружеской беседе,  выражая  горячую  надежду,  что  настанет  день,  когда
движение за независимость Венгрии вновь возродится.  Они  обсуждали  также
все подробности своего дела.
   - Теперь мы знаем, - сказал  граф  Затмар,  -  почему  нас  арестовали;
полиция узнала о заговоре только из записки, которую ей передали...
   - Все это так, Ладислав, - ответил граф Шандор, - но в чьи руки  попала
записка, - одна из последних полученных нами, - и кто снял с нее копию?
   - А когда копия была снята,  -  добавил  Иштван  Батори,  -  как  могли
расшифровать ее без сетки?
   - Для этого кто-то должен был выкрасть у нас сетку  хотя  бы  на  очень
короткое время... - заметил граф Шандор.
   - Выкрасть? Но кто же? - спросил граф Затмар. - В  день  нашего  ареста
она лежала в ящике стола в моей комнате, где ее и захватила полиция!
   Это было просто необъяснимо. Можно допустить,  что  записку  нашли  под
крылом у почтового голубя, что с нее сняли копию, прежде чем отправить  по
назначению, что удалось обнаружить дом, куда прилетел голубь. Но  прочесть
зашифрованное письмо без ключа было совершенно невозможно!
   - И тем не менее записка была прочитана, - сказал граф  Шандор,  -  это
ясно как день, и прочесть ее могли только  с  помощью  сетки!  Именно  эта
записка навела полицию на след заговора, и обвинение было построено только
на ней!
   - В конце концов теперь это не важно! - заметил Иштван Батори.
   - Напротив, очень важно! Быть может,  нас  предали!  Если  тут  замешан
предатель... а мы не знаем...
   Граф Шандор замолчал. Имя Саркани мелькнуло у  него  в  голове;  но  он
тотчас же отбросил эту мысль и даже не поделился ею со своими друзьями.
   Трое  узников  продолжали  обсуждать  все  необъяснимые  обстоятельства
своего дела, и беседа их затянулась до глубокой ночи.
   Наутро  они  крепко  спали,  когда   их   разбудил   сторож.   Наступил
предпоследний день их  жизни.  Через  двадцать  четыре  часа  должна  была
совершиться казнь.
   Иштван Батори спросил сторожа, разрешат ли ему повидать  перед  смертью
своих близких.
   Сторож ответил, что не получил никаких распоряжений на этот счет.  Едва
ли можно было ожидать, что правительство окажет заключенным эту  последнюю
милость, - ведь следствие велось в строжайшей тайне и на суде  никто  даже
не упоминал названия крепости, где находились заключенные.
   - Можно ли нам хоть написать письма, и дойдут ли они по  назначению?  -
спросил граф Шандор.
   - Я принесу вам бумагу, чернила и перья, - ответил сторож, - и даю  вам
слово, что передам письма в руки губернатору.
   - Мы вам очень благодарны, мой  друг,  -  ответил  граф  Шандор,  -  вы
делаете для нас все, что в ваших силах! Как нам отплатить за ваши труды...
   - С меня довольно вашей благодарности, господа, -  ответил  сторож,  не
скрывая своего волнения.
   Этот добрый человек тут  же  принес  им  все,  что  нужно  для  письма.
Осужденные провели часть дня за письмами, выражая  в  них  свою  последнюю
волю. Граф Шандор, как любящий отец, излил свое  сердце,  давая  советы  и
высказывая  пожелания  крошечной  дочке,  которой  суждено  было  остаться
сиротой; Иштван Батори,  как  любящий  муж,  выразил  всю  свою  нежность,
посылая последнее прости жене и сыну; Ладислав  Затмар  высказал  глубокую
привязанность к старому слуге и верному другу.
   И хотя заключенные были поглощены своими письмами, весь этот  день  они
прислушивались  к  каждому  звуку.  Сколько  раз  старались  они   уловить
отдаленный шум шагов в коридорах башни! Сколько раз им казалось, что дверь
их темницы сейчас откроется и они смогут в последний раз прижать  к  груди
жену, сына, дочь! Это было бы для них утешением. Но, пожалуй, даже  лучше,
что беспощадный приговор, лишив их последнего свиданья, избавил и от  этой
душераздирающей сцены.
   Дверь так и не отворилась. Наверное, ни  госпожа  Батори  с  сыном,  ни
управляющий Лендек, которому была поручена дочка графа  Шандора,  даже  не
знали, куда увезли заключенных  после  ареста,  не  знал  этого  и  Борик,
по-прежнему сидевший в триестской тюрьме.  Наверное,  им  еще  неизвестно,
какой приговор  вынесен  руководителям  заговора.  Значит,  осужденные  не
увидят их перед казнью!
   Так шли часы за часами. Порой  Матиас  Шандор  разговаривал  со  своими
друзьями. Порой они надолго замолкали, погруженные в свои мысли.  В  такие
минуты вся жизнь проходила у них перед глазами с  необыкновенной  силой  и
яркостью. У них не было чувства, что они уходят в прошлое. Нет, они заново
переживали свою жизнь. Быть  может,  то  было  предчувствие  вечности,  на
пороге которой они находились,  или  предвосхищение  иного,  неведомого  и
непостижимого бытия?
   Но в то время как Иштван  Батори  и  Ладислав  Затмар  целиком  ушли  в
воспоминания, Матиаса Шандора преследовала все та же неотвязная мысль.  Он
был уверен, что в  этой  таинственной  истории  замешан  доносчик.  А  для
человека его склада умереть, не покарав предателя, кто бы это ни был, даже
не узнав его  имени,  значило  дважды  умереть.  Кто  перехватил  записку,
позволившую полиции раскрыть заговор и арестовать его  вдохновителей?  Кто
нашел к ней ключ? Кто предал  или,  может  быть,  продал  их?  Граф  ломал
голову, стараясь ответить на этот неразрешимый вопрос, и его  возбужденный
мозг работал с лихорадочным напряжением.
   Пока его друзья писали письма  или  сидели  в  раздумье,  молчаливые  и
неподвижные, граф  Шандор  взволнованно  шагал  из  угла  в  угол,  словно
запертый в клетку зверь.
   Странное, но вполне объяснимое  законами  акустики  явление  неожиданно
открыло ему тайну, которую он уже не надеялся разгадать.
   Шагая по камере, граф Шандор несколько раз останавливался в углу, около
двери, выходившей в коридор эллиптической формы, куда вели и двери  других
камер. Стоя в этом углу, он услышал звуки отдаленных голосов, но  слов  не
мог разобрать. Сперва он не обратил на это внимания;  но  вдруг  расслышал
имя - свое собственное имя, - тогда он насторожился.
   Здесь, по-видимому, происходило  акустическое  явление,  подобное  тем,
какие  наблюдаются  в  круглых  галереях  под  куполами  или  под  сводами
эллиптической формы. Слова, произнесенные на одной стороне эллипса, как бы
пробегают вдоль изогнутой стены и раздаются на противоположной стороне, но
их невозможно услышать ни в какой другой  точке  эллипса.  То  же  явление
можно наблюдать в склепах парижского Пантеона,  в  куполе  собора  святого
Петра в Риме, а также в "Галерее вздохов" собора святого Павла в  Лондоне.
В таких случаях каждое слово, даже сказанное шепотом в одном  акустическом
фокусе, можно расслышать в противоположном фокусе.
   Было ясно, что двое или несколько человек разговаривают в коридоре  или
в камере, расположенной на оси эллипса, проходившей и через  дверь  камеры
Матиаса Шандора.
   Граф сделал знак рукой, и друзья подошли  к  нему.  Все  трое  замерли,
напрягая слух.
   До них явственно долетали обрывки  фраз,  но  они  тотчас  прерывались,
когда говорившие хоть на шаг удалялись от акустического фокуса.
   И друзья расслышали следующие фразы, прерывавшиеся длительными паузами:

   - Завтра после казни вы будете на свободе...
   - Значит, имущество графа Шандора... разделят на две части...

   - Без меня вам не удалось бы расшифровать записку...

   - А если бы я не снял ее с шеи голубя, она никогда не попала бы в  ваши
руки...

   - Во всяком случае, никто не может заподозрить,  что  это  мы  сообщили
полиции...

   - А если осужденные что-нибудь и подозревают...

   - Ни родные, ни друзья их больше не увидят...

   - До завтра, Саркани...
   - До завтра, Силас Торонталь...

   Тут голоса затихли, и вдали послышался стук запираемой двери.
   - Саркани!.. Силас Торонталь! - воскликнул граф Шандор. - Так  вот  это
кто!
   Побелев,  он  смотрел  в  глаза  друзьям.  Сердце  его   на   мгновение
остановилось,  словно  сжатое  спазмой.   Яростно   сверкавшие   глаза   с
расширенными зрачками, втянутая  в  плечи  шея,  напряженная  поза  -  все
указывало на то, что графа охватил бешеный приступ гнева.
   - Так вот это кто! Мерзавцы! Так это они! - повторял он, и из груди его
вырвался хриплый звук, похожий на рычание.
   Затем он выпрямился, огляделся вокруг и  стал  взволнованно  шагать  по
камере.
   - Надо бежать! Бежать! - восклицал он. - Бежать во что бы то ни стало!
   И этот человек, не пожелавший  защищать  свою  жизнь  и  готовый  через
несколько часов бесстрашно встретить смерть,  был  теперь  поглощен  одной
лишь мыслью - жить, жить  для  того,  чтобы  покарать  двух  предателей  -
Торонталя и Саркани!
   - Да! Мы должны отомстить!  -  воскликнули  Иштван  Батори  и  Ладислав
Затмар.
   - Отомстить? Нет! Свершить правосудие!
   Весь характер графа Шандора выразился в этих словах.



6. ПИЗИНСКАЯ КРЕПОСТНАЯ БАШНЯ

   Пизинская  крепость  -  одно   из   самых   интересных   оборонительных
сооружений, воздвигнутых в средние века. У этого феодального  замка  очень
внушительный вид.  В  его  просторных  сводчатых  залах  недостает  только
рыцарей, в его стрельчатых  окнах  глаз  ищет  прекрасных  дам  в  длинных
расшитых платьях и в  остроконечных  головных  уборах,  у  бойниц  на  его
зубчатых стенах, у амбразур в его галереях и у  решетки  подъемного  моста
хочется видеть воинов, вооруженных  самострелами  и  арбалетами.  Каменное
строение нигде не повреждено. Но комендант крепости в австрийской  военной
форме, солдаты в современных мундирах, сторожа и тюремщики, не сохранившие
своей  старинной  желто-красной  одежды,  вносят  фальшивую  ноту  в  этот
великолепный памятник минувшей эпохи.
   Из крепостной  башни  этого  замка  и  задумал  бежать  граф  Шандор  в
последние часы перед казнью. Поистине безумная затея, ведь заключенные  не
знали даже, что за башня служит им тюрьмой, не  имели  понятия,  по  какой
местности придется им пробираться после побега!
   Впрочем, их полное неведение, пожалуй, было даже к  лучшему.  Будь  они
более осведомлены, они, наверно, остановились  бы  перед  предстоящими  им
трудностями, вернее перед этой невыполнимой задачей.
   Не потому, что местность в  Истрийской  провинции  не  благоприятствует
побегу, напротив - в каком бы направлении ни двинулись беглецы, они  могли
бы за несколько часов добраться до морского берега. И не потому, что улицы
города  Пизино  слишком  строго  охраняются  и  беглецов  могли  бы  сразу
схватить. Но побег из крепости, а тем более из  башни,  где  были  заперты
заключенные, считался до тех пор совершенно  невозможным.  Это  никому  не
могло даже прийти в голову!
   Вот каково было расположение и внутреннее устройство крепостной башни в
Пизино.
   Эта  башня  стоит  на  возвышенности,  на  самом  краю   города.   Если
облокотиться на перила, которыми обнесена площадка у подножия башни, взору
открывается глубокая пропасть, крутые склоны которой густо поросли плющом.
На этих склонах нет ни одного выступа. Никаких ступеней, по которым  можно
было бы спуститься на дно ущелья. Никакой  площадки,  где  можно  было  бы
передохнуть. Ни малейшей точки опоры. Только неглубокие извилистые трещины
пересекают поверхность скал, разделяя пласты осыпающихся горных пород. Эта
бездна пугает и притягивает, и все, что падает в нее, исчезает навек.
   Над этой пропастью возвышается боковая стена башни, кое-где прорезанная
маленькими отверстиями - оконцами камер, расположенных на  разных  этажах.
Если бы узник выглянул в такое оконце, он отшатнулся бы в ужасе или у него
закружилась бы голова и он свалился бы вниз! А что стало бы  с  ним  после
падения? Он либо разбился бы насмерть об  острые  утесы  в  глубине,  либо
погиб в бурном потоке на дне пропасти, который унес бы его тело неизвестно
куда.
   Это ущелье местные жители называют Буко. Оно служит руслом реки  Фойбы.
Река эта во время половодья  с  силой  низвергается  в  громадную  пещеру,
прорытую ею в скалах,  на  которых  раскинулся  город.  Куда  она  несется
дальше? Никто не знает. Где она  появляется  вновь?  Никому  не  известно.
Невозможно определить ни длину, ни высоту,  ни  направление  этой  пещеры,
или, вернее, туннеля, прорытого рекой в глине и  сланцах.  Кто  знает,  не
разбиваются ли ее воды о сотни каменных  устоев,  о  целый  лес  опор,  на
которых покоится громадный фундамент крепости и  даже  весь  город?  Когда
уровень воды в реке спадал, находились смельчаки,  спускавшиеся  в  легком
челноке по течению Фойбы и проникавшие в этот  темный  туннель;  но  своды
пещеры нависали так низко, что им приходилось вскоре поворачивать назад. В
конце концов об этой подводной реке так ничего и не  узнали.  Быть  может,
она  исчезала  в  какой-нибудь   подземной   трещине   или   вливалась   в
Адриатическое море!
   Вот каково было ущелье Буко, о существовании которого граф Шандор  даже
не подозревал. А так как бежать  можно  было  только  через  окно  камеры,
пробитое в стене над самой бездной, то он должен был встретить  там  такую
же верную смерть, как и во дворе крепости в день казни.
   Ладислав Затмар и Иштван Батори ждали, когда придет время  действовать,
готовые или  пожертвовать  жизнью  и  помочь  графу  Шандору  бежать,  или
последовать за ним, если это не осложнит его задачу.
   - Мы убежим все трое, - сказал Матиас Шандор, - а там расстанемся, если
будет нужно.
   На городской башне пробило восемь.  Осужденным  оставалось  жить  всего
двенадцать часов.
   Сумерки сгущались, ночь обещала быть очень  темной.  По  небу  медленно
ползли свинцовые тучи. Воздух был тяжелый,  влажный;  дышалось  с  трудом.
Надвигалась гроза.  Над  лежащим  в  котловине  городом  скопились  густые
испарения, и создались  благоприятные  условия  для  разряда  атмосферного
электричества. Молнии еще не сверкали, но вдалеке, за горными грядами, уже
слышались глухие раскаты грома.
   Обстоятельства, казалось, благоприятствовали побегу, если бы только под
ногами беглецов не зияла бездна, о которой они не подозревали. Темная ночь
скроет беглецов. Грохот грозы заглушит всякий шум.
   Как сразу же заметил граф Шандор, бежать можно было только  через  окно
камеры. Взломать замок или высадить  окованную  железом  дубовую  дверь  -
нечего было и думать! К тому же все время слышались мерные шаги  часового,
ходившего взад и вперед по каменным плитам коридора. Да  и  выбравшись  из
камеры, как пробраться по сложному лабиринту переходов крепости? Как выйти
за опускавшуюся решетку, как перейти подъемный мост, - ведь они несомненно
строго охраняются сторожевыми постами? А со стороны Буко не было  часовых.
Зато Буко охраняло эту стену башни лучше всякого отряда караульных!
   Итак, граф Шандор занялся осмотром  окна,  чтобы  выяснить,  нельзя  ли
через него ускользнуть.
   Окно около трех с половиной футов в высоту и двух в ширину было пробито
в стене толщиной не менее четырех футов  и  забрано  крепкой  решеткой  из
толстых железных прутьев, вделанных в камень с внутренней  стороны  стены.
Его не закрывал деревянный щит, какие обычно применяют  в  тюрьмах,  чтобы
свет проникал в помещение лишь сверху. Да этого и не требовалось, так  как
узник все равно не  мог  видеть  пропасть  Буко,  зиявшую  глубоко  внизу.
Следовательно,  если  бы  удалось   выломать   или   раздвинуть   железные
перекладины, было бы нетрудно выбраться из окна, напоминавшего амбразуру в
крепостной стене.
   Но как спуститься вниз по отвесной стене башни? С помощью лестницы?  Но
откуда ее взять или из чего ее сделать? Из простынь? Но у  пленников  были
лишь грубые шерстяные одеяла да  жесткие  матрасы,  лежавшие  на  железных
койках,  ножки  которых  были  вделаны  в  каменный  пол.  Побег   казался
невозможным; но вот граф Шандор заметил, что за окном свисает канат,  или,
вернее, железный прут, который может облегчить им побег.
   Прут служил проводником громоотводу, стоявшему на  крыше  башни,  стена
которой вздымалась над пропастью Буко.
   - Видите этот  прут?  -  спросил  своих  друзей  граф  Шандор.  -  Надо
набраться смелости и спуститься по нему вниз.
   - Смелости у нас хватит, - ответил Ладислав Затмар, - но хватит ли сил?
   - Не все ли равно? - возразил Иштван Батори. - Если  у  нас  не  хватит
сил, мы умрем на несколько часов раньше - только и всего!
   - Мы не должны умирать, - ответил граф Шандор. -  Слушай,  что  я  тебе
скажу, Иштван, и вы, Ладислав, слушайте внимательно. Будь у  нас  веревка,
мы, не долго думая, спустили бы ее из окна и соскользнули по ней на землю,
правда? А ведь этот железный прут гораздо лучше веревки, хотя  бы  потому,
что он не  гнется,  и  спускаться  по  нему  будет  гораздо  легче.  Я  не
сомневаюсь, что он, как и все проводники громоотводов, прикреплен к  стене
железными скобами. Эти скобы будут служить нам точками опоры, и мы  сможем
отдыхать, став  на  них  ногами.  Нам  нечего  бояться,  что  прут,  будет
раскачиваться, так как он укреплен. Нам нечего  опасаться  головокружения,
так как на дворе ночь, и мы  ничего  не  увидим  внизу.  Значит,  если  мы
вылезем в окно, нам надо только побольше  выдержки  и  смелости,  -  и  мы
вскоре окажемся на свободе! Быть может, мы рискуем жизнью. Быть может,  на
спасение у нас только десять шансов из ста - пускай! Ведь  когда  за  нами
явится стража, мы потеряем и последний шанс остаться в живых!
   - Это верно, - ответил Затмар.
   - Но куда спускается этот прут? - спросил Батори.
   - Вероятно, в какой-нибудь колодец, - ответил  граф  Шандор,  -  но  во
всяком случае он находится за крепостной стеной,  а  нам  только  этого  и
надо. Я знаю одно: конец этого прута ведет нас к свободе... быть может!
   Граф  Шандор  не  ошибался,  предполагая,  что  проводник   громоотвода
прикреплен скобами к стене. Это облегчало спуск  беглецам,  которые  могли
становиться на них, как на ступеньки, и не слишком быстро скользить  вниз.
Но они не знали, что ниже подножия башни,  стоявшей  над  пропастью,  прут
висел свободно, раскачиваясь над бездной, и что  его  конец  погружался  в
воды Фойбы, вздувшиеся после  недавних  дождей.  Они  надеялись  стать  на
твердую  почву,  а  между  тем  в  глубине  ущелья  несся  бурный   поток,
стремительно врывавшийся в пещеру Буко.
   Ну, а если бы они знали, что их ждет впереди, разве они  отказались  бы
от своей попытки бежать? Нет!
   - Если нам суждено умереть, - сказал бы Матиас Шандор, -  то  мы  умрем
лишь после того, как сделаем все, что в наших силах, чтобы спастись!
   Итак,  прежде  всего  следовало  сделать  проход  в  окне.  Для   этого
необходимо было выломать железный переплет. Но можно ли  это  сделать,  не
имея ни клещей, ни плоскозубцев, вообще без всякого  инструмента?  Ведь  у
пленников не было даже ножа.
   - Впереди нас ждут большие трудности, - сказал граф Шандор, - но сейчас
мы должны совершить невозможное! Итак, за дело!
   С этими словами он бросился к окну, крепко  схватил  решетку  рукой  и,
сильно тряхнув ее, почувствовал, что выломать ее будет не так уж трудно.
   Действительно, железные перекладины слегка шатались  в  своих  гнездах,
ибо камень у их оснований весь растрескался и был не очень прочен.  Весьма
вероятно, что проводник громоотвода был некоторое время поврежден и  плохо
проводил ток. Быть может, электрические искры искали другой путь, попадали
в железный переплет и тем самым повредили камень, ведь известно, что  сила
тока почти безгранична. Вот почему образовались трещины  вокруг  гнезд,  в
которые были вставлены концы железных прутьев, и даже  самый  камень  стал
пористым, как будто его пробили тысячи электрических искр.
   Иштван Батори в нескольких словах объяснил это явление,  когда  в  свою
очередь осмотрел окно.
   Но надо было не объяснять, а приниматься за дело, и как  можно  скорей.
Если бы удалось вырвать из гнезд крайние перекладины, то переплет было  бы
уже не так трудно протолкнуть через окно и сбросить вниз,  так  как  проем
окна расширялся к  наружной  стороне  стены.  Стук  его  падения  заглушат
раскаты грома, который теперь непрерывно гремел в нижних слоях атмосферы.
   - Но не можем же мы ломать камень голыми  руками!  -  заметил  Ладислав
Затмар.
   - Нет! - ответил граф Шандор. - Нам нужен  какой-нибудь  кусок  железа,
хотя бы гвоздь...
   Действительно, это было необходимо. Как ни  хрупок  был  камень  вокруг
гнезд, они бы только обломали ногти и  раскровянили  пальцы,  пытаясь  его
раскрошить.
   Граф Шандор огляделся кругом при слабом свете, проникавшем в камеру  из
плохо освещенного коридора,  сквозь  дверной  глазок.  Он  обшарил  руками
стены, надеясь наткнуться на гвоздь, но ничего не нашел.
   Тогда ему пришло в голову выломать ножку у одной из железных коек.  Все
трое принялись за дело, но вскоре Иштван Батори, прервав работу,  тихонько
окликнул друзей.
   Оказалось,  что  у  его  койки  выскочил  болтик,  державший  одну   из
поперечных  перекладин,  на  которые  кладут   матрас.   Теперь,   отгибая
перекладину вверх и вниз, ему удалось ее отломить.
   Через минуту граф Шандор уже держал в руках железную полоску  длиной  в
пять дюймов и шириной в дюйм; он  обмотал  ее  конец  своим  галстуком  и,
подойдя к окну,  принялся  обламывать  края  гнезд,  в  которых  держались
железные прутья.
   Конечно, он не мог работать беззвучно. Но,  к  счастью,  шум  заглушали
раскаты грома. Когда гром затихал, граф Шандор останавливался, но  тут  же
снова принимался за работу, которая быстро подвигалась вперед.
   Батори и Затмар стояли возле двери, прислушиваясь к шагам  часового,  и
останавливали графа, когда тюремщик приближался к камере.
   Внезапно Затмар прошептал; "Тшшш..." - и работа сразу прекратилась.
   - В чем дело? - спросил Батори.
   - Слушайте, - ответил Затмар.
   Он оказался в акустическом фокусе, и снова повторилось прежнее явление,
открывшее заключенным тайну предательства.
   Вот отрывки фраз, которые им удалось расслышать:

   - Завтра... будете... свободе...

   - Да... выпустят... стража... и...

   - ...После казни... Затем... вместе с  моим  товарищем  Зироне...  ждет
меня в Сицилии...

   - Вам не придется долго сидеть в крепости...

   По-видимому, Саркани разговаривал с одним из сторожей.  Он  назвал  имя
какого-то Зироне, должно быть, тоже замешанного  в  этом  деле,  и  Матиас
Шандор постарался его запомнить.
   На беду, последнее слово, которое узникам было бы так важно узнать,  до
них не долетело. Конец последней фразы был заглушен могучим ударом  грома,
и пока электрический ток пробегал по проводнику громоотвода,  на  железную
перекладину в руке графа Шандора падал фонтан светящихся искр. Если  б  он
не обернул конец перекладины шелковым галстуком, его, наверно, ударило  бы
током.
   Итак, последнее  слово  -  название  крепости  -  потонуло  в  громовом
раскате. Узникам не удалось его расслышать. А между тем, если б они знали,
в какую крепость их заключили, через  какую  страну  им  придется  бежать,
насколько это облегчило бы им побег!
   Граф Шандор снова принялся за работу. Камень вокруг трех гнезд был  уже
так раскрошен, что можно было выдернуть перекладины. Теперь он принялся за
четвертое гнездо при свете беспрестанно вспыхивавших молний.
   К половине одиннадцатого работа была закончена. Железный  переплет  уже
не держался в стене, оставалось только пропихнуть его сквозь  амбразуру  и
сбросить вниз, за крепостную стену.  Это  узники  и  сделали,  как  только
Затмар услышал, что шаги часового удалились.
   Пройдя сквозь амбразуру окна, переплет рухнул вниз и исчез в темноте.
   В эту минуту как раз наступило затишье. Граф Шандор прислушался, думая,
что тяжелая решетка захохочет, упав на землю... Но он ничего не услышал.
   - Должно быть, наша башня  стоит  на  высоком  утесе,  над  долиной,  -
заметил Батори.
   - Не все ли равно, на какой она высоте! - ответил граф  Шандор.  -  Нет
никаких сомнений, что прут громоотвода  доходит  до  земли,  иначе  он  не
выполнял бы своего назначения. Значит,  и  мы  благополучно  доберемся  до
земли!
   Граф рассуждал вполне логично, но пришел к  неправильному  выводу,  ибо
конец проводника спускался в воды Фойбы.
   Теперь окно было без решетки. Наступило время бежать.
   - Друзья мои, - сказал Матиас Шандор, - вот как мы будем действовать. Я
самый молодой и,  кажется,  самый  сильный  из  нас.  Поэтому  я  попробую
спуститься первым. Если что-нибудь помешает  мне  добраться  до  земли,  у
меня, может быть, хватит сил  вернуться  обратно.  Через  две  минуты  ты,
Иштван, выскользнешь из окна и последуешь за мной. Еще  через  две  минуты
вы, Ладислав, проделаете тот же  путь.  Когда  мы  спустимся  все  трое  к
подножию башни, - увидим, что нам делать дальше.
   - М-ы готовы тебя слушаться, Матиас,  -  ответил  Батори.  -  Мы  будем
делать все, что ты скажешь, и пойдем всюду, куда ты нас поведешь, но мы не
хотим, чтобы ты брал на себя самую опасную задачу.
   - Ваша жизнь нужнее нашей? - добавил Затмар.
   - Наши жизни равны, когда долг велит нам покарать предателей, - ответил
граф Шандор. - И если хоть один из нас останется в  живых,  он  и  свершит
правосудие. Обнимемся, друзья мои!
   Три друга горячо обнялись и, казалось, почерпнули  новые  силы  в  этих
объятиях.
   Затем Ладислав Затмар стал на страже у дверей камеры, а  Матиас  Шандор
пополз в амбразуру окна. Мгновение спустя он уже висел над бездной. Крепко
зажав провод коленями, он скользил вниз, перехватывая руками железный прут
и время от времени нащупывая ногой скобу, чтобы опереться на нее.
   Между тем гроза разразилась с неистовой силой. Дождя не было, но  ветер
бушевал  и  ревел.   Непрестанно   сверкали   молнии.   Огненные   зигзаги
скрещивались над башней, притягивавшей молнии  благодаря  своему  высокому
местоположению.  Острый  конец  громоотвода  блестел   беловатым   светом,
раскачиваясь под ударами налетавшего шквала.
   Понятно, какой опасности подвергался человек, висевший  на  проводнике,
по которому то и дело пробегал ток, уходя в воды Фойбы. Когда проводник  в
полной исправности, человек не так рискует,  что  его  ударит  током,  ибо
металл несравненно лучший  проводник,  чем  человеческое  тело.  Но  когда
громоотвод поврежден или образовался разрыв в проводнике, его может  убить
электрическим током даже без удара молнии [так, в 1753 г. Рихман был  убит
шаровой молнией, хотя и находился на некотором расстоянии  от  громоотвода
(прим.авт.)].
   Граф Шандор прекрасно понимал, что ему грозит, но  им  владело  чувство
более сильное, чем инстинкт самосохранения,  и  он  пренебрег  опасностью.
Медленно, осторожно спускался он  по  пруту  среди  ослепительных  вспышек
молний. Нащупав ногой железную скобу, он становился на нее,  чтобы  минуту
передохнуть. Всякий раз, как молния освещала зиявшую под ним пропасть,  он
тщетно пытался измерить взглядом ее глубину.
   Спустившись футов на шестьдесят, Шандор почувствовал под  ногами  более
прочную опору. Узкий карниз шириной  всего  в  несколько  дюймов  проходил
вдоль каменного фундамента. Проводник громоотвода спускался гораздо  ниже,
но дальше (чего не могли знать беглецы) уже не был прикреплен  скобами,  а
свободно висел  над  пропастью,  раскачиваясь  в  воздухе;  конец  его  то
погружался в реку, то цеплялся за прибрежные камни.
   Граф Шандор остановился, чтобы перевести дух. Он  прочно  стоял  обеими
ногами на карнизе, держась рукой за прут. Ему было ясно, что  он  добрался
до фундамента. Но он еще не мог себе представить, на  какой  высоте  стоит
башня над долиной.
   "Должно быть, очень высоко!" - подумал он.
   Большие птицы, ослепленные яркими молниями, в  испуге  носились  вокруг
него, тяжело махая крыльями, но они  не  улетали  кверху,  а  устремлялись
куда-то вниз. Из этого Шандор заключил, что  под  ним  находится  глубокое
ущелье, быть может, даже пропасть.
   В это время он услышал наверху какой-то шум. При новой  вспышке  молнии
Шандор смутно разглядел темную фигуру, отделившуюся от стены.
   То был Иштван  Батори.  Он  вылез  из  окна  и  медленно  спускался  по
железному пруту вслед за  графом,  который  ждал  его,  стоя  на  каменном
выступе.  Здесь  Батори  должен  остановиться,  пока  его  спутник   будет
спускаться ниже.
   Через несколько минут они уже стояли рядом на карнизе.
   Когда раскаты грома на минуту утихли,  они  могли  сказать  друг  другу
несколько слов.
   - А Ладислав? - спросил Шандор.
   - Через минуту он будет здесь.
   - Наверху все спокойно?
   - Да.
   - Хорошо! Я освобожу место для Ладислава, а ты подожди его.
   - Так я и сделаю.
   В этот миг их ослепила необыкновенно яркая  молния.  Им  казалось,  что
ток, бегущий по проводнику, пронизывает их насквозь и сейчас испепелит.
   - Матиас! Матиас! - вскрикнул Батори вне себя от ужаса.
   - Спокойней!.. Я спускаюсь!.. Следуй за мной, - ответил Шандор.
   И он уже схватился за железный прут,  собираясь  соскользнуть  вниз  до
первой железной скобы, чтобы дожидаться там своего спутника.
   Вдруг сверху послышались крики. Казалось, они раздаются из окна камеры.
Затем громко прозвучали слова:
   - Спасайтесь! Спасайтесь! - То был голос Ладислава Затмара.
   В ту же минуту яркая вспышка прорезала мрак  и  раздался  резкий  сухой
звук. На этот раз то была не изломанная стрела молнии и не удар  грома,  а
выстрел из ружья, - видимо, стреляли наудачу из какой-нибудь  амбразуры  в
стене башни. Был ли то сигнал, данный сторожам, или  пуля  предназначалась
одному из беглецов, - так или иначе, это значило, что побег обнаружен.
   Действительно, услышав  какой-то  шум,  часовой  позвал  стражников,  и
несколько человек вбежало в  камеру.  Они  тотчас  же  увидели,  что  двое
заключенных исчезли. Заметив выломанную решетку в окне, они поняли,  какой
беглецы избрали путь. Вот тут-то Затмар, прежде чем ему  успели  помешать,
высунулся в амбразуру окна и предупредил их об опасности.
   - Несчастный! - вскричал Иштван Батори. - Матиас!  Неужели  мы  покинем
его!
   Тут снова раздался выстрел, и его звук слился с раскатом грома.
   - Да хранит его бог! - ответил граф Шандор. -  А  мы  должны  бежать...
хотя бы для того, чтобы отомстить! Идем, Иштван, идем!
   И правда, нельзя  было  медлить.  Окна  в  нижних  этажах  башни  стали
открываться, и засверкали выстрелы. Откуда-то доносились  громкие  голоса.
Быть может,  сторожа  пробирались  по  карнизу  у  подножья  башни,  чтобы
перерезать путь беглецам. Их могли настигнуть и выстрелы из других  частей
крепости.
   - Идем! - воскликнул Шандор в последний раз.
   Схватившись за прут, он начал быстро спускаться, и Батори последовал за
ним.
   Тут только они заметили, что железный прут свободно висит над  бездной.
Теперь у них не было никаких течек опоры,  никаких  крюков  в  стене,  где
можно  была  бы   остановиться   и   передохнуть.   Беглецы   повисли   на
раскачивающемся  пруте,  который  резал  им  руки.  Они  скользили   вниз,
судорожно сжав колени, не в силах задержаться, а пули свистели вокруг.
   С  минуту  они  стремительно  спускались  вниз   и   пролетели   добрых
восемьдесят футов, спрашивая себя, есть ли дно у этой пропасти. Теперь  до
них доносился гул ревущего внизу потока, и они  поняли,  что  конец  прута
опускается в воды какой-то бурной реки. Но что делать? Если  бы  они  даже
захотели подняться обратно до выступа в стене, у них не хватило бы сил.  К
тому же в обоих случаях их ждала смерть, так уж  лучше  умереть  в  волнах
этой стремнины.
   В эту минуту раздался страшный удар грома, сопровождаемый ослепительной
вспышкой. Хотя молния и не попала  прямо  в  громоотвод  на  крыше  башни,
напряжение тока было на этот раз так велико, что прут накалился и  обжигал
им руки.
   Вскрикнув от боли, Иштван Батори разжал пальцы.
   Матиас Шандор увидел, как товарищ пролетел мимо него, раскинув руки,  и
чуть-чуть его не задел.
   Но в следующий  миг  и  граф  невольно  выпустил  обжигавший  ему  руки
железный прут и, сорвавшись с высоты сорока футов, полетел в волны  Фойбы,
бежавшей по дну неведомого ущелья Буко.



7. ПОТОК ФОЙБЫ

   Было около одиннадцати часов вечера. Грозовые тучи разразились  бешеным
ливнем. К дождю примешивался крупный град, хлеставший по водам Фойбы и  по
окружающим ее скалам. Выстрелы  из  бойниц  крепости  прекратились.  Зачем
теперь тратить пули на беглецов! Фойба быстро расправится с  ними  и  даже
вряд ли вернет мертвые тела!
   Как только граф Шандор погрузился в поток, его подхватило стремительное
течение, увлекая в пещеру Буко. Через несколько мгновений  из  освещенного
молниями ущелья он попал в непроглядную  тьму.  Рев  воды  сменил  раскаты
грома. В подземную пещеру не проникало снаружи ни луча света,  ни  единого
звука.
   - Помогите! - раздалось во мраке.
   Это крикнул Иштван Батори. Холодная вода привела его в сознание, но  он
не мог удержаться на поверхности реки и сразу утонул бы,  если  б  сильная
рука не подхватила его в тот самый миг, когда он уже погружался в глубину.
   - Я здесь, Иштван!.. Не бойся!
   Граф Шандор плыл, поддерживая одной рукой своего товарища.
   Положение было чрезвычайно опасное. Батори,  наполовину  парализованный
током, еле шевелил руками. Хотя боль от ожогов  значительно  смягчилась  в
холодной воде, он не мог плыть из-за охватившей его  слабости.  Шандор  не
отпускал его ни на минуту, боясь, что Батори тут же пойдет ко дну, и графу
приходилось бороться за двоих.
   Вдобавок Шандора мучила неизвестность: в каком направлении несется этот
поток, по какой местности  протекает,  впадает  ли  в  реку  или  в  море?
Впрочем, если бы Шандор и знал, что попал в Фойбу, от этого положение  его
не изменилось бы, ведь никто не ведал, куда она несет свои бурные воды.  В
реку у входа в пещеру не раз бросали закупоренные бутылки, но  их  никогда
не находили  ни  в  одной  реке  на  Истрийском  полуострове.  То  ли  они
разбивались о подводные скалы в темной пещере, то ли  поток  уносил  их  в
какую-нибудь подземную пропасть...
   Между тем течение несло беглецов с  головокружительной  скоростью,  что
помогало им держаться на поверхности воды. Иштван Батори лежал  почти  без
чувств на руках Матиаса  Шандора,  который  сознавал,  что  ему  долго  не
выдержать такого напряжения. К опасности разбиться о подводный камень  или
о скалистые берега пещеры прибавилась еще худшая опасность: как бы  их  не
втянуло в один из многих водоворотов, образующихся там, где река,  налетая
на скалы, делала крутой поворот, изменяя направление течения. Сколько  раз
Шандор чувствовал, как их с непреодолимой силой всасывает  в  воронку!  Их
крутило в воде вместе с потоком, пока  не  выбрасывало  течением  из  этой
вертящейся ловушки, как камень из пращи.
   Так прошло полчаса, и каждую минуту, каждую секунду им грозила  гибель.
Матиас Шандор, человек  несокрушимой  силы  воли,  продолжал  бороться.  В
сущности даже лучше, что его товарищ был почти без чувств. Если бы Батори,
повинуясь инстинкту  самосохранения,  стал  отбиваться,  Шандору  было  бы
гораздо труднее справиться с ним. Тогда ему пришлось бы либо его  бросить,
либо погибнуть вместе с другом.
   Однако так не могло долго продолжаться. Шандор уже  выбивался  из  сил.
Когда он поддерживал голову Иштвану, его собственная голова порой  уходила
под воду. Ему становилось все труднее дышать. Он тяжело переводил дух и по
временам  начинал  задыхаться.  Несколько  раз  он  даже  выпускал  своего
товарища, но голова Иштвана тотчас же  погружалась  в  воду,  и  графу,  к
счастью, удавалось снова его схватить.  И  все  это  посреди  стремительно
несущегося потока, воды которого, сдавленные тесными берегами, разбивались
о скалы с оглушительным грохотом.
   Наконец Шандор почувствовал, что погибает. Тело Батори  выскользнуло  у
него из рук. Напрягая последние силы, он попытался его схватить...  но  не
нашел и сам опустился под воду.
   Вдруг Шандор ощутил резкий толчок в плечо. Инстинктивно он вытянул руку
и ухватился за какие-то корни, висевшие в воде.
   То были корни дерева, плывшего в  потоке.  Крепко  уцепившись  за  них,
Шандор снова вынырнул на поверхность реки. Теперь, держась за корни  одной
рукой, он начал шарить вокруг другой, отыскивая своего товарища.
   Минуту спустя графу удалось схватить  Батори  за  руку;  с  невероятным
трудом втащил он его на ствол дерева и сам вскарабкался за ним. Теперь  им
пока не угрожала опасность утонуть, но жизнь их зависела от этого обломка,
несущегося по воле волн своенравной реки.
   От напряжения Шандор на минуту  потерял  сознание.  Придя  в  себя,  он
прежде всего позаботился, чтобы Батори не мог соскользнуть со  ствола.  Из
предосторожности он сел позади него, поддерживая его  голову.  Затем  стал
вглядываться в темноту. Если  бы  в  пещеру  проник  хоть  луч  света,  он
попытался бы разглядеть, куда течет река. Но казалось,  этому  туннелю  не
будет конца.
   Однако положение беглецов все же немного  улучшилось.  Дерево  было  не
менее десяти футов длиной, и  погруженные  в  воду  корни  не  давали  ему
перевернуться. Несмотря на бурное  течение,  оно  устойчиво  держалось  на
поверхности и, казалось, не  опрокинется,  если  избежит  слишком  сильных
толчков. Оно плыло со скоростью не менее трех лье в час, такова же была  и
скорость потока.
   Теперь к Шандору вернулось  самообладание.  Он  постарался  привести  в
чувство  товарища,  голова  которого  покоилась  у  него  на  коленях.  Он
убедился, что сердце Иштвана бьется равномерно, но  дыхание  очень  слабо.
Наклонившись над ним, он попытался вдохнуть  воздух  в  его  легкие.  Если
Иштван не успел захлебнуться, быть может теперь он придет в себя!
   И правда, вскоре Батори шевельнулся. Дыхание его  стало  глубже,  и  он
приоткрыл рот. Наконец он пробормотал:
   - Жена!.. Сын!.. Матиас!..
   Вся его жизнь заключалась в этих словах.
   - Иштван, ты слышишь? Ты слышишь меня? -  воскликнул  Шандор,  которому
приходилось кричать, чтобы слова его можно было расслышать в грохоте воды,
гулко отдававшемся под сводами Буко.
   - Да... да... Я слышу! Говори... говори! Я чувствую твою руку в своей!
   - Иштван, сейчас нам уже не грозит страшная  опасность.  Мы  плывем  на
обломке дерева... Куда - я не  знаю,  но  во  всяком  случае  у  нас  есть
какая-то опора!
   - Матиас, а где крепость?
   - Мы от нее очень далеко!  Там,  наверно,  думают,  что  мы  погибли  в
пропасти, и уж теперь не станут нас преследовать. Куда бы ни  впадал  этот
поток, в реку или в море, мы туда приплывем, и приплывем живыми! Не  падай
духом, Иштван! Я с тобой. А ты отдохни и  наберись  сил,  они  тебе  скоро
понадобятся! Через несколько часов мы будем спасены! Мы будем свободны!
   - А Ладислав? - пробормотал Батори.
   Матиас Шандор промолчал. Что он мог ответить? После того  как  Ладислав
Затмар крикнул в окно о грозившей им опасности, он, очевидно, был схвачен.
Теперь товарищи ничем не могли ему помочь!
   Батори вновь опустил голову. Он все еще не мог стряхнуть овладевшее  им
оцепенение. Но Шандор был готов встретить любую опасность и даже  покинуть
дерево, если оно разобьется о какую-нибудь  преграду,  которой  невозможно
избежать в окружающем их мраке.
   Было, наверно,  около  двух  часов  ночи,  когда  скорость  течения,  а
следовательно, и дерева стала  заметно  уменьшаться.  По-видимому,  проход
начал расширяться, берега его расступились, и разлившаяся  вода  замедлила
свой бег. Быть может, это означало, что выход из  подземного  туннеля  уже
недалеко?
   Однако, в то время как берега расширялись, своды пещеры становились все
ниже. Подняв руку, Шандор коснулся неровной поверхности свода, нависшего у
него над головой. Иногда он слышал какой-то  шорох:  это  торчащие  кверху
корни дерева цеплялись за камни свода. Вот почему по временам ствол сильно
встряхивало, и он поворачивался, меняя направление. Иногда, зацепившись за
свод, он начинал вращаться на месте или сильно  раскачиваться,  и  беглецы
боялись сорваться в воду.
   Но  вдобавок  им  угрожала  еще  одна  опасность,  и   Шандор   пытался
хладнокровно обдумать создавшееся положение. Дело в том, что своды  пещеры
все понижались. Несколько раз графу пришлось резко откинуться назад, чтобы
не разбить голову о каменный  выступ,  который  нащупывала  его  рука.  Не
придется ли ему вскоре спрыгнуть с дерева в воду?  Сам  он  еще,  пожалуй,
сможет плыть, но как спасти товарища?  А  если  своды  подземного  туннеля
будут и дальше понижаться, можно ли выбраться из него живым? Нет!  Сколько
раз им удавалось избегнуть смерти, но теперь им грозит неминуемая гибель!
   Несмотря на все свое мужество, Матиас Шандор почувствовал, что  у  него
сжалось сердце. Он понимал, что приближается роковая минута. Корни  дерева
все сильнее терлись о каменные своды, и порой ствол  совсем  погружался  в
воду.
   - Надо надеяться, - говорил себе Шандор,  -  что  конец  пещеры  теперь
недалеко!
   И он напряженно всматривался в темноту: не покажется ли  впереди  свет.
Быть может, ночь уже на исходе и снаружи не так темно, как в пещере?  Быть
может, молнии еще освещают  темный  небосвод  над  скалами?  Тогда  слабый
отблеск проник бы и в туннель, который,  казалось,  уже  не  мог  вместить
вздувшиеся воды Фойбы.
   Нет, ничего не видно! Все та же беспросветная тьма и рев  потока;  даже
пена его кажется черной!
   Внезапно графа очень сильно встряхнуло. Дерево наскочило  на  громадный
каменный выступ, спускавшийся со свода до  самой  воды.  От  этого  толчка
ствол перевернулся. Но Шандор не отпустил его. Одной  рукой  он  судорожно
вцепился в корни, а другой - подхватил своего спутника в  тот  миг,  когда
течение уже уносило его. После этого он  отдался  на  волю  потока,  волны
которого бились о своды пещеры.
   Так продолжалось около минуты. Шандор чувствовал, что наступает  конец.
Инстинктивно он удерживал  дыхание,  чтобы  сохранить  ту  каплю  воздуха,
которая еще оставалась у него в легких.
   Вдруг сквозь толщу воды в его закрытые глаза  ударил  довольно  сильный
свет. Это была вспышка молнии, вслед за которой послышался раскат грома.
   Наконец-то он увидел свет!
   Действительно, вырвавшись из подземного туннеля, Фойба снова текла  под
открытым небом. Но куда? В какую реку впадала? Или она вливалась  в  море?
Все тот же неразрешимый вопрос, а между  тем  это  был  вопрос  жизни  или
смерти.
   Дерево снова всплыло на поверхность. Шандор, по-прежнему поддерживавший
Батори, с огромным трудом вновь втащил его на ствол и, вскарабкавшись сам,
уселся позади него.
   Затем он начал осматриваться по сторонам...
   Позади виднелась темная громада, постепенно расплывавшаяся во мгле.  То
была гигантская скала Буко, в  которой  воды  Фойбы  пробили  себе  выход.
Приближался рассвет, и на небо ложились легкие  блики,  словно  прозрачная
дымка, еле заметная в ясные зимние ночи. Время от времени беловатые молнии
освещали далекий горизонт, и слышались долгие, но  Глухие  раскаты  грома.
Гроза удалялась или постепенно  затихала,  исчерпав  всю  свою  энергию  в
молниях.
   Шандор озирался вокруг в сильной тревоге. Он увидел, что  река  несется
все с той же быстротой в глубоком скалистом ущелье.
   Беглецов  по-прежнему  мчал  стремительный  поток   среди   порогов   и
водоворотов. Но над их  головами,  наконец,  простиралось  бездонное  небо
вместо  низких  скалистых  сводов,  где  каждый  нависший  камень   грозил
размозжить им голову. Однако тут не было отлогих берегов, на которые можно
было бы выйти, ни одного мыса, куда можно было  бы  пристать.  Река  текла
между двумя отвесными стенами. Словом, это был все  тот  же  узкий  проход
среди отшлифованных волнами скал, только без каменного потолка.
   Падение в воду привело  в  чувство  Иштвана  Батори.  Он  нащупал  руку
Матиаса Шандора, а тот наклонился над ним и воскликнул:
   - Мы спасены!
   Однако имел ли он право это говорить? Он  сказал  "спасены",  не  зная,
куда впадает эта река, ни по  какой  местности  она  течет,  ни  когда  им
удастся покинуть обломок дерева! Но он был по-прежнему готов  бороться  и,
выпрямившись, три раза повторил звонким голосом:
   - Спасены! Спасены! Спасены!
   Впрочем, кто мог его услыхать? Никто. Скалистые  берега,  состоящие  из
бесплодных каменистых пород и  сланцев,  не  покрытых  даже  тонким  слоем
почвы, где мог бы вырасти кустарник,  были  совсем  пустынны.  Окрестности
реки не могли привлечь  ни  одного  человеческого  существа.  Здесь  Фойба
протекала по  необитаемым  местам,  сдавленная  крутыми  берегами,  словно
канал, скованный гранитными стенами. В нее не впадал ни  один  ручеек.  Ни
одна птица не летала над рекой, даже рыба не водилась в  ее  стремительных
водах. Кое-где из  реки  торчали  высокие  утесы,  сухие  вершины  которых
говорили о том, что этот бурный поток вызван недавно прошедшими дождями. В
обычное время по ложу Фойбы, вероятно, струился лишь небольшой ручеек.
   Однако беглецам нечего было бояться, что дерево  наскочит  на  один  из
этих утесов. Оно само обходило их и проносилось мимо, оставаясь в быстрине
потока. Но в то же время они не могли бы и вырваться из этого течения  или
замедлить скорость плывущего дерева, если бы захотели пристать  к  берегу,
увидав подходящее место.
   Так прошло около часа; все это время им  не  угрожала  непосредственная
опасность. Последние вспышки молний угасали вдали.  Гроза  прошла,  только
изредка доносились глухие раскаты, словно  отдаваясь  в  высоких  слоистых
облаках, уплывавших к горизонту. День занимался, и  омытое  ночным  ливнем
небо постепенно светлело. Было, вероятно, около четырех часов утра.
   Иштван Батори полулежал, отдыхая на  руках  у  графа  Шандора,  который
бодрствовал за двоих.
   В это время где-то на юго-западе послышался далекий выстрел.
   "Что это такое? - подумал Матиас Шандор. - Может  быть,  этот  пушечный
выстрел извещает об  открытии  какого-нибудь  порта?  В  таком  случае  мы
находимся недалеко от морского берега. Что же это за  порт?  Триест?  Нет.
Восток вон в той стороне, откуда встает солнце. Может быть, Пола, на южном
конце полуострова? Но тогда..."
   Тут раздался второй выстрел, и вслед за ним прокатился третий...
   "Три пушечных выстрела? -  размышлял  Шандор.  -  Пожалуй,  это  больше
похоже на сигнал, запрещающий судам выходить в море. Уж не  имеет  ли  это
отношение к нашему побегу?"
   Этого можно было опасаться. Наверно, власти  приняли  все  меры,  чтобы
помешать беглецам скрыться на каком-нибудь судне, стоящем у берега.
   - Да поможет нам бог! - пробормотал Шандор. - Он один может нас спасти!
   Между  тем  высокие  скалы,   окаймлявшие   берега   Фойбы,   понемногу
становились все ниже, и ложе ее  заметно  расширялось.  Однако  окружающую
местность еще нельзя было  разглядеть.  Река  делала  крутые  повороты,  и
берега  ее  закрывали  горизонт;  поле  зрения  было  ограничено  -  всего
несколько сотен футов. Ориентироваться было по-прежнему невозможно.
   В расширившемся русле реки, берега которой были все так же  пустынны  и
безмолвны,  течение  стало  значительно  спокойней.  Несколько   деревьев,
вырванных в верховьях реки, медленно плыли вниз по течению. Июньское  утро
было довольно  прохладно.  Беглецы  дрожали  в  своей  промокшей  насквозь
одежде. Давно пора было найти какое-нибудь убежище и обсушиться на солнце.
   Около пяти часов утра последние скалистые уступы  исчезли,  их  сменили
ровные плоские берега, и река  продолжала  свой  путь  по  голой  равнине.
Теперь берега ее раздвинулись  уже  на  полмили;  здесь  Фойба  впадала  в
обширный водоем со спокойной водой,  что-то  вроде  лагуны  или  озера.  В
глубине,  у  восточного  берега,  виднелось  несколько   рыбачьих   лодок:
некоторые еще стояли на якоре, другие, подняв паруса, тронулись в  путь  с
первым дуновением утреннего ветерка; все это указывало на то,  что  лагуна
соединяется с морем. Следовательно, море уже недалеко,  и  до  него  будет
нетрудно добраться. Но было бы неблагоразумно просить  пристанища  у  этих
рыбаков. Если они уже прослышали о побеге из тюрьмы, им опасно доверяться:
они могут выдать беглецов австрийским  жандармам,  которые,  наверно,  уже
разыскивают их по всей стране.
   Матиас Шандор не знал, на что решиться, как вдруг дерево, на котором он
сидел, зацепилось за торчащую из воды корягу у левого берега  лагуны.  Его
корни запутались в камышах; и оно остановилось  у  самого  берега,  словно
лодка на якоре.
   Шандор вышел на сушу, но был очень осторожен.  Прежде  всего  он  хотел
убедиться, что их никто не заметил.
   Но сколько граф ни осматривался кругом, он не увидел на  берегу  лагуны
ни души.
   А между тем меньше чем в двухстах шагах на песке лежал человек, который
мог ясно видеть беглецов.
   Считая себя в полной безопасности, Шандор вернулся к дереву, поднял  на
руки  товарища  и  перенес  его  на  берег;  он  не  имел   ни   малейшего
представления, с каком месте они находятся и куда им следует направиться.
   На самом деле Фойба впадала не в лагуну и не  в  озеро,  а  в  закрытую
бухту. Местные жители называют ее  каналом  Лема,  ибо  она  сообщается  с
Адриатическим морем через узкий пролив между городами Орсера и Ровинь,  на
западном берегу Истрийского полуострова. Но в то время никто не знал,  что
река, впадающая в этот канал, - Фойба, которая во время  паводка  проходит
сквозь ущелье и пещеру Буко и изливает свои воды в эту бухту.
   В нескольких шагах  от  берега  стояла  заброшенная  охотничья  хижина.
Отдышавшись, Шандор и Батори вошли в нее, чтобы обсушиться. Там они  сняли
свою мокрую одежду и развесили ее  под  лучами  горячего  солнца.  Рыбачьи
лодки уплыли из бухты, и, насколько хватало глаз, берега  были  совершенно
пустынны.
   Тогда человек, издали наблюдавший эту сцену, встал, подошел  к  хижине,
как будто для того, чтобы хорошенько запомнить ее местоположение, а  затем
направился к югу и исчез за каменистой грядой.
   Три часа спустя Матиас Шандор и его друг вновь натянули на себя одежду,
она еще не совсем просохла, но пора было идти.
   - Больше нам нельзя здесь оставаться, - сказал Иштван Батори.
   - Хватит ли у тебя сил, чтобы двинуться в путь?
   - Я ослабел больше всего от голода.
   - Попытаемся добраться до побережья. Там мы постараемся раздобыть  себе
еды и, может быть, нам  удастся  устроиться  на  какое-нибудь  отплывающее
судно! Идем, Иштван!
   И они покинули хижину, обессилевшие не столько от усталости, сколько от
голода.
   Граф Шандор решил идти вдоль южного берега канала Лема, надеясь выйти к
морю. Эту пустынную равнину  пересекает  множество  ручейков,  бегущих  по
направлению к лагуне.
   Примыкающая  к  реке  низменность,  орошенная  ручьями,  словно   сетью
каналов, представляет собой болотистую равнину с топкой почвой, по которой
очень трудно идти. Поэтому беглецам пришлось обойти  ее  с  юга;  им  было
нетрудно придерживаться  нужного  направления  по  восходящему  солнцу.  В
течение двух часов они шли вперед, не повстречав ни одной живой души, но и
не утолив терзавшего их голода.
   Между тем  местность  постепенно  становилась  менее  суровой.  Впереди
показалась  дорога,  тянувшаяся  с  востока  на  запад;  беглецы   увидели
верстовой столб, но он ничего не сказал им о местах, где они брели  словно
вслепую. На пути им попались тутовые  изгороди  и  сортовое  поле,  и  они
смогли если не насытиться, то хотя бы немного обмануть свой голод. Если бы
не семена сорго и освежающие тутовые ягоды, у них, вероятно, не хватило бы
сил добраться до побережья.
   Но   если   теперь   кое-где   стали   попадаться   возделанные   поля,
свидетельствующие о присутствии человека, то следовало ожидать и встречи с
местными жителями.
   Так и случилось около полудня.
   На дороге показались пять-шесть путников. Матиас Шандор не хотел,  чтоб
эти люди их увидели. К счастью, шагах в  пятидесяти  влево  от  дороги  он
разглядел полуразвалившуюся ферму, обнесенную оградой.  Там  и  спрятались
беглецы, забившись в темный чулан, прежде чем их успели заметить. Если  бы
какой-нибудь прохожий и остановился у этой фермы, он бы их не  заметил,  и
они решили сидеть тут до темноты.
   Путники оказались местными крестьянами и солеварами. Некоторые  из  них
гнали гусей, по-видимому на базар  в  какой-нибудь  городок  или  соседнее
селение. Все они были в национальной  одежде;  и  мужчины  и  женщины,  по
обычаю истрийских крестьян, носили  разные  украшения:  ожерелья,  медали,
серьги, кресты и серебряные подвески. Солевары, одетые  гораздо  проще,  с
мешком за плечами и палкой в  руке,  вероятно,  направлялись  в  ближайшие
солеварни, а может быть, и на более крупные соляные промыслы в Станьон или
Пирано, в западной части провинции.
   Некоторые из них, подойдя к заброшенной ферме, останавливались  и  даже
присаживались отдохнуть на крыльцо. Они громко и оживленно  разговаривали,
но только о своих местных делах.
   Беглецы, прижавшись в уголке, внимательно слушали. Быть может, эти люди
уже знают о побеге из тюрьмы и  заговорят  об  этом?  Быть  может,  из  их
разговора граф Шандор и его товарищ  поймут,  в  какую  часть  Истрии  они
попали?
   Но об этом не было сказано ни  слова,  и  они  по-прежнему  терялись  в
догадках.
   - Если местные жители не говорят  о  нашем  побеге,  -  заметил  Матиас
Шандор, - то надо думать, они о нем не слыхали!
   - А это доказывает, - добавил Иштван Батори, - что мы  довольно  далеко
от крепости. Впрочем, это меня ничуть не удивляет, ведь поток нес нас  под
скалами с большой скоростью добрых шесть часов.
   - Да, должно быть, так оно и есть.
   Однако часа через два  несколько  солеваров,  проходивших  мимо  фермы,
упомянули в разговоре об отряде  жандармов,  повстречавшихся  им  у  ворот
города.
   Какого города? Они не назвали.
   Это встревожило наших друзей. Если жандармы  рыщут  вокруг,  то  весьма
возможно, их послали на розыски беглецов.
   - А между тем мы сбежали при таких обстоятельствах, что нас  должны  бы
считать погибшими и прекратить поиски...
   - Они поверят, что мы погибли лишь тогда, когда найдут  наши  трупы!  -
ответил Матиас Шандор.
   Как бы то ни было, беглецы опасались, что полиция поставлена на ноги  и
разыскивает их. Поэтому они решили прятаться на ферме до  ночи.  Их  мучил
голод, но они не осмелились покинуть свое убежище и хорошо сделали.
   Около пяти часов вечера на дороге послышался стук копыт  -  приближался
небольшой конный отряд.
   Граф Шандор осторожно подполз к двери, но тотчас же  вернулся  и  увлек
своего друга в самый темный угол чулана. Там они зарылись в кучу  хвороста
и замерли, не шевелясь.
   Шесть-семь  жандармов  под  командой   бригадира   ехали   по   дороге,
направляясь на восток. "Остановятся ли они у фермы?" -  с  тревогой  думал
Шандор. Если жандармы вздумают  обыскать  дом,  они  несомненно  обнаружат
спрятавшихся беглецов.
   В самом деле, бригадир велел своим людям остановиться. Двое жандармов и
бригадир спешились, другие остались в седлах.
   Бригадир приказал им обыскать местность вокруг Лемского канала и  затем
возвращаться на ферму. Он будет ждать их до семи часов вечера.
   Четверо жандармов  тотчас  ускакали.  Оставшиеся  привязали  лошадей  к
сломанной изгороди, окружавшей ферму, и, усевшись перед  домом,  принялись
болтать. Притаившиеся в чулане беглецы слышали каждое слово.
   - Вечером мы вернемся в город  и  узнаем,  куда  нас  пошлют  ночью,  -
ответил бригадир на вопрос одного из жандармов. - Быть может,  из  Триеста
получены по телеграфу новые указания.
   Значит, этот город не Триест, отметил про себя Шандор.
   - Вот мы охотимся за ними здесь, - сказал второй жандарм, - а что, если
они пошли другой дорогой и вышли к каналу Кварнеро?
   - Очень может быть, - ответил первый жандарм, - они, верно, думают, что
там им будет легче скрыться.
   - Куда бы они ни  двинулись,  -  возразил  бригадир,  -  их  все  равно
поймают, ведь сейчас обшаривают все побережье провинции из конца в конец!
   Граф  Шандор  отметил  новую  подробность:  значит,  они  находятся  на
западном побережье Истрии, то есть у Адриатического моря, а не  на  берегу
узкого залива, в глубине которого расположен Фиуме.
   - Наверно, их будут искать и на  соляных  промыслах  в  Пирано  и  Капо
д'Истрии, - продолжал бригадир, - там легче спрятаться, а потом они  могут
захватить лодку, переплыть Адриатическое море и скрыться в  Римини  или  в
Венеции.
   - Эх, сидели бы уж они лучше у себя в камере да ждали своей  участи!  -
заметил глубокомысленно один из жандармов.
   - Да, - добавил второй. - Рано или  поздно  их  все  равно  поймают,  а
может, и выудят из Буко! Тогда всему делу конец,  и  нам  уж  не  придется
больше мыкаться по дорогам, а каково это в такую жару!
   - Кто знает, может с ними уже давно покончено? -  заметил  бригадир.  -
Фойба небось сама свершила казнь, подумать только -  удрать  из  Пизинской
башни и угодить в Фойбу в самое половодье! Хуже не придумаешь!
   Фойба! Так вот как называлась река, в которую попали граф Шандор и  его
друг! Пизинская крепость - вот куда  привезли  их  после  ареста,  где  их
заперли, судили, приговорили к смерти! Вот где их должны были казнить! Вот
из  какой  башни  они  бежали!  Граф  Шандор  хорошо  знал  город  Пизино.
Наконец-то у него открылись глаза - ему не придется больше бродить наудачу
по Истрийскому полуострову. Теперь он знает, куда им бежать!
   На этом разговор жандармов окончился. Но беглецы успели узнать все, что
им было нужно, кроме, пожалуй, названия ближайшего города у канала Лема на
Адриатическом побережье.
   Между тем бригадир встал и принялся шагать взад-вперед у ограды  фермы,
поглядывая, не возвращаются  ли  его  люди.  Два-три  раза  он  заходил  в
полуразрушенный дом и обошел его комнаты, скорей по  привычке,  чем  питая
какие-нибудь подозрения. Он заглянул и в чулан, где несомненно заметил  бы
беглецов, не будь там так темно. Он даже потыкал концом своей сабли в кучу
хвороста, но, к счастью, не задел съежившихся  беглецов.  Трудно  описать,
что пережили за эти минуты Матиас  Шандор  и  Иштван  Батори.  Однако  они
решили  дорого  продать  свою  жизнь,  если  их  обнаружат.  Броситься  на
бригадира и обезоружить, захватив его врасплох,  напасть  на  жандармов  и
либо убить их, либо погибнуть самим - таков был их план.
   В эту минуту бригадира позвали с дороги,  и  он  вышел  из  чулана,  не
заметив там ничего подозрительного.  Четверо  жандармов,  отправленных  на
поиски, вернулись на ферму. Хотя они добросовестно объездили  всю  равнину
между дорогой, морским побережьем и Лемским каналом,  однако  не  нашли  и
следа беглецов. Но они вернулись не одни. С ними пришел какой-то человек.
   То был испанец, работавший на  соседней  солеварне.  Он  возвращался  в
город, когда встретился с жандармами. Так как он  сказал  им,  что  каждый
день ходит из города в солеварню  и  обратно,  они  решили  свести  его  к
бригадиру, чтобы тот его допросил. А он не отказался следовать за ними.
   Увидев  испанца,  бригадир  спросил,  не  видел  ли  он  среди  рабочих
солеварни двух чужестранцев.
   - Нет, бригадир, - ответил человек. - Но нынче рано поутру,  через  час
после того, как я вышел из города, я заметил двух человек,  которые  вышли
на берег в самых верховьях Лемского канала.
   - Двух человек, говоришь?
   - Да. Но в наших местах думали,  что  преступников  уже  казнили  нынче
утром в Пизинской башне; весть о побеге к нам еще не дошла,  вот  я  и  не
обратил внимания на этих людей. Теперь, когда я знаю, в чем дело, я бы  не
удивился, если б это они самые и оказались.
   Сидя в темном чулане, Шандор и Батори  слушали,  затаив  дыхание,  этот
разговор, от которого, быть может, зависела их судьба. Итак, в ту  минуту,
когда они выходили на берег канала, их кто-то заметил.
   - Как тебя зовут? - спросил бригадир.
   - Карпена, я работаю в здешней солеварне.
   - А ты узнал бы людей, которых видел сегодня утром на  берегу  Лемского
канала?
   - Да. Может быть...
   - Так вот, отправляйся в город, сообщи все это полиции  и  предложи  ей
свои услуги.
   - Как прикажете.
   - Знаешь ли ты, что тот, кто разыщет беглецов, получит в  награду  пять
тысяч флоринов?
   - Пять тысяч флоринов!
   - А тот, кто даст им приют, угодит на каторгу!
   - Первый раз слышу!
   - Ну, ступай! - сказал бригадир.
   Выслушав сообщение испанца, жандармы заторопились. Бригадир приказал им
тотчас садиться в седло, и хотя  уже  темнело,  они  отправились  еще  раз
обшарить берега Лемского канала. Карпена же быстро зашагал по  направлению
к городу, думая о том, что, если ему посчастливится изловить беглецов,  он
получит кругленькую  сумму,  которая  будет  выплачена  из  средств  графа
Шандора.
   После отъезда жандармов Матиас Шандор и Иштван Батори  некоторое  время
сидели притаившись, не решаясь выйти  из  темного  чулана,  служившего  им
убежищем. Они думали о том, что теперь, когда  жандармы  напали  на  след,
когда  их  видели  и  могли  опознать,  им  слишком  опасно  оставаться  в
Истрийской провинции. Необходимо как можно скорей покинуть  эту  страну  и
либо отправиться в Италию,  переплыв  Адриатическое  море,  либо  пересечь
Далмацию, пройти военные заставы и перебраться через австрийскую границу.
   Первый путь, казалось, был надежнее, только  бы  им  удалось  раздобыть
лодку или убедить какого-нибудь рыбака перевести их на итальянский  берег.
На этом они и порешили.
   Вот почему около половины девятого, когда окончательно стемнело, Матиас
Шандор и его спутник, покинув заброшенную ферму,  двинулись  на  запад,  к
побережью Адриатического моря. Однако им пришлось идти по дороге, чтоб  не
завязнуть в Лемских болотах.
   Но, быть может, эта неизвестная  дорога  связывала  город  с  Триестом,
сердцем Истрии? Идти по ней - не  значило  ли  двигаться  навстречу  самой
большой опасности? Да, конечно! Но другого выхода не было.
   Около половины десятого на расстоянии четверти мили впереди  показались
смутные очертания города, но его было трудно узнать в темноте.
   Дома громоздились уступами  на  скалистом  массиве,  возвышавшемся  над
морем, а внизу виднелась глубокая бухта, служившая  гаванью.  Над  городом
поднималась высокая колокольня, в темноте похожая на громадное копье.
   Матиас  Шандор  твердо  решил  не  входить  в  этот  город,  где   двух
иностранцев могли скоро заметить, и, если возможно, обогнуть его  стены  и
выйти прямо к морю.
   Но возле города  ничего  не  подозревавших  беглецов  заметил  человек,
видевший их на берегу Лемского канала, тот самый  Карпена,  чье  сообщение
бригадиру жандармов они недавно слышали; он  издали  последовал  за  ними.
Соблазнившись богатой наградой, испанец решил понаблюдать за дорогой, и, к
несчастью для наших друзей, ему удалось снова напасть на их след.
   В это время из городских ворот выехал  небольшой  полицейский  отряд  и
чуть  не  перерезал  им  дорогу.  Они  бросились  в  сторону  и   поспешно
направились к морскому побережью вдоль городской стены.
   Впереди они заметили скромный рыбацкий домик, его окошки были освещены,
а дверь полуоткрыта. Если Матиас Шандор и Иштван Батори  не  найдут  здесь
убежища, если их откажутся впустить - они пропали!  Искать  тут  приюта  -
значило рисковать головой, но у них не было выбора.
   Друзья подбежали к домику и остановились у входа.
   Какой-то человек чинил сети при свете судовой лампы.
   - Друг мой, - спросил граф Шандор, - не  скажете  ли  вы,  что  это  за
город?
   - Ровинь.
   - А кто хозяин этого дома?
   - Рыбак Андреа Феррато.
   - Не согласится ли Андреа Феррато приютить нас на эту ночь?
   Андреа  Феррато  оглядел  незнакомцев,  подошел  к  двери   и   заметил
полицейский отряд, выезжающий из-за угла городской стены. Без сомнения, он
сразу догадался, что за люди пришли просить у него приюта,  и  понял,  что
еще минута - и они пропали...
   - Входите, - сказал он.
   Однако беглецы не спешили переступить его порог.
   - Друг мой, - сказал граф Шандор, - тот, кто выдаст  узников,  бежавших
из Пизинской башни, получит в награду пять тысяч флоринов!
   - Знаю.
   - А тот, кто их укроет, пойдет на каторгу!
   - Знаю.
   - Вы можете нас выдать, если хотите...
   - Я уже сказал вам - входите, да поживей! - ответил рыбак.
   И Андреа Феррато  запер  дверь  в  ту  минуту,  когда  отряд  жандармов
подъезжал к его дому.



8. В ДОМЕ РЫБАКА ФЕРРАТО

   Андреа Феррато был корсиканец, уроженец  маленького  портового  городка
Санта-Манца в округе Сартен, на восточном побережье острова,  недалеко  от
его южного мыса. Кроме Санта-Манца, Бастии и Порто-Веккьо, на этом  берегу
Корсики нет других портов. Это побережье, некогда  причудливо  изрезанное,
теперь  имеет  однообразные  очертания,  -  в  течение  тысячелетий   море
постепенно размыло его мысы, заполнило наносами заливы, сгладило  выступы,
уничтожило бухты.
   Здесь, в узком проливе между Корсикой и Италией, а  иногда  среди  скал
пролива Бонифачо и у берегов Сардинии, рыбачил Андреа Феррато.
   Лет двадцать тому назад он женился на молодой девушке из тех  же  мест.
Спустя два года у них  родилась  дочь,  которую  назвали  Марией.  Ремесло
рыбака не из легких, особенно когда приходится  заниматься  еще  и  ловлей
кораллов, которые образуют подводные рифы в самых опасных местах  пролива.
Но Андреа Феррато был человек смелый, сильный, не  знающий  усталости,  он
так же ловко управлялся с сетями, как и с драгой. Дела  его  шли  неплохо.
Жена Феррато, деятельная и толковая женщина, очень умело вела хозяйство  в
их маленьком домике в Санта-Манца. И муж и жена  умели  читать,  писать  и
считать, - словом, были людьми сравнительно образованными,  особенно  если
вспомнить, что, по данным статистики, из  260  тысяч  человек,  населяющих
Корсику, 150 тысяч и по сей день неграмотны.
   Может быть, именно благодаря  своей  образованности  Андреа  Феррато  -
итальянец по  происхождению,  как  и  большинство  корсиканцев,  -  скорее
походил на француза и образом мыслей, и чувствами, и симпатиями.  А  в  те
времена этого  было  достаточно,  чтобы  в  округе  к  нему  относились  с
неприязнью.
   Население этого глухого южного района, удаленного  от  крупных  городов
Бастии и Аяччо и от  административных  центров  острова,  в  глубине  души
оставалось враждебным ко всему  не  итальянскому.  Такой  положение  вещей
достойно  сожаления,  однако  можно  надеяться,  что  с   распространением
просвещения оно постепенно изменится.
   Как уже было сказано, семья Феррато вызывала к  себе  глухую  неприязнь
окружающих. Но на Корсике от недружелюбия до  ненависти  один  шаг,  а  от
ненависти до насилия и того меньше. Вскоре эти  отношения  обострились  до
крайности. Однажды Андреа, выведенный из себя угрозами грубого  соседа,  к
слову сказать, изрядного негодяя,  в  порыве  гнева  совершил  убийство  и
должен был бежать.
   Андреа Феррато был не таким человеком, чтобы скрываться в маки и  вести
непрерывную войну как с полицией, так и  с  родными  и  друзьями  убитого,
войну, где одно убийство влечет за собой другое, -  ведь  в  конце  концов
месть неминуемо настигла бы и членов его семьи. Он решил покинуть Корсику.
Ему удалось  незаметно  бежать  из  поселка  и  перебраться  на  побережье
Сардинии. Жена его продала их маленький  участок,  уступила  за  небольшие
деньги домик в Санта-Манца, распродала все  имущество,  лодку,  рыболовные
снасти и вместе с дочкой отправилась к мужу. Феррато навсегда отказался от
мысли вернуться на родину.
   К тому же это убийство,  хотя  и  совершенное  для  самозащиты,  лежало
тяжким  бременем  на  его  совести.  Немного  суеверный,  как  и  все  его
соотечественники, рыбак горячо хотел искупить свой грех. Он говорил  себе,
что эта смерть простится ему, если он, рискуя собственной  жизнью,  спасет
другого человека. И он твердо решил поступить так при первой возможности.
   Покинув Корсику, Феррато недолго оставался в Сардинии,  где  его  легко
могли обнаружить. Человек энергичный и смелый, он боялся не за себя, а  за
свою семью, которая могла стать жертвой кровной мести. Поэтому, как только
ему представился случай уехать, не вызывая  подозрений,  он  отправился  в
Италию.  Некоторое  время  он  жил  в  Анконе,  а  потом   перебрался   на
противоположный берег Адриатического моря, в Истрию. Там он и поселился.
   Вот почему корсиканец Андреа Феррато оказался в маленьком порту Ровинь.
Он жил там уже семнадцать лет, занимаясь, как и на Корсике, ловлей рыбы, и
вернул семье прежний достаток. Спустя девять лет после приезда в Ровинь  у
него родился сын, Луиджи. Рождение этого мальчика стоило жизни его матери.
   Овдовев, Феррато жил исключительно для своих детей. Мария, - ей к этому
времени исполнилось восемнадцать лет, - заменяла мать брату, которому  шел
восьмой год. И если бы не тоска по верной подруге  жизни,  Андреа  был  бы
вполне счастлив тем счастьем, которое дает труд  и  сознание  исполненного
долга. В округе все любили его, ибо он каждому готов  был  помочь  и  дать
добрый совет. Он заслуженно пользовался славой хорошего рыбака,  искусного
в своем ремесле.
   Здесь среди скал у берегов Истрии ему не приходилось жалеть об уловах в
заливе Санта-Манца или в проливе Бонифачо. К  тому  же,  прекрасно  изучив
море у этих берегов, где говорили на том же языке, что и  на  Корсике,  он
нередко в качестве лоцмана водил суда вдоль побережья от Полы до  Триеста.
Это давало ему дополнительный заработок, помимо того, что  он  выручал  от
уловов в здешних богатых рыбой местах.  Словом,  жилось  ему  неплохо;  не
забывал он и о бедняках. Они знали, что в его доме им никогда не откажут в
куске хлеба, и Мария вместе с отцом всегда старалась каждому помочь.
   Но рыбак из Санта-Манца помнил клятву, которую он себе дал -  жизнь  за
жизнь! Он убил человека и должен спасти человека.
   Вот почему, когда два беглеца подошли к двери его дома, он, угадав, кто
они, и зная, что ему грозит, без всякого колебания сказал им: "Войдите!" -
а про себя добавил: "И да хранит господь всех нас!"
   В эту минуту полицейский отряд проскакал мимо дома Феррато. Теперь граф
Шандор и Иштван Батори,  укрывшись  в  доме  корсиканского  рыбака,  могли
считать себя в относительной безопасности хотя бы на эту ночь.
   Дом Андреа Феррато стоял не в самом городе, а шагах в пятистах  от  его
стен, ближе к гавани, на скалистом массиве над отмелью. Перед  ним,  менее
чем в кабельтове, море, пенясь, разбивалось  о  береговые  рифы,  сливаясь
вдали с линией горизонта. На  юго-западе  выступал,  закругляясь,  высокий
мыс, защищавший маленькую Ровиньскую бухту.
   Небольшой одноэтажный домик Андреа Феррато состоял из  четырех  комнат;
две выходили окнами на улицу, две другие - на противоположную  сторону.  К
дому примыкала дощатая  пристройка,  куда  складывали  рыболовные  снасти.
Андреа рыбачил на парусной лодке "баланселе" длиной в  тридцать  футов,  с
квадратной кормой и оснащенной длинной реей с треугольным  парусом;  такое
судно очень удобно для ловли рыбы тралом. Когда рыбак не был в море, лодка
стояла на якоре, под защитой скал, а маленький  ялик,  в  котором  Феррато
добирался до нее, лежал на песчаной  отмели.  Позади  дома  был  небольшой
участок, обнесенный оградой, где  среди  шелковиц,  оливковых  деревьев  и
виноградных лоз росли на грядках овощи. По другую сторону ограды  протекал
ручей  шириной  в  пять-шесть  футов,   отделявший   участок   рыбака   от
невозделанной земли.
   Таков был скромный,  но  гостеприимный  дом,  куда  провидение  привело
беглецов, таков был его хозяин, рисковавший жизнью, чтобы их спасти.
   Как  только  рыбак  затворил  дверь,  граф  Шандор  и   Иштван   Батори
внимательно оглядели  помещение,  в  котором  очутились.  Это  была  самая
большая комната в доме, очень опрятная и даже убранная со вкусом  -  всюду
видна была рука заботливой хозяйки.
   - Прежде всего вам надо перекусить, - сказал Феррато.
   - Да, мы ничего не ели со вчерашнего дня и умираем с голода!
   - Слышишь, Мария? - сказал рыбак.
   В одно мгновение на столе  появились  небольшой  кусок  свинины,  рыба,
хлеб, фляга с местным вином, изюм,  два  стакана,  две  тарелки  и  чистая
салфетка. Комната освещалась  трехфитильной  лампой,  горевшей  на  масле,
по-здешнему - "вельоне". Граф Шандор и Иштван Батори  сели  за  стол,  они
падали с ног от голода.
   - А что же вы сами? - спросил граф.
   - Мы уже отужинали, - ответил Феррато.
   Изголодавшиеся беглецы с жадностью набросились на еду, предложенную  им
так просто  и  с  таким  радушием.  Но  в  то  же  время  они  внимательно
разглядывали рыбака, его сына и дочь,  которые  уселись  в  углу  и  молча
смотрели на них.
   Андреа Феррато исполнилось в то время сорок  два  года.  Его  загорелое
лицо, с выразительными чертами и живыми черными глазами, казалось  строгим
и немного печальным. Одет он был как все рыбаки Адриатического  побережья,
а под платьем его угадывалось сильное мускулистое тело.
   Мария, фигурой  и  лицом  напоминавшая  покойную  мать,  была  высокая,
стройная девушка, скорее красивая, чем хорошенькая. Жгучие  черные  глаза,
темные волосы, смуглый румянец -  все  говорило,  что  в  ее  жилах  течет
горячая корсиканская кровь. Многочисленные обязанности и заботы, с детства
лежавшие на ней, сделали ее  серьезной  не  по  летам.  Движения  ее  были
спокойны и неторопливы, но в этой тихой и сдержанной девушке чувствовалась
скрытая энергия, которая всегда приходила ей на помощь  в  трудные  минуты
жизни и могла поддержать ее в любых испытаниях. К ней уже сватался не один
молодой рыбак с побережья, но она и слышать не хотела о замужестве.  Разве
ее жизнь не принадлежала целиком отцу и младшему  братишке,  которого  она
нежно любила, - ведь она заменяла ему мать!
   Луиджи был мальчик смелый, решительный и  трудолюбивый,  он  уже  успел
привыкнуть к суровой жизни рыбака: отец брал его с собой в море в дождь, в
ветер и непогоду, и мальчик держался молодцом. Он обещал со временем стать
крепким, статным  парнем,  отважным  моряком,  настоящим  морским  волком,
которому нипочем любая опасность. Отца ей любил, в сестре же души не чаял.
   Граф Шандор  внимательно  изучал  лицо  рыбака  и  его  детей,  которых
связывала такая трогательная любовь. Хорошие, простые люди, на них  вполне
можно положиться, в этом граф не сомневался.
   Когда все было съедено, Андреа Феррато встал и подошел к графу Шандору.
   - А теперь вам надо выспаться, господа, - просто сказал он. - Никто  не
знает, что вы здесь. Завтра мы решим, что делать дальше.
   - Нет, Феррато! - возразил граф. - Мы подкрепились и восстановили силы.
Мы должны сейчас же уйти. Наше присутствие слишком опасно для вас и  вашей
семьи.
   - Да, надо уходить, - сказал Иштван Батори. - Господь наградит  вас  за
все, что вы сделали для нас.
   - Ложитесь спать, - повторил рыбак, - это самое разумное, что вы можете
сделать. Нынешней ночью берег будут строго  охранять.  На  всем  побережье
судам запрещено выходить из портов, - сегодня предпринять  ничего  нельзя.
Оставайтесь у меня.
   - Хорошо, если вы так хотите, - проговорил граф.
   - Да, я так хочу.
   - Еще один вопрос - когда здесь узнали о нашем побеге?
   - Сегодня утром. Рассказывают, что в башне Пизино вас было четверо.  Вы
двое бежали. Третьего, говорят, скоро выпустят...
   - Это Саркани! - вырвалось у Матиаса Шандора, но он тотчас  же  подавил
вспышку гнева, вызванную ненавистным именем.
   - Ну, а четвертый? - спросил Иштван Батори, боясь услышать ответ.
   - Четвертый еще жив, - ответил рыбак. - Казнь отложили.
   - Он жив! - воскликнул Батори.
   - Не иначе, как нам хотят доставить удовольствие умереть всем вместе  и
ждут, пока нас поймают, - иронически заметил граф.
   - Проводи гостей в заднюю  комнату,  Мария,  -  сказал  Феррато.  -  Да
смотри, не зажигай огня.  Не  надо,  чтобы  в  окне  видели  свет  сегодня
вечером. Потом можешь лечь. Мы с Луиджи будем сторожить.
   - Хорошо, отец, - откликнулся мальчик.
   - Пожалуйте сюда, господа, - сказала Мария.
   Крепко пожав руку рыбаку, граф Шандор и его  товарищ  прошли  в  заднюю
комнату, где для них уже были приготовлены  два  толстых  тюфяка,  набитых
маисовой соломой. Наконец-то они могли хоть немного отдохнуть после всего,
что им пришлось пережить.
   Тем временем Андреа Феррато и  Луиджи  вышли  из  дома  посмотреть,  не
бродит ли кто-нибудь поблизости на отмели или за ручьем.  Никого.  Беглецы
могли спокойно спать до восхода солнца.
   Ночь прошла без всяких происшествий. Рыбак  несколько  раз  выходил  из
дома, но не заметил ничего подозрительного.
   Рано утром,  18  июня,  когда  его  гости  еще  спали,  Андреа  Феррато
отправился на разведку. Он дошел до центра города, обойдя все причалы. Там
и тут стояли небольшие группы людей, оживленно обсуждая последние новости.
Накануне  по  городу  были  расклеены  объявления,  извещавшие  о   побеге
заключенных, о вознаграждении, обещанном за  их  поимку,  и  о  наказании,
ожидавшем того, кто поможет им скрыться.  Все  говорили  только  об  этом.
Рассказывали всевозможные новости,  передавали  довольно  туманные  слухи.
Однако было ясно, что графа Шандора и  Батори  не  видели  в  окрестностях
города, и "никто не подозревает, что они находятся в этой провинции. Но  к
десяти часам утра, когда отряд жандармов с бригадиром во главе вернулся  в
Ровинь после ночного дозора, распространился  слух,  что  сутки  назад  на
берегу канала Лема видели каких-то двух неизвестных. Жандармы обшарили всю
местность до самого моря, но безрезультатно.  Беглецы  бесследно  исчезли.
Неужели им удалось добраться до побережья, достать лодку и бежать в другую
часть Истрии или даже перейти австрийскую границу? Многие считали, что это
возможно.
   - Ну и слава богу! - раздавалось в толпе.  -  Пусть  лучше  пять  тысяч
флоринов останутся в казне.
   - И пусть они пойдут на что-нибудь другое, только не на плату за подлый
донос!
   - Хоть бы им удалось спастись!
   - Не сомневайтесь, дело сделано! Они уже в безопасности, на итальянском
берегу!
   Все  эти  разговоры  крестьян,  рабочих  и  буржуа,  толпившихся  перед
объявлениями, показывали, что симпатии населения,  которое  в  этой  части
Истрии состоит из итальянцев и славян, на стороне осужденных.  Австрийские
власти понимали, что среди этих людей вряд ли найдется  доносчик,  поэтому
сами принимали все меры, чтобы разыскать беглецов. Со вчерашнего утра  вся
полиция, все отряды жандармов были подняты на ноги; депеши  так  и  летали
взад и вперед между Ровинем, Пизино и Триестом.
   Около одиннадцати часов утра Андреа Феррато вернулся домой;  он  принес
неплохие известия. Граф Шандор и Батори в той же комнате, где они  провели
ночь, заканчивали завтрак, поданный им Марией. Несколько часов сна, сытная
еда и заботливый уход совершенно восстановили их силы.
   - Какие новости, мой друг? - спросил граф Шандор рыбака, как только тот
вошел в комнату.
   - Думаю, что пока вам нечего опасаться.
   - Что говорят в городе? - спросил Батори.
   - Рассказывают, что вчера утром видели, как двое неизвестных высадились
на берегу канала Лема... Если речь идет о вас...
   - Да, это были мы. Какой-то человек,  солевар,  живущий  по  соседству,
видел нас и донес жандармам.
   И они рассказали рыбаку о том, что произошло возле  заброшенной  фермы,
когда они сидели, притаившись в чулане.
   - Каков из себя этот человек? Тот, который  донес?  Вы  его  видели?  -
допытывался Феррато.
   - Нет, мы только слышали его голос.
   - Вот это досадно! Ну, ничего. Самое главное - они потеряли  ваш  след.
Но, впрочем, если даже кто-нибудь и заподозрит, что вы скрываетесь у  меня
в доме, никто из здешних жителей не донесет на вас. В  Ровине  все  хотят,
чтобы вы спаслись.
   - Это меня не удивляет, - ответил граф. - Здесь у вас хороший,  честный
народ. Зато австрийские власти сделают все, чтобы вновь схватить нас.
   - Вас должно успокоить одно - почти все  считают,  что  вы  уже  успели
перебраться на другой берег моря, в Италию.
   - Господи, сделай, чтобы так и было! - прошептала Мария, сложив  ладони
как для молитвы.
   - Так и будет, мое дорогое дитя, - проговорил  граф,  и  в  его  голосе
звучала глубокая вера. - Так и будет, с божьей помощью!
   - И с моей тоже, господин граф, - сказал Феррато. - А пока  я  пойду  и
займусь своими обычными делами. Нас с Луиджи привыкли видеть на берегу  за
починкой сетей или за уборкой  судна,  и  сегодня  все  должно  идти,  как
всегда. К тому же надо взглянуть  на  небо,  -  очень  многое  зависит  от
погоды. Вы же ни в коем случае не выходите из этой комнаты. Пожалуй, чтобы
не вызывать подозрений, можно открыть окно, -  вот  это,  оно  выходит  на
огород. Но сами вы не показывайтесь  и  держитесь  в  глубине  комнаты.  Я
вернусь часа через два.
   И Андреа с Луиджи ушли на берег, а Мария  принялась  хозяйничать  около
дома, стараясь не отходить далеко от двери.
   На отмели было несколько рыбаков.  Андреа  решил  перекинуться  с  ними
двумя-тремя словами, прежде чем начать расстилать на песке свои сети.
   - Восточный ветер крепчает... - заметил один из рыбаков.
   - Да, он здорово очистил небо после вчерашней грозы, - сказал Андреа.
   - Но к вечеру бриз, глядишь, посвежеет, а если еще поднимется  бора,  -
жди шторма, - заметил другой рыбак.
   - Ничего! Ветер дует с суши, а среди скал море не бывает сердитым.
   - Посмотрим еще, что будет к вечеру.
   - Ты нынче выйдешь в море на ночь, Андреа?
   - Да, если только погода не подведет.
   - А как же запрещение?
   - Запрещение относится только к большим судам, а не к рыбачьим  лодкам,
мы ведь не уходим далеко от побережья.
   - Вот и хорошо! С юга идут стаи  тунца,  надо  бы  поскорей  расставить
сети.
   - Это еще успеется.
   - Как сказать!
   - Говорю тебе, время еще терпит. Если я выйду в ночь, то отправлюсь  за
бонитами в сторону Орсера или Паренцо.
   - Ну, как знаешь. Мы все будем ставить сети у подножья скал.
   - Дело ваше.
   Андреа и Луиджи притащили из пристройки сети и расстелили их на берегу,
чтобы просушить на солнце. Часа через два рыбак ушел с отмели, велев  сыну
приготовить багры, которыми оглушают бониты - рыбу с мясом  темно-красного
цвета, из породы тунцов.
   Вернувшись домой, Андреа постоял некоторое время на пороге  и,  выкурив
трубку, прошел в комнату, где находились граф Шандор и Батори.
   Мария по-прежнему возилась перед домом.
   - Господин граф, - сказал рыбак, - ветер дует с суши, и я не думаю, что
ночью разыграется буря. Вам лучше всего будет отправиться со мной на  моей
лодке, тогда никто не  узнает  о  вашем  бегстве.  Если  вы  согласны,  мы
отправимся сегодня около десяти вечера. К этому времени вы проберетесь  на
отмель, по тропинке между скалами, и вас никто не увидит. На моем ялике вы
подъедете к "баланселе", и мы тотчас же выйдем  в  море.  Это  не  вызовет
подозрений, потому что все знают, что нынче в ночь я  собирался  выйти  на
лов. Если ветер усилится, мы пойдем вдоль берега, и я высажу вас за бухтой
Катаро, по ту сторону границы.
   - А если не будет сильного ветра? - спросил  граф.  -  Что  вы  думаете
делать?
   - Тогда мы выйдем в открытое море, пересечем его, и я высажу вас  около
Римини или в устье По.
   - И ваша лодка выдержит такое путешествие? - спросил Батори.
   - Судно у меня хорошее, полупалубное. Оно не  подведет.  Нам  с  Луиджи
случалось выходить на нем во всякую погоду. Да и дело такое, что без риска
нельзя...
   - Мы-то готовы на все. Ведь от этого зависит наша  жизнь.  Но  вы,  мой
друг, не должны рисковать ради нас.
   - Это уж мое дело, господин граф, к тому  же  я  только  исполняю  свой
долг.
   - Ваш долг?
   - Да!
   И рыбак рассказал им, как из-за  несчастного  случая  он  вынужден  был
покинуть Санта-Манца и Корсику. Теперь же  ему  представилась  возможность
искупить добрым делом причиненное им зло.
   - Вы честный и мужественный человек! - воскликнул  граф,  взволнованный
его рассказом. - Но пойдем ли мы к бухте Катаро или к итальянскому берегу,
в любом случае вам придется надолго уехать из дома, и  это  может  вызвать
подозрения здесь, в Ровине. Нас-то вы доставите в безопасное место, но как
бы вас не арестовали по возвращении.
   - Об этом не беспокойтесь, господин граф. Во время больших  уловов  мне
случается не возвращаться по пяти, а то и по  шести  суток  кряду.  Я  вам
сказал, это уж мое дело. Мы правильно решили - так мы и сделаем!
   Продолжать спор было бесполезно. План рыбака казался хорошо продуманным
и легко осуществимым,  конечно,  если,  как  он  надеялся,  не  испортится
погода. Опасен был только самый момент посадки.  Но  к  десяти  часам  уже
совсем стемнеет, ночи сейчас безлунные, и, по всей вероятности,  к  вечеру
опустится густой туман, который обычно  не  распространяется  на  море,  а
задерживается на  берегу.  В  этот  час  редко  кого  можно  встретить  на
пустынной отмели, разве случайно пройдет какой-нибудь стражник  в  поисках
контрабандистов. Что же до соседних рыбаков, то Андреа знал, что  все  они
сегодня уйдут в море ставить  сети  среди  скал  в  двух-трех  милях  ниже
Ровиня. Если они и заметят баркас, что мало вероятно, он уже будет  далеко
в море с двумя беглецами, спрятанными под палубой.
   - Сколько миль по прямой от Ровиня до ближайшей  точки  на  итальянском
побережье? - спросил Батори.
   - Около пятидесяти.
   - Сколько же нам потребуется времени, чтобы добраться туда?
   - При таком попутном ветре, как сегодня, часов двенадцать. Да, вот  что
- у вас нет денег, а они вам необходимы. Наденьте этот пояс, в нем  зашито
триста флоринов.
   - Но, друг мой... - попытался было возразить граф.
   - Вы их вернете мне потом, когда будете в безопасности.  Ну,  а  теперь
ждите меня!
   Договорившись обо всем, Андреа вышел из  комнаты  и  принялся  за  свои
обычные дела, работал то  на  отмели,  то  возле  дома.  Луиджи  незаметно
доставил на судно запас провизии на несколько дней, завернув ее в запасный
парус, чтобы не обратить  на  себя  внимание.  Казалось,  ничто  не  могло
возбудить подозрений, которые помешали  бы  осуществить  план  рыбака.  Из
предосторожности Андреа решил до вечера не заходить к своим гостям. Шандор
и Батори притаились в глубине комнаты, окна которой  оставались  открытыми
целый день. Рыбак обещал предупредить  их,  когда  придет  время  идти  на
берег.
   Несколько раз в течение дня к нему заходили соседи потолковать о рыбной
ловле и о стаях тунца, появившихся у берегов Истрии. Андреа принимал их  в
большой комнате и подносил, по местному обычаю, стаканчик вина.
   Так прошла большая часть дня. Соседи  приходили,  уходили,  судачили  о
разных  делах.  Несколько  раз  заходил  разговор  о  побеге  заключенных.
Рассказывали даже, будто их уже поймали недалеко  от  канала  Кварнеро,  в
восточной части Истрии, однако этот слух  вскоре  был  опровергнут.  Итак,
пока все шло хорошо.
   Без сомнения, за побережьем внимательно наблюдали и пограничная стража,
и полиция, и  жандармы.  Однако  с  наступлением  темноты  нетрудно  будет
обмануть бдительность дозоров. Запрещение выходить в море относилось,  как
уже было сказано, только к кораблям дальнего плавания и каботажным  судам,
приходившим из Средиземного моря, но не к  рыбачьим  лодкам  с  побережья,
поэтому снаряжение баркаса к  отплытию  не  должно  было  вызвать  никаких
подозрений.
   Андреа Феррато принял все это во  внимание,  но  одного  посещения  он,
конечно, не  мог  предвидеть.  Сначала  этот  визит  лишь  удивил,  но  не
встревожил рыбака, и только после ухода незваного гостя  он  понял,  какая
опасность нависла над ними.
   Наступил вечер. Пробило восемь часов, и Мария уже накрыла  к  ужину  на
стол в большой комнате, когда кто-то два раза  постучал  в  дверь.  Андреа
тотчас же отворил и с изумлением увидел испанца Карпену.
   Этот Карпена был родом из Аммаяте, местечка  в  провинции  Малага.  Ему
пришлось бежать оттуда, как в свое время Андреа с Корсики,  но,  вероятно,
вследствие каких-то темных дел, и он поселился  в  Истрии.  Здесь  Карпена
устроился  на  соляных  промыслах  на  западном  побережье   и   занимался
перевозкой соли в глубь материка. Это очень тяжелый,  неблагодарный  труд,
которым можно едва заработать на жизнь.
   Карпена был здоровенный детина лет двадцати пяти, невысокого роста,  но
широкий в плечах, с большой головой и жесткими курчавыми черными волосами.
Грубыми чертами лица  он  походил  на  бульдога,  такое  выражение  как  у
человека, так и у собаки равно не вызывает доверия.
   Его не любили за нелюдимость, за  злобный,  мстительный  и  завистливый
нрав. Никто как следует не знал, почему он покинул  родину.  Дурной  славе
его немало способствовали частые ссоры с другими  рабочими  на  промыслах.
Задев кого-нибудь, он тут же переходил к угрозам, и дело обычно  кончалось
дракой. Вообще от него старались держаться подальше.
   Сам Карпена, напротив, был о себе очень высокого мнения, вот почему  он
стремился, - с какой целью, будет видно далее,  -  сблизиться  с  Феррато.
Однако рыбак с самого начала отнесся к нему  с  неприязнью.  Почему  -  мы
узнаем  из  последующего  разговора,  в  котором  испанец  обнаружит  свои
намерения.
   Карпена хотел было пройти прямо  в  комнату,  но  рыбак  остановил  его
вопросом:
   - Что вам здесь нужно?
   - Да вот, шел мимо, вижу в окне свет, - дай, думаю, зайду.
   - Зачем?
   - Да просто в гости.
   - А мне не нравится, когда вы приходите ко мне в гости, и вы  сами  это
знаете!
   - Знаю, но сегодня, я думаю, вы заговорите по-другому.
   Андреа не понял и не мог угадать, что значили эти загадочные  слова;  и
все же он невольно вздрогнул, и это не ускользнуло от Карпены.
   Испанец вошел и плотно притворил дверь.
   - Нам надо поговорить.
   - Не о чем нам разговаривать!
   - Нам надо поговорить, - повторил испанец, понижая голос, -  поговорить
с глазу на глаз.
   - Ну ладно, пройдите сюда, - и рыбак,  у  которого  в  этот  день  были
особые причины пускать к себе  всех  и  каждого,  провел  его  в  соседнюю
комнату.
   Это была спальня рыбака. Лишь тонкая перегородка  отделяла  ее  от  той
комнаты, где притаились беглецы. Окна  спальни  выходили  на  улицу,  окна
второй комнаты - на огород.
   - Ну, в чем дело? - спросил рыбак.
   - Сосед, я еще раз прошу вас, будьте мне другом.
   - Зачем вам моя дружба?
   - Вы же знаете: из-за вашей дочери.
   - Хватит об этом!
   - Выслушайте меня. Я давно люблю Марию и хочу жениться на ней.
   Вот чего добивался Карпена. Он уже  несколько  месяцев  надоедал  Марии
своими ухаживаниями. Разумеется, его побуждала не столько любовь,  сколько
корысть. По сравнению с другими рыбаками Феррато жил в  достатке,  испанцу
же, у которого не было ни гроша  за  душой,  он  казался  богачом.  Вполне
понятно, что Карпена задумал стать его зятем. Но также понятно, что Андреа
и слышать не хотел об этом: испанец ему очень не нравился.
   - Карпена, - ответил Феррато холодно, - вы уже говорили с моей дочерью.
И она сказала "вам - нет! Вы говорили и со мной, я тоже сказал вам -  нет!
Сейчас, когда вы опять заговорили об этом, в последний раз  говорю  вам  -
нет и нет!
   Лицо испанца исказилось от бешенства; он оскалил зубы  и  с  ненавистью
взглянул на рыбака. Но в комнате было темно, и Андреа не мог  видеть  этой
злобной гримасы.
   - Это ваше последнее слово?
   - Да, если вы  не  придете  опять.  Если  же  вы  снова  заведете  этот
разговор, то получите тот же ответ.
   - Я приду опять, потому что я уверен - Мария сама пошлет меня к вам.
   - Кто? Мария? Будто вы не знаете, как она к вам относится!
   - А что, если ее чувства изменятся после того, как я с ней поговорю?
   - Вы?! Поговорите с ней?
   - Да, Феррато, мне надо ей кое-что сказать.
   - Когда же?
   - Сейчас! Сию же минуту! Слышите? Мне необходимо с ней поговорить!
   - Вам не о чем разговаривать с ней! Я отказываю вам от ее имени!
   - Ах, вот как! - крикнул Карпена. - Вы еще пожалеете об этом!
   - Ты мне угрожаешь?
   - Да! Берегись, я тебе отомщу!
   - Ну, что же, мсти, если можешь и  если  посмеешь!  Я  не  боюсь  твоих
угроз, ты сам знаешь. А сейчас убирайся! Не то  я  вышвырну  тебя  вон!  -
крикнул Андреа, выйдя из себя.
   На испанца страшно было смотреть. Глаза его налились кровью.  Казалось,
еще мгновенье, и он бросится на Андреа. Но он  сдержал  себя  и,  с  силой
толкнув дверь, выбежал в большую комнату, а оттуда  на  улицу,  не  сказав
больше ни слова.
   Дверь соседней комнаты тотчас отворилась, и на  пороге  показался  граф
Шандор, не пропустивший ни звука из этого разговора. Он быстро  подошел  к
Андреа.
   - Это он донес на нас жандармам, - шепотом сказал граф. - Он нас знает.
Он видел, как мы высадились на берег  Лемского  канала,  и,  должно  быть,
следил за нами до самого Ровиня. По-видимому, он пронюхал, что вы спрятали
нас у себя. Нам нужно немедленно бежать, иначе мы пропали, и вы с нами!



9. ПОСЛЕДНЕЕ УСИЛИЕ В ПОСЛЕДНЕЙ БОРЬБЕ

   Андреа промолчал. Ему нечего  было  ответить  графу.  Его  корсиканская
кровь кипела. В эту минуту он забыл даже о беглецах, ради которых  шел  на
такой риск. Перед его глазами стоял только Карпена.
   - Мерзавец! Мерзавец! - пробормотал он сквозь зубы. - Он знает все,  мы
в его руках. Как я не догадался об этом!
   Шандор и Батори с тревогой смотрели на рыбака. Что он  скажет?  Что  он
решит? Нельзя терять времени на размышления. Быть  может,  сейчас  испанец
уже донес о них полиции.
   - Вот что, граф, - сказал наконец Феррато, - жандармы нагрянут ко мне с
минуты на минуту. Да,  конечно,  негодяй  знал  или  предполагал,  что  вы
скрываетесь у меня. Он приходил сюда заключить сделку! Он  хотел  получить
мою дочь в уплату  за  молчание.  И  теперь  он  погубит  вас,  чтобы  мне
отомстить! Если придет полиция,  вам  некуда  спрятаться,  вас  сейчас  же
схватят. Надо немедля бежать!
   - Вы правы, Феррато, - сказал граф, - но прежде,  чем  мы  расстанемся,
позвольте мне поблагодарить вас за все, что вы для нас  сделали  и  хотели
сделать.
   - Что я хотел, то я и сделаю, - решительно сказал Андреа.
   - Мы не можем принять вашей помощи, - возразил Батори.
   - Да, мы отказываемся, - поддержал его граф. - Вы и  без  того  слишком
многим рискуете. Если нас найдут здесь, вас ждет  каторга!  Мы  не  хотим,
чтобы горе и разорение постигло вашу семью. Бежим, Иштван, но бежим одни.
   Андреа движением руки остановил их.
   - Куда вы пойдете? По всей стране бродят патрули.  Полиция  и  жандармы
день и ночь рыщут кругом. На побережье вам  не  найти  безопасного  места,
чтобы отплыть. К границе вам не пробраться, на всех тропинках дозоры.  Без
меня вы погибнете!
   - Послушайте моего отца, - сказала Мария, - идите за  ним.  Что  бы  ни
случилось, он выполнит свой долг.
   - Правильно, дочка, - ответил Феррато, -  ты  верно  сказала,  это  мой
долг. Луиджи уже ждет нас у ялика. Ночь очень темная. Они  и  спохватиться
не успеют, как мы уже будем в море. Обними меня, Мария, прощай! Скорее  за
мной!
   Но Шандор и Батори не сдавались. Они не  могли  принять  такую  жертву.
Надо бежать, немедленно бежать, чтобы не подвергать опасности  рыбака.  Но
бежать одним, без Феррато.
   - Идем! - крикнул граф Иштвану Батори. - Мы  должны  сами  отвечать  за
себя!
   Они бросились к окну, собираясь бежать через огород и скрыться либо  на
побережье, либо в глубине страны, как вдруг в комнату  запыхавшись  вбежал
Луиджи.
   - Полиция! - крикнул он.
   - Прощайте! - воскликнул граф и выпрыгнул в окно, а за ним Батори.
   В то же мгновение в большую  комнату  ворвался  отряд  полицейских.  Их
привел Карпена.
   - Подлец! - крикнул ему Андреа.
   - Вот мой ответ, пеняй на себя! - воскликнул испанец.
   Рыбака схватили и связали. Полицейские тотчас же рассыпались  по  всему
дому. Открытое окно, выходившее  на  огород,  указало  им,  куда  скрылись
беглецы. Полицейские бросились вслед за ними.
   Граф Шандор и  Батори  успели  добежать  лишь  до  ограды,  за  которой
протекал ручей. Граф одним прыжком  перемахнул  через  нее  и  повернулся,
чтобы помочь Батори, как вдруг шагах в пятидесяти грянул выстрел.
   Пуля задела плечо Батори, рана была неопасная, но действовать рукой  он
не мог. Несмотря на все усилия друга, ему  никак  не  удавалось  перелезть
через ограду.
   - Беги, Матиас! - крикнул он. - Беги!
   - Нет, Иштван! Умирать, так вместе! - И Шандор обхватил  обеими  руками
Батори, в последний раз пытаясь перетащить его.
   - Беги, Матиас! Ты должен жить, чтобы покарать предателей!
   Эти слова прозвучали как приказание. Да, он, Шандор, должен жить, чтобы
покарать преступников и  воздать  им  за  всех  троих!  Нет  больше  графа
Шандора, венгерского  магната,  нет  триестского  заговорщика,  нет  друга
Затмара и Батори, - есть только вершитель правосудия.
   В этот миг полицейские добежали  до  ограды  и  бросились  на  раненого
Батори. Секунда промедления, и граф оказался бы а их руках.
   - Прощай, Иштван! Прощай! - крикнул граф Шандор, он  собрал  все  силы,
перепрыгнул через ручей и скрылся в темноте.
   Вслед ему раздались пять-шесть ружейных выстрелов, но пули не  настигли
беглеца, который, метнувшись в сторону, бросился бежать к морю.
   Полицейские кинулись за ним, но в потемках быстро потеряли его из виду.
Боясь упустить свою жертву, они рассеялись  по  всем  направлениям,  чтобы
отрезать графу дорогу и в город, и в глубь страны, и к мысу,  закрывавшему
выход из бухты. На помощь полиции явился отряд  жандармов  и  расположился
так, что беглецу осталась только одна дорога - к берегу моря.
   Но что он будет делать на берегу среди рифов? Достанет лодку и пустится
в открытое море? Он не успеет: пули настигнут его прежде, чем он  отчалит.
Однако "а восток бежать нельзя, это он хорошо понимал.  Выстрелы  и  крики
полицейских и жандармов приближались и  доказывали,  что  назад  путь  уже
отрезан. Значит, он мог бежать только к морю. Там его ждала верная смерть,
но лучше погибнуть в волнах, чем стоять  перед  взводом  солдат  во  дворе
Пизинской крепости.
   Вот он уже на берегу. Несколько прыжков, и он у  самой  воды,  там  где
маленькие волны набегают на песчаную отмель. Он чувствовал,  что  жандармы
бегут за ним по пятам; выпущенные наудачу пули свистели вокруг его головы.
   Как и на всем побережье Истрии, здесь сразу же за отмелью взморье  было
усеяно обломками скал и  острыми  утесами.  Между  скалами,  во  впадинах,
скопилась вода, местами она достигала нескольких  футов  глубины,  местами
едва доходила до щиколотки.
   Граф Шандор бросился к этим камням. Другого пути не было.  Хоть  он  не
сомневался, что бежит навстречу верной гибели, он без колебаний мчался  по
берегу.
   Прыгая с камня на камень, перескакивая через глубокие  ямы,  он  уходил
все дальше к открытому морю. Но теперь он стал виден на более светлом фоне
неба. С громкими криками полицейские устремились за ним.
   Но граф Шандор твердо решил, что живым он им в  руки  не  дастся.  Море
вернет им только его труп!
   Скользкие, поросшие мокрыми  водорослями  камни  качались  под  ногами;
прыгая  в  темноте  над  водой,  он  мог  сорваться  каждую  секунду.  Эта
утомительная  погоня  продолжалась  минут  десять.  Полицейским  никак  не
удавалось нагнать графа, но камни скоро кончатся, а впереди - море.
   И вот граф на одном из последних камней. Дальше бежать некуда. Двое или
трое полицейских уже совсем близко,  шагах  в  десяти,  остальные  немного
отстали.
   Граф Шандор  выпрямился,  громко  крикнул,  посылая  в  небо  последнее
прости, и бросился в воду. В то же мгновение грянул залп.
   Полицейские, добежав до последних камней, увидели лишь голову  беглеца,
словно черную точку в открытом море.
   Раздался еще один залп, и море  вспенилось  вокруг  Шандора.  Очевидно,
одна или две пули  попали  в  цель  -  голова  его  исчезла  и  больше  не
появлялась.
   Жандармы и полицейские оставались на берегу  до  самого  рассвета,  они
тщательно обследовали отмель и прибрежные  камни  на  всем  протяжении  от
северного мыса до порта Ровинь. Но тщетно. Они не  нашли  никаких  следов,
по-видимому графу не удалось выбраться на берег. Значит, он либо был  убит
пулей, либо утонул.
   Однако, несмотря на самые тщательные поиски тела, ни  у  берега,  ни  в
море, на расстоянии двух лье от суши, ничего не нашли. Ветер дул с берега,
к тому же тут проходило юго-западное течение, и, по-видимому, тело  унесло
в морские просторы.
   Так  граф  Шандор,  мадьярский  вельможа,   нашел   могилу   в   волнах
Адриатического моря.
   После самого тщательного расследования австрийские власти  приняли  эту
версию гибели графа Шандора как наиболее правдоподобную.
   Теперь ничто уже не мешало привести в  исполнение  приговор  над  двумя
другими осужденными. Иштван Батори, как мы знаем, был схвачен полицией и в
ту же ночь под сильным конвоем доставлен в  Пизинскую  крепость,  где  его
поместили в одну камеру с  Ладиславом  Затмаром.  Им  предстояло  провести
вместе всего несколько часов.
   Казнь была назначена на другой день - 30 июня.
   Перед смертью Иштван Батори, конечно, хотел  в  последний  раз  увидеть
жену и сына, а Ладислав Затмар  -  обнять  своего  верного  слугу.  Власти
разрешили родным приехать в Пизинскую крепость. Но свидание не состоялось.
   Госпожа Батори  с  маленьким  сыном  покинула  Триест;  вместе  с  ними
отправился и Борик, которого выпустили из тюрьмы. Арест  заговорщиков  был
произведен втайне, и, не зная, где находятся арестованные, госпожа  Батори
и Борик разыскивали их по всей Венгрии и даже  в  Австрии.  Когда  же  был
объявлен приговор суда, их не смогли вовремя найти и известить.
   Иштван Батори был лишен последнего утешения - увидеть жену и  сына.  Он
не мог назвать им имена предателей, которым теперь, после гибели  Шандора,
нечего было опасаться кары!
   В пять часов вечера Иштван Батори и Ладислав Затмар были расстреляны во
дворе Пизинской крепости. Они мужественно  встретили  смерть,  как  борцы,
отдавшие жизнь за освобождение родины.
   Теперь  Силас  Торонталь  и  Саркани  могли  считать  себя   в   полной
безопасности.  Об  их  предательстве  не  знал  никто,  кроме  губернатора
Триеста. За  свой  донос  они  получили  половину  всего  состояния  графа
Шандора. Другая половина, в виде особой милости, была оставлена малолетней
дочери графа и должна была перейти к ней, когда ей исполнится восемнадцать
лет.
   Таким  образом,  Силас  Торонталь  и  Саркани,  которым  были  неведомы
угрызения совести, могли спокойно наслаждаться богатством, доставшимся  им
в награду за гнусное предательство.
   Мог быть спокоен и третий предатель - испанец  Карпена,  получивший  за
донос обещанные деньги - пять тысяч флоринов.
   Никто не знал о подлом поступке банкира и его сообщника,  и  они  могли
высоко держать голову,  как  честные  люди,  и  по-прежнему  оставаться  в
Триесте, но Карпена, от которого все с  презрением  отвернулись,  вынужден
был уехать из Ровиня. Впрочем, это его мало  трогало!  Ему  теперь  нечего
было бояться, даже мести Андреа Феррато!
   Действительно,  рыбак  был  брошен  в  тюрьму,  затем  его   судили   и
приговорили к пожизненной каторге за оказанную им помощь беглецам. Мария с
братом остались одни в опустевшем доме. Никогда не вернется к ним  отец...
Впереди разорение и нищета...
   И все это было делом рук трех негодяев, которые из  голой  корысти,  не
испытывая даже ненависти к своим  жертвам  (за  исключением,  может  быть,
Карпены),  один,  чтобы  поправить  свои  дела,  а  двое   других,   чтобы
разбогатеть, пошли на самое гнусное преступление!
   Неужели это предательство не получит возмездия здесь на земле, где  суд
божий не всегда карает виновных?  Неужели  так  и  останется  неотомщенной
гибель трех патриотов, графа Шандора,  графа  Затмара  и  Иштвана  Батори,
неужели никто не отплатит  злодеям  за  мужественного  и  честного  рыбака
Андреа Феррато?
   Будущее покажет.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1. ПЕСКАД И МАТИФУ

   Пятнадцать лет спустя после событий, завершивших пролог  этой  истории,
24 мая 1882 года,  в  Рагузе,  одном  из  главных  городов  Далмации,  был
праздник.
   Далмация -  всего-навсего  узкая  полоска  земли,  расположенная  между
северными отрогами Динарийских альп, Герцеговиной и  Адриатическим  морем.
Население ее не превышает пятисот  тысяч  человек,  -  да  и  тем  живется
тесновато.
   Славный народ далматинцы! Они неприхотливы, потому  что  земля  тут  не
отличается   плодородием,   но,   несмотря   на   пережитые   политические
превратности, они не утратили чувства  собственного  достоинства;  они  не
раболепствуют перед Австрией, к которой страна  их  была  присоединена  по
Кампо-Формийскому договору 1815 года; наконец, они - честны, недаром  этот
край, по словам г-на Ириарте, прозвали "страной, где двери без замков".
   В состав Далмации входят  четыре  провинции,  носящих  названия:  Зара,
Спалато, Катаро и Рагуза. Провинции в  свою  очередь  делятся  на  округи.
Столица  одной  из  провинций  -  город  Зара   -   является   резиденцией
генерал-губернатора. Именно в Заре заседает сейм, некоторые члены которого
являются в то же время членами Венской верховной палаты.
   Положение сильно изменилось с XVI века, когда ускоки - беглые сербы,  -
воевавшие с мусульманами и с христианами,  с  султаном  и  с  Венецианской
республикой, наводили ужас на всех, кто плавал по Адриатическому морю.  Но
ускоки исчезли, и ныне следы их можно встретить лишь в Карниоле. И  теперь
Адриатическое  море  столь  же  безопасно,  как  и  всякая  другая   часть
поэтического и великолепного Средиземного моря.
   Рагуза, вернее сказать, маленькое Рагузское  государство  долгое  время
представляло  собою  республику,  и  республикой  оно  стало  даже  раньше
Венеции, а именно в IX веке. Лишь в 1808 году Наполеон издал указ, в  силу
которого Рагуза через год должна была слиться с Иллирийским королевством в
качестве герцогства, правителем которого был назначен маршал Мармон. Еще с
IX века рагузские купцы, бороздившие на своих кораблях все восточные моря,
обладали монопольным правом торговли с неверными. Монополия была  дарована
Рагузе папою Римским, что выделяло Рагузу среди  других  мелких  республик
Южной Европы; но она обладала  и  более  почтенными  заслугами:  слава  ее
ученых, ее словесности, безупречный вкус ее живописцев привели к тому, что
ее стали называть славянскими Афинами.
   Однако для успешной морской торговли необходим удобный и глубокий порт,
куда могли бы заходить корабли большого тоннажа. А такого порта  в  Рагузе
не было. Тамошняя гавань узка, усеяна подводными  скалами,  поднимающимися
до самой поверхности моря, и может  служить  убежищем  только  для  мелких
каботажных судов и рыбачьих барок.
   Зато  на  полмили  севернее,  в  одном  из  небольших   заливов   бухты
Омбра-Фиумера, имеется превосходный  порт,  годный  для  самой  оживленной
торговли. Этот порт - Гравоза, -  пожалуй,  лучший  на  всем  далматинском
побережье. Здесь достаточно  глубоко  даже  для  военных  кораблей,  здесь
нашлось место и для доков и для верфей, так  что  есть  где  и  строить  и
ремонтировать суда; сюда, наконец, могут  заходить  и  большие  пакетботы,
которые с некоторых пор появились на всех морях земного шара.
   Дорога между Рагузой и Гравозой стала в описываемые нами времена своего
рода  бульваром,  обрамленным  тенистыми  деревьями;  по  обе  ее  стороны
тянулись прелестные виллы; здесь постоянно гуляли жители  Рагузы,  которых
тогда насчитывалось тысяч шестнадцать - семнадцать.
   В тот праздничный день, часа в  четыре  пополудни,  рагузцы,  пользуясь
дивной весенней погодой, толпами направлялись в Гравозу.
   В этом пригороде - ведь Гравозу, расположенную у самых городских ворот,
позволительно назвать пригородом - был местный праздник  со  всевозможными
играми, ярмарочными лавками, музыкой и  плясками  под  открытым  небом,  с
фокусниками,  акробатами  и  чревовещателями,  которые   своими   песнями,
зазываниями и барабанным боем оглашали все улицы до самой пристани.
   Для  иностранца  тут  представлялся  удобный  случай  познакомиться   с
различными  типами  славянской  расы,  к  которым  вдобавок  примешивались
многочисленные цыгане. На праздник съехался не только  этот  кочевой  люд,
рассчитывавший поживиться за счет ярмарочной толпы,  но  явились  также  и
крестьяне и горцы, которые  не  прочь  были  принять  участие  в  народных
развлечениях.
   Тут было множество женщин - горожанок, рыбачек с побережья,  крестьянок
из  окрестных  деревень.  Некоторые  из  них  в  своих  нарядах  старались
подражать  последним  модам  Западной  Европы.   Другие   сохраняли   свой
национальный костюм; здесь можно было  видеть  белые  рубахи  с  расшитыми
рукавами  и  грудью,  пестрые  безрукавки,  пояски,  усеянные  серебряными
кнопками;  это  была  подлинная  мозаика,  где  краски  пестрели,  как  на
персидском ковре. На"  волосах,  уложенных  косами  с  вплетенными  в  них
разноцветными  ленточками,  красовался   белый   чепец,   так   называемая
"окронга", покрытая вуалью,  которая  спадает  сзади  наподобие  "пускула"
восточного  тюрбана;  на  ногах  чулки,  привязанные  соломенной  тесьмой.
Вдобавок ко всему  этому  -  всевозможные  побрякушки  в  виде  браслетов,
ожерелий, серебряных монеток, сработанных на тысячу ладов,  для  украшения
шеи, рук, груди и талии. Такие безделушки можно было встретить у крестьян,
которые любят также украшать вышивкой ворот и рукава своей одежды.
   Все эти самобытные наряды очень шли к местным  жителям,  даже  портовые
рабочие умели носить их не без  изящества.  Но  особенно  выделялся  наряд
комиссионеров,  образующих  привилегированную  корпорацию.  У  них  совсем
восточный вид: тюрбаны, безрукавки, широкие кушаки,  турецкие  шаровары  и
чувяки. Они пришлись бы к месту  и  на  набережной  Галаты  и  на  площади
Топхане в Константинополе.
   Праздник был в полном разгаре. Балаганы на набережной и на площади были
битком  набиты  народом.  Помимо  различных  увеселений,   предстоял   еще
"аттракцион", привлекавший  толпы  любопытных,  а  именно  спуск  на  воду
трабаколо. Это особого типа судно, часто  встречающееся  на  Адриатическом
море, с двумя мачтами и двумя парусами трапециевидной формы,  привязанными
к реям их верхним и нижним ликтросом.
   Спуск был назначен на шесть часов  вечера,  корпус  трабаколо  был  уже
освобожден от подпорок, и оставалось только вынуть  клин,  чтобы  спустить
его на воду.
   В ожидании этого события клоуны, акробаты и бродячие музыканты взапуски
соревновались в ловкости и талантах, к вящему удовольствию зрителей.
   Особенно  много  народу  толпилось  вокруг  музыкантов;  больше   всего
зарабатывали гусляры. Они распевали гортанными голосами песни,  любимые  у
них на родине, и подыгрывали себе на своих причудливых инструментах. Песни
этих бродячих музыкантов стоило послушать.
   Гусли, на которых  играют  эти  уличные  виртуозы,  представляют  собой
инструмент со струнами, натянутыми на длинный-предлинный гриф; по  струнам
водят незатейливым смычком. Создается впечатление, что у  гусляров  мощные
голоса, потому что поют они не только грудью, но и горлом.
   Один из певцов - здоровенный малый, желтолицый и черноволосый, - держал
между коленами инструмент, похожий на исхудавшую виолончель, и всей  позой
и жестами  старался  выразить  содержание  песенки,  смысл  которой  можно
передать так:

   Берегись, когда поет
   Черноглазая Зингара!
   Ты не стой, разинув рот, -
   Приглядись к ней: как поет?
   Опасны чары
   Зингары!

   Если томный блеск очей
   Скрыли длинные ресницы,
   Если ты не виден ей, -
   Можешь пеньем насладиться.

   Берегись, когда поет
   Черноглазая Зингара!
   Ты не стой, разинув рот, -
   Приглядись к ней: как поет?
   Опасны чары
   Зингары!

   Спев первый куплет, певец взял деревянную чашку и обошел  слушателей  в
надежде собрать несколько медяков. Но сбор был, как видно, скудноват,  ибо
певец вернулся на прежнее  место  и  решил  растрогать  слушателей  вторым
куплетом песенки.

   Если ж бросит нежный взгляд, -
   Сердце взять твое сумеет,
   Не отдаст его назад,
   Им навеки завладеет...

   Берегись, когда поет
   Черноглазая Зингара!
   Ты не стой, разинув рот, -
   Приглядись к ней: как поет?
   Опасны чары
   Зингары!

   Один из гуляющих, мужчина лет  пятидесяти  -  пятидесяти  пяти,  слушал
цыгана, как и все остальные, но поэтические чары песенки  не  возымели  на
него ни малейшего действия и кошелек его так и не раскрылся. Правда,  пела
не сама Зингара, "взирая на него черными очами", а черномазое  страшилище,
выступавшее от ее имени. Незнакомец собирался было уже уйти, так ничего  и
не заплатив, но сопровождавшая его девушка остановила его:
   - Папа, у меня нет с собою денег. Дайте, пожалуйста, что-нибудь певцу.
   Так гусляр получил пять-шесть крейцеров, которых ему бы не видать, если
бы не вмешательство девушки. Ее отец, человек несметно богатый, был  вовсе
уж не так скуп, чтобы отказать  ярмарочному  певцу  в  нескольких  грошах;
просто он был из числа тех, кого мало трогают людские горести.
   Затем отец с дочерью направились, пробираясь сквозь толпу, к другим, не
менее  шумным  балаганам,  а  гусляры  разбрелись  по  соседним  кабачкам,
намереваясь хорошенько выпить и закусить. Они и впрямь  опорожнили  немало
бутылок сливянки - весьма крепкой водки, настоенной на сливах, впрочем для
цыганской глотки это не более как жиденький сиропчик.
   Но надо сказать, что далеко не все  уличные  артисты,  певцы  и  клоуны
пользовались  расположением  публики.  В  числе  отверженных   было   двое
акробатов, которые тщетно фиглярничали на подмостках, зазывая зрителей.
   У входа в их балаган висели пестрые, но уже сильно  потертые  холсты  с
изображением  диких  зверей,  грубо  намалеванных  клеевой  краской;   там
красовались львы, шакалы, гиены,  тигры,  боа  и  тому  подобные  хищники,
которым живописец придал весьма причудливые очертания;  звери  лежали  или
прыгали на фоне самых  невероятных  пейзажей.  За  подмостками  находилась
маленькая арена, отгороженная  старыми  дырявыми  холстинами;  поэтому  не
удивительно, что людей, не слишком щепетильных, так и  тянуло  приложиться
глазком к дырочке, а от таких зрителей акробатам  было,  разумеется,  мало
проку.
   Перед подмостками в землю был воткнут шест с  шершавой  доской  в  виде
вывески; на ней значилось всего лишь пять слов, грубо нацарапанных углем:

   ПЕСКАД И МАТИФУ,
   французские акробаты.

   Внешностью своею, да и душевным складом эти два человека так отличались
друг от друга, как только могут отличаться  двое  смертных.  Видимо,  лишь
общая родина сблизила их и связала для совместной  житейской  борьбы:  оба
они были провансальцы.
   Но откуда же взялись их странные прозвища? Быть может,  на  их  далекой
родине эти имена звучали не так причудливо? Не имеют ли  они  отношения  к
названиям  двух  географических  пунктов,   между   которыми   расположена
Алжирская бухта, а именно к мысу Матифу и косе Пескад? Так оно и есть,  и,
надо сказать, прозвища были этим бродячим акробатам столь же к  лицу,  как
имя Атланта какому-нибудь ярмарочному борцу-великану.
   Мыс Матифу - это огромный выступ, могучий и неприступный, возвышающийся
на северо-востоке  Алжирской  бухты.  Он  словно  бросает  вызов  бушующей
стихии, и к нему вполне применим знаменитый стих:

   Громада мощная незыблема в веках.

   Именно таков  был  силач  Матифу,  этот  Геркулес,  этот  Портос,  этот
удачливый соперник Омидрая, Николая  Крэта  и  прочих  знаменитых  борцов,
гордости южных балаганов.
   "Пока не увидишь этого исполина собственными глазами, не поверишь,  что
такие существуют" - такая шла о нем молва. Рост его равнялся шести  футам,
голова - как пивной котел,  плечи  -  косая  сажень,  грудь  была  подобна
кузнечному меху, ноги - стволам двенадцатилетнего дерева, руки  -  шатунам
машины, пальцы - клещам. Он олицетворял собою человеческую силу во всем ее
великолепии. Люди немало удивились бы, если бы узнали, что ему пошел всего
двадцать второй год. Но он и сам точно не знал, сколько ему лет.
   У этого существа, - правда,  не  отличавшегося  большим  умом,  -  было
доброе сердце и мягкий,  покладистый  нрав.  Он  не  ведал  ни  гнева,  ни
ненависти. Он никому не причинял зла. Когда с ним  здоровались,  он  робко
пожимал протянутую руку, боясь раздавить ее в своей могучей лапище. Он был
силен, как тигр, но ничего звериного в нем не  было.  Он  слушался  своего
приятеля с первого слова, повиновался движению его  руки,  так  что  можно
было подумать, что природа, шутки ради, наградила щуплого фокусника  таким
огромным сынком.
   Коса Пескад, расположенная на западе  Алжирской  бухты,  напротив  мыса
Матифу, в  отличие  от  последнего  представляет  собою  узкую  каменистую
полоску земли, протянувшуюся далеко в  море.  Отсюда  и  прозвище  второго
паяца. Это был двадцатилетний паренек - маленький, слабый, тощий, весивший
раз в восемь меньше своего приятеля.  Зато  Пескад  был  ловок,  проворен,
умен; умел владеть собой как в хороших, так и в дурных обстоятельствах; он
был настроен философически, отличался практичностью и выдумкой; в нем было
что-то от обезьяны,  только  без  обезьяньей  раздражительности.  Какие-то
нерасторжимые узы связывали его с громадным ласковым толстокожим гигантом,
которого он вел сквозь многочисленные превратности, встречающиеся в  жизни
странствующих паяцев.
   Оба они были акробатами и ходили с ярмарки на ярмарку,  потешая  народ.
Мыс Матифу, или просто Матифу, как обычно величали его, выступал на  арена
в качестве борца, показывал в различных упражнениях свою диковинную  силу,
гнул руками железные бруски, носил самых  толстых  зрителей  на  вытянутых
руках и жонглировал своим юным  приятелем,  как  биллиардным  шаром.  Коса
Пескад,  или  просто  Пескад,  как  его  чаще  называли,   пел,   зазывал,
фиглярничал, забавлял  публику  неиссякаемым  скоморошеством,  поражал  ее
чудесами эквилибристики, а также карточными фокусами, в которых он был  на
диво ловок; кроме того, он брался обыграть любого партнера в  любой  игре,
где требуется расчет и сметка.
   - Я прошел хорошую _вымучку_, - говаривал он.
   Но "почему, скажите на милость" (излюбленное выражение Пескада), почему
же в тот день эти два бедных малых никак не могли привлечь к себе внимание
публики? Почему ее тянуло к другим балаганам, раскинувшимся на  набережной
Гравозы? Почему от наших приятелей ускользал даже самый  скудный  и  столь
необходимый им заработок? Это казалось прямо-таки необъяснимым.
   А ведь их речь - приятная смесь провансальского с  итальянским  -  была
вполне понятна далматинцам. Родителей своих наши друзья не  знали,  потому
что были поистине сынами случая; они уже давно покинули родину, пустившись
наудачу в странствия по большим дорогам, по  базарам  и  ярмаркам.  И  они
кое-как выходили из положения, жили скорее плохо, чем хорошо, но  все-таки
жили, и если завтракали не всякое утро, зато ужинали почти каждый день.  А
этого было вполне достаточно, ибо "нельзя же, - как  говаривал  Пескад,  -
требовать невозможного".
   Хотя требовать невозможного и нельзя, все же славный малый стремился  к
этому невозможному, всячески  стараясь  завлечь  в  балаган  хоть  десяток
зрителей, и не терял надежды, что они все-таки посетят его  убогую  арену.
Но ни зазывания, столь занятные благодаря иностранному акценту Пескада, ни
остроты, которые  могли  бы  прославить  любого  водевилиста,  ни  ужимки,
способные  рассмешить  даже   статую   святого   в   соборной   нише,   ни
гимнастические номера, во время которых тело  Пескада  складывалось  самым
невероятным образом, ни травяной парик с косичкой из  укропа,  болтавшейся
на его красном камзоле, ни двусмысленности, достойные римского Пульчинелло
и флорентийского Стентарелло, - ничто не действовало на публику.
   А между тем Пескад и Матифу уже  несколько  месяцев  забавляли  жителей
здешних мест и знали, чем угодить славянскому населению.
   Покинув Прованс, приятели перешли Прибрежные Альпы, миновали  Миланскую
провинцию,  Ломбардию,  Венецианскую  область  и  во  всех  случаях  жизни
прекрасно дополняли друг друга, ибо один пускал в ход свою силу, а  другой
- изворотливость. Успех довел их до Триеста - до  самого  сердца  Иллирии.
Затем они прошлись по Истрии и добрались до далматинского побережья  -  до
Зары, Салоны и Рагузы - и все еще считали, что выгоднее идти  вперед,  чем
возвращаться вспять. Позади лежали места, где их уже видели. А продвигаясь
вперед, они несли с собой новый репертуар, что сулило известный заработок.
Однако теперь они все более убеждались,  что  их  турне,  и  без  того  не
слишком  прибыльное,  начинает  принимать  уже  совсем  плачевный  оборот.
Поэтому бедные неудачники мечтали лишь  об  одном:  как  бы  вернуться  на
родину, вновь увидеть Прованс. Они давали себе зарок, что  больше  никогда
не будут так далеко уходить от родных мест. Но к ногам их  были  привязаны
тяжелые колодки, колодки нищеты, и  пройти  несколько  сот  лье  с  такими
колодками было делом нелегким!
   Однако,  прежде  чем  думать  о  будущем,  следовало   позаботиться   о
настоящем, то есть об ужине, который был еще отнюдь не обеспечен. В  кассе
не было ни гроша, - если  позволительно  назвать  кассою  уголок  носового
платка,  куда  Пескад  обычно  завязывал  их  совместный  капитал.  Тщетно
паясничал  он  на  подмостках!  Тщетно  бросал  в  пространство  отчаянные
призывы! И тщетно Матифу выставлял напоказ свои мускулы, на  которых  вены
выступали, как ветви плюща на  узловатом  стволе!  Ни  единый  зритель  не
проявлял желания проникнуть за холщовый занавес.
   - Ну и тяжелы же далматинцы на подъем, - говорил Пескад.
   - С места не сдвинешь, - соглашался Матифу.
   - Право же, сегодня, видно,  почину  так  и  не  будет!  Придется  нам,
Матифу, складывать пожитки.
   - А куда мы отправимся? - осведомился великан.
   - Много хочешь знать, - ответил Пескад.
   - А ты все-таки скажи.
   - Как ты думаешь, не отправиться ли нам  в  страну,  где  есть  надежда
поесть хоть раз в сутки?
   - Что же это за страна, Пескад?
   - Она далеко, очень-очень далеко... страсть как далеко...  и  даже  еще
дальше.
   - На краю земли?
   - У земли нет края, - многозначительно изрек Пескад. - Будь у нее край,
она не была бы круглой. А не будь она круглой, она не вертелась бы.  А  не
вертись она - она стояла бы на месте, а стой она на месте...
   - Что же тогда? - спросил Матифу.
   - Ну, тогда она свалилась бы на солнце, да так быстро, что за это время
и кролика не своровать.
   - А тогда что?
   - А тогда случилось бы то, что  бывает,  когда  у  неуклюжего  жонглера
сталкиваются в воздухе два шара. Крак! Все трещит,  все  валится,  публика
свистит, требует, чтобы ей вернули деньги, и их приходится  возвращать,  и
уж в такой день ужина не бывает.
   - Значит, - уточнил Матифу,  -  если  бы  земля  свалилась  на  солнце,
ужинать уж не пришлось бы.
   И Матифу погрузился в бескрайние размышления. Он уселся на  подмостках,
скрестил руки на груди, обтянутой трико, покачивал головой, как  китайский
болванчик, ничего не видел, ничего не слышал и  молчал.  Он  был  захвачен
течением причудливых мыслей. Все смешалось в его огромной башке.  И  вдруг
он почувствовал,  что  где-то  внутри,  в  самых  глубинах  его  существа,
разверзлась некая бездна. Ему показалось, будто он куда-то  поднимается  -
очень,  очень  высоко.  Страсть  как  высоко.   (Выражение,   только   что
употребленное Пескадом, произвело на Матифу  сильное  впечатление.)  Потом
ему почудилось, что кто-то выпустил его из  рук  и  он  падает...  в  свой
собственный желудок, то есть в пустоту!
   Истинный кошмар! Бедняга встал со скамейки и протянул руки как  слепой.
Еще немного, и он свалился бы с подмостков на землю.
   - Что с тобой, Матифу? - воскликнул Пескад, схватив товарища за руку  и
не без труда оттаскивая его назад.
   - Со мной... со мной... Что?
   - Да, что с тобой?
   - Вот что... - проговорил Матифу, собираясь с мыслями; хоть их  было  и
не много, задача все же была не из легких. - Вот что... Надо мне  с  тобой
поговорить, Пескад.
   - Ну так говори, друг мой. Можешь не бояться, нас никто не  подслушает,
- вся публика разбрелась!
   Матифу присел на скамейку  и  могучей  рукой  осторожно,  словно  боясь
переломать своему маленькому товарищу кости, привлек его к себе.



2. СПУСК ТРАБАКОЛО

   - Значит, ни с места? - спросил Матифу.
   - Что ни с места? - переспросил Пескад.
   - Да дела.
   - Они могли бы идти походче, слов нет, но могло бы быть и того хуже.
   - Пескад!
   - Что, Матифу?
   - Ты не рассердишься, если я что-то скажу?
   - Может быть, и рассержусь, если оно того стоит.
   - Так вот... тебе бы лучше со мной расстаться.
   - Как это "расстаться"? Оставить тебя в беде? - спросил Пескад.
   - Да.
   - Говори, говори, чудак. Что ты еще придумал?
   - Ну да... Я уверен, что если ты останешься один, ты  живо  выпутаешься
из беды. Я тебя связываю, а без меня тебе ничего не стоит...
   - Скажи-ка, Матифу, - серьезно  отвечал  Пескад,  -  ты  ведь  толстый,
правда?
   - Толстый.
   - И большой?
   - Большой.
   - Так вот, никак не пойму, как это в тебе, хоть ты и толстый и большой,
могла уместиться такая непомерная глупость, какую ты сейчас отмочил.
   - Да почему же, Пескад?
   - Да потому, друг мой, что она больше и толще тебя самого.  Не  хватало
еще, чтобы я тебя бросил, дурья голова! Да если меня с тобой не будет, чем
же ты, спрашивается, станешь жонглировать?
   - Чем стану жонглировать?..
   - Кто с опасностью для жизни станет прыгать через твою башку?
   - Да я не говорю...
   - Или перелетать с одной твоей руки на другую?
   - Н-да, - промычал Матифу, не зная,  что  ответить  на  такие  вопросы,
поставленные ребром.
   - Кто будет с тобой перед неистовствующей публикой... если паче чаяния,
публика соберется...
   - Публика! - повторил Матифу.
   - Итак, замолчи, - продолжал Пескад, - и давай-ка лучше смекнем, как бы
нам заработать на ужин.
   - Мне что-то не хочется есть.
   - Тебе всегда хочется есть, Матифу, значит хочется и сейчас, - возразил
Пескад и тут же обеими руками раздвинул огромные челюсти своего  товарища,
который прекрасно обходился без зубов  мудрости.  -  Это  видно  по  твоим
клыкам, они у тебя, как у доброго бульдога. Да, что там  ни  говори,  есть
тебе хочется, и заработай мы хотя  бы  только  полфлорина,  хоть  четверть
флорина - ты поешь!
   - Ну, а ты, малыш?
   - С меня хватит и зернышка проса! Мне незачем набираться  силы,  а  ты,
сынок, - другое дело! Послушай, как я рассуждаю. Чем больше  ты  ешь,  тем
больше жиреешь! Чем больше ты жиреешь, тем становишься чудней на вид.
   - Чуднее... это верно.
   - А я - наоборот. Чем меньше ем, тем больше худею, а чем больше худею -
тем тоже становлюсь чуднее на вид. Так ведь?
   - Так, - простодушно согласился Матифу. - Значит,  Пескад,  в  моих  же
интересах как можно больше есть?
   - Совершенно верно, толстый пес! А в моих интересах - есть поменьше.
   - Значит, если еды окажется только на одного...
   - Значит, она вся твоя.
   - А если ее будет на двоих?
   - Опять-таки она твоя. Какого черта, Матифу, ведь ты же стоишь двоих!
   - Четверых... шестерых... десятерых... - вскричал силач,  с  которым  и
вправду, не справились бы и десятеро.
   Оставляя в  стороне  склонность  к  преувеличениям,  свойственную  всем
атлетам как в древности, так и в наши дни, все же нельзя не признать,  что
Матифу одолевал всех борцов, которым приходило в голову померяться  с  ним
силою.
   О нем рассказывали  две  истории,  свидетельствующие  об  его  поистине
сказочной силе.
   Как-то  вечером  в   нимском   цирке   покосился   один   из   столбов,
поддерживавших деревянное перекрытие. Раздался  треск,  зрители  пришли  в
ужас, решив, что крыша вот-вот обрушится и всех задавит, а не то они  сами
передавят друг друга в узком проходе. Но,  к  счастью,  в  цирке  оказался
Матифу.  Он  бросился  к  покосившемуся  столбу  и   подпер   его   своими
богатырскими плечами; так он и простоял до тех пор, пока не  опустел  весь
зал. Потом он ринулся вон из помещения, и крыша тотчас же рухнула.
   Тут сказалась мощь его плеч. А вот о силе его рук.
   Однажды в  долине  Камарги  из  загона  вырвался  разъяренный  бык;  он
бросался на людей, ранил несколько человек и натворил бы великих бед, если
бы не каш силач. Он двинулся навстречу быку,  а  когда  тот  стал  к  нему
приближаться, занял  оборонительную  позицию.  Вот  бык,  опустив  голову,
ринулся на великана, но тот схватил его за рога, мощным рывком повалил  на
спину, вверх ногами, и держал его в  таком  положении  до  тех  пор,  пока
животное не связали и не обезвредили.
   Можно   бы   вспомнить   еще   немало   случаев,    когда    проявилась
сверхчеловеческая  сила  Матифу,  но  и  этих   двух   достаточно,   чтобы
представить себе не только ею мощь, но и его отвагу  и  самоотверженность:
ведь он не колеблясь ставил на карту свою жизнь, когда требовалось  помочь
ближним. Итак, это было существо столь же  доброе,  сколь  и  сильное.  Но
как-никак, чтобы не ослабнуть, ему надо было есть, - как утверждал Пескад.
И Пескад заставлял его есть; он обделял самого себя, когда еды было только
на одного и даже когда ее было на двоих. Однако в этот вечер на  горизонте
не виднелось ужина - даже на одного.
   - Туманно, - шутил Пескад.
   И чтобы рассеять туман,  неунывающий  Пескад  снова  принялся  зазывать
публику и  паясничать.  Он  бегал  по  подмосткам,  кувыркался,  выкидывал
всевозможные трюки, расхаживал на руках, хотя  от  голода  и  на  ногах-то
держался с трудом; но он уже  не  раз  замечал,  что  когда  ходишь  вверх
ногами,   не   так   хочется   есть.   Он   без   устали   выкладывал   на
полупровансальском-полуславянском  наречии  балаганные  шуточки,   которые
будут в ходу до тех пор, пока не переведутся клоуны, пока будут находиться
охотники их слушать.
   - Милости просим, почтеннейшая публика, милости  просим!  -  надрывался
Пескад. - Вход бесплатный, а за выход - всего лишь жалкий крейцер!
   Но чтобы выйти, надо было  сначала  войти,  а  из  пяти-шести  человек,
собравшихся перед размалеванным холстом, ни один  не  решался  перешагнуть
порог балагана.
   Тут Пескад стал палочкой, дрожавшей в его  руке,  показывать  на  диких
зверей,  красовавшихся  на  холщовой  панораме.  Он  не  может,   конечно,
предложить вниманию зрителей настоящий зверинец. Но где-то в дебрях Африки
или Индии все эти страшные хищники в самом деле живут, и случись его другу
повстречать их на своем пути, он бы живо с ними расправился.
   За этим следовал обычный каскад зазываний, который то и  дело  прерывал
силач, ударяя по турецкому барабану с такой силой,  что  получалось  нечто
вроде пушечных выстрелов.
   - Вот  гиена,  господа.  Взгляните  на  гиену,  уроженицу  мыса  Доброй
Надежды; это зверь ловкий  и  кровожадный.  Вот  она  перепрыгивает  через
ограду кладбища в поисках добычи.
   Тут Пескад перебегал на другую сторону и  указывал  на  желтую  воду  и
берег, поросший диковинной синей травой:
   - Смотрите! Смотрите! Вот  любопытный  носорог  пятнадцати  месяцев  от
роду. Он воспитывался на Суматре, а когда его перевозили, чуть не  потопил
корабль, потому что продырявил борт своим ужасным рогом!
   На переднем плане была нарисована куча зеленоватых костей, -  это  были
останки львиных жертв.
   - Смотрите, господа! Смотрите! Свирепый атласский лев! Водится в недрах
Сахары во время самой горячей _атропической_ жары и  прячется  в  пещерах.
Когда ему удается найти несколько  капель  воды,  он  бросается  в  них  и
выходит оттуда весь обкапанный. Очень любит сахар, поэтому и пустыня,  где
он водится, называется Сахара.
   Но все приманки, казалось, были тщетны. Пескад лез из кожи вон зря. Зря
Матифу колотил по барабану с таким остервенением, что инструмент  чуть  не
разлетался в щепки. Какое отчаяние!
   Тем временем несколько коренастых горцев-далматинцев подошли к силачу и
уставились на него с видом знатоков.
   Пескад решил  их  подзадорить  и  предложил  помериться  силами  с  его
товарищем.
   - Входите, господа! Входите!  Вы  подошли  как  раз  вовремя!  В  самый
момент! Сейчас начнется  умопомрачительная  борьба.  Борьба  без  кулаков.
Плечом к плечу! Матифу берется повалить всякого любителя, который удостоит
его своим доверием. Тот,  кто  его  осилит,  получит  прекрасную  пушистую
фуфайку! Не желаете ли  сразиться,  господа  хорошие?  -  добавил  Пескад,
обращаясь к трем молодцам, которые глазели на него разинув рот.
   Но молодцы почли за благо не рисковать своей репутацией, как ни  лестен
был этот поединок для обеих сторон. Поэтому Пескаду пришлось объявить, что
за отсутствием любителей бороться будут Матифу  и  он  сам.  Да,  ловкость
сразится с силой!
   - Итак, милости просим. Милости просим! Торопитесь, пока есть места!  -
надрывался бедняга Пескад. - Вы увидите нечто такое, чего в жизни  еще  не
видывали!  Схватка  Пескада  с  Матифу.   Провансальские   близнецы!   Да,
близнецы... только не ровесники... и не от одной матери. Смотрите, как  мы
похожи друг на друга... в особенности я!
   Какой-то юноша остановился перед балаганом.  Он  сосредоточенно  слушал
все эти давным-давно известные шутки.
   Юноше было года двадцать два, роста  он  был  выше  среднего.  Красивые
черты его несколько изнуренного лица, весь его облик, отмеченный  какой-то
строгостью, говорили о том, что это натура задумчивая и что, вероятно,  он
немало выстрадал. Большие черные  глаза,  коротко  подстриженная  бородка,
рот, не привыкший к улыбке, но четко очерченный под тонкой линией усов,  -
все это свидетельствовало о его  венгерском  происхождении.  Он  был  одет
скромно по-современному, без притязаний на  последнюю  моду.  Держался  он
так, что при взгляде на него не оставалось никаких сомнений: в  юноше  уже
созрел мужчина.
   Как уже  было  сказано,  он  внимательно  слушал  бесплодные  зазывания
Пескада. Он наблюдал не без сочувствия, как распинается бедняга. Видимо, и
ему пришлось хлебнуть горя, поэтому он не мог оставаться  равнодушным  при
виде чужих страданий.
   "Это французы, - подумал он. - Несчастные! Сегодня они не заработают ни
гроша!"
   И ему пришла в голову мысль превратиться в публику, - публику  платную.
Это  будет,   конечно,   милостыня,   но   по   крайней   мере   милостыня
завуалированная. Ее  получат  у  входа,  то  есть  у  холщовой  занавески,
которая, приподнимаясь, открывает доступ в огороженный круг.
   - Милости просим, сударь! Милости просим, -  кричал  Пескад.  -  Сейчас
начнем!
   - Но... я один... - немного смущенно заметил молодой человек.
   - Сударь, - ответил Пескад с чуть  насмешливой  гордостью,  -  истинные
артисты ценят не столько количество, сколько качество зрителей.
   - Однако позвольте... - продолжал молодой человек, вынимая  из  кармана
кошелек.
   И он положил на оловянное  блюдо,  стоявшее  на  краю  подмостков,  два
флорина.
   "Вот щедрая душа!" - подумал Пескад. И он обернулся к компаньону:
   - Подтянись, Матифу, подтянись!  Позабавим  молодого  человека  на  все
денежки!
   Единственный зритель французского и  провансальского  цирка  направился
было ко входу, как вдруг  остановился.  Неожиданно  он  увидел  девушку  с
отцом, которая за несколько минут до того слушала гусляра. Молодой человек
и барышня непроизвольно сошлись на одном и том же желании - сделать доброе
дело. Одна помогла цыганам, другой решил поддержать акробатов.
   Но, как видно, той беглой встречи показалось  молодому  человеку  мало,
ибо при виде девушки он  позабыл,  что  он  уже  почти  зритель,  забыл  о
деньгах, уплаченных за  место  в  балагане,  и  опрометью  бросился  в  ту
сторону, где она только что исчезла в толпе.
   - Эй, сударь! Сударь! - кричал Пескад. - А  деньги-то?  Ведь  мы,  черт
возьми, их еще не заработали! Да куда же он девался! Сгинул! Эй, сударь!..
   Но тщетно искал Пескад пропавшую "публику". Ее и след простыл. Потом он
взглянул на Матифу; а тот был так изумлен,  что  замер  на  месте,  широко
разинув рот.
   - А мы-то  собирались  начать  представление,  -  проговорил,  наконец,
великан. - Что и говорить, - не везет!
   - Наперекор всему - начнем!  -  ответил  Пескад,  пристраивая  лесенку,
чтобы спуститься на арену.
   Так они, играя перед пустыми скамьями (которых, впрочем, и не было), по
крайней мере отработали бы полученные деньги.
   Но в это время со стороны набережной донесся какой-то гул. Видно  было,
как толпа заколыхалась и устремилась к  морю,  и  издали  доносился  крик,
вырывавшийся из тысячи грудей:
   - Трабаколо! Трабаколо!
   Действительно, наступил час, когда маленькое судно должны были спустить
на  воду.  Это  зрелище,  всегда  притягательное,  неизбежно  должно  было
привлечь  внимание  толпы.  И  вот  площадь  и  набережные,   только   что
запруженные народом, опустели: все спешили на верфь, где  предстоял  спуск
нового судна.
   Пескад и Матифу поняли, что теперь уже  никак  нельзя  рассчитывать  на
публику. Но им все же хотелось найти единственного зрителя,  который  чуть
было не заполнил собою их балаган, и они ушли, даже не заперев двери, - да
и к чему было ее запирать? - и тоже направились к верфи.
   Верфь находилась на конце мыса, близ порта Гравозы, на отлогом  берегу,
обрамленном легкой пеной набегавших волн.
   Пескад и его товарищ изрядно поработали локтями и  оказались  в  первом
ряду зрителей. Никогда, даже в дни бенефисов, не бывало такой давки  перед
их балаганом! Вот до чего доходит безвкусица!
   С Трабаколо уже сняли подпорки, поддерживавшие его борта, и судно  было
готово к спуску. Якорь уже был наготове, и  как  только  корпус  войдет  в
воду, - достаточно будет  бросить  якорь,  чтобы  сдержать  силу  инерции,
которая может отнести судно слишком далеко  в  канал.  Хотя  водоизмещение
Трабаколо не превышало пятидесяти тонн, все же это было порядочное  судно,
и  при  спуске  его   на   воду   необходимо   было   принять   все   меры
предосторожности. На корме у флагштока, где развевался далматинский  флаг,
стояли двое рабочих с верфи, а двое других поместились на носу,  собираясь
бросить якорь.
   Как исстари ведется, Трабаколо должны  были  спустить  на  воду  кормою
вперед. Киль судна покоился на натертых мылом спусковых салазках,  которые
удерживались при помощи клина, и достаточно было выбить этот  клин,  чтобы
судно начало  скользить  по  наклонной  плоскости.  Набирая  скорость  под
действием тяжести, оно уже само собою погрузилось бы в родную ему стихию.
   Человек шесть плотников колотили железными молотами по клиньям,  вбитым
под носовой частью киля судна, чтобы несколько приподнять и раскачать  его
и таким образом облегчить ему начало скольжения.
   Все присутствующие молча,  с  напряженным  волнением  следили  за  этой
операцией.
   В это время из-за мыса, прикрывающего с юга  порт  Гравозу,  показалась
спортивная яхта. То была шхуна водоизмещением  тонн  в  триста  пятьдесят.
Лавируя,  она  огибала  мол  верфи,  направляясь  в  гавань.  Дул  сильный
норд-вест, и яхта, идя круто к ветру левым  галсом,  направилась  к  месту
своей стоянки. Минут через десять яхта должна была отдать якорь, а  сейчас
она быстро увеличивалась, словно  на  нее  смотрели  в  зрительную  трубу,
которая все время раздвигалась.
   Но чтобы попасть в гавань, шхуне предстояло  миновать  верфь,  где  уже
начался спуск трабаколо. Поэтому, едва с берега завидели яхту, решено было
во избежание аварии приостановить  спуск  трабаколо  и  продолжить  работу
после того, как яхта минует верфь. Столкновение этих двух судов,  одно  из
которых с большой скоростью шло наперерез  другому,  угрожало  катастрофой
для яхты.
   Итак, рабочие перестали бить по клиньям под  носовой  частью  судна,  а
тому из них, который должен был выбить  клин,  было  приказано  подождать.
Речь шла всего лишь о нескольких минутах.
   Тем временем яхта быстро приближалась.  Уже  видно  было,  как  на  ней
готовятся бросить якорь. Два  топселя  были  уже  убраны,  грот-гика-шкоты
выбраны в тугую, в это же время фок взят на  гитовы.  На  яхте  оставались
только стаксель и второй кливер, но благодаря инерции она  все  же  шла  с
большой скоростью.
   Все взоры обратились к этому изящному судну, белые паруса которого были
позлащены лучами  заходящего  солнца.  Матросы,  одетые  по-восточному,  в
красных фесках, бегали на палубе, убирая паруса, а капитан, стоя на  корме
возле рулевого, спокойным голосом отдавал приказания.
   Вскоре яхта, которой оставалось только  обогнуть  мол,  чтобы  войти  в
гавань, оказалась на траверзе верфи.
   Вдруг на верфи раздался крик ужаса. Трабаколо сдвинулось  с  места.  По
какой-то причине клин внезапно подался, и в  тот  самый  миг,  когда  яхта
повернулась правым бортом к эллингу, трабаколо начало медленно сползать на
воду.
   Суда неминуемо должны были столкнуться. Не было ни времени, ни  средств
предотвратить   катастрофу.   Возможность    какого-либо    маневрирования
исключалась. К воплям толпы примешались крики ужаса, доносившиеся с яхты.
   Капитан, не теряя присутствия духа, приказал быстро положить  руль  под
ветер, но яхта не успела ни изменить курса, ни пересечь  канал  достаточно
быстро, чтобы избежать столкновения.
   Действительно, трабаколо уже скользило  по  спусковой  дорожке.  Из-под
носа его поднимался пар, вызванный трением, а корма уже окунулась в воду.
   Вдруг из толпы зрителей выскакивает какой-то человек. Он хватает  трос,
висящий на носу трабаколо.  Но  тщетно  старается  он,  упираясь  в  землю
ногами, удержать трос в руках. Его не страшит мысль, что  трабаколо  может
увлечь его за собою. Поблизости врыта в землю швартовая пушка. В мгновение
ока  неизвестный  набрасывает  на  нее  трос,  который  начинает  медленно
разматываться, а храбрец, рискуя попасть под  него  и  быть  раздавленным,
сдерживает его со сверхчеловеческой силой. Это длится секунд десять.
   Наконец трос  лопнул.  Но  этих  десяти  секунд  оказалось  достаточно.
Трабаколо погрузилось в воды залива, закачалось, как при килевой качке, и,
устремясь в канал, прошло за кормой яхты на расстоянии на  более  фута  и,
наконец, было остановлено брошенным якорем.
   Яхта была спасена.
   А неизвестный, которому никто на успел помочь, -  до  того  неожиданным
оказался его поступок, - был не кто иной, как Матифу.
   - Молодчина! Вот молодчина! - воскликнул Пескад, бросившись к товарищу;
а тот  схватил  его  на  руки  -  на  этот  раз  не  для  того,  чтобы  им
жонглировать, а чтобы поцеловать, как он всегда целовал: до  того  крепко,
что у человека перехватывало дыхание.
   Тут со всех сторон раздались рукоплескания. Толпа обступила  силача,  а
он держался скромно,  как  мифологический  герой,  совершивший  двенадцать
подвигов, и понять не мог, чем это так восторгаются люди.
   Пять минут спустя яхта бросила  якорь  в  середине  гавани,  и  изящная
шестивесельная шлюпка доставила ее владельца на набережную.
   То был человек высокого роста, лет пятидесяти, с почти белыми волосами,
с седеющей бородой, подстриженной на восточный лад. Лицо его, отличавшееся
правильностью черт,  слегка  загорелое  и  все  еще  прекрасное,  освещали
большие, проницательные, на редкость живые глаза. С первого же взгляда  на
этого человека поражало то благородство, даже величие,  которым  веяло  от
всего его облика. Морской костюм - темно-синие брюки, такой  же  китель  с
металлическими пуговицами,  черный  пояс,  перехватывавший  талию,  легкая
коричневая полотняная шляпа - все это было ему к лицу, и  подо  всем  этим
угадывалось могучее и безупречное телосложение, еще не тронутое  временем.
По всему видно было, что это человек энергичный и могущественный.
   Сойдя на берег, он сразу же направился к акробатам, которых окружала  и
приветствовала шумная толпа.
   Люди расступились, давая приезжему дорогу.
   Подойдя к Матифу, он не стал сразу  же  вынимать  из  кармана  кошелек,
чтобы наградить силача щедрым подаянием. Нет! Он протянул великану руку  и
сказал по-итальянски:
   - Благодарю вас, друг мой, за то, что вы сейчас сделали.
   Матифу страшно смутился от неожиданной чести. Право, стоит ли  говорить
о таких пустяках!
   - Нет, молодчина ты! Молодчина! - снова воскликнул  Пескад,  и  в  этом
восторженном возгласе явственно прозвучал его провансальский акцент.
   - Вы француз? - осведомился иностранец.
   - Самый что ни на есть француз, - не без гордости ответил Пескад. -  Из
Южной Франции.
   Иностранец посмотрел на них с искренней симпатией и заметным волнением.
Нищета их была так очевидна, что сомневаться в ней не  приходилось.  Перед
ним  действительно  стояли  два  бедных  циркача,  из  коих  один,  рискуя
собственной жизнью, оказал ему великую услугу: ведь столкновение трабаколо
с яхтой могло повлечь за собою многочисленные жертвы.
   - Прошу навестить меня на борту яхты, - сказал им незнакомец.
   - А когда прикажете явиться, ваша светлость? - спросил Пескад  с  самым
любезным поклоном, на какой он только был способен.
   - Завтра утром, в первом часу.
   - В первом часу, - повторил Пескад,  в  то  время  как  Матифу  в  знак
согласия лишь молча покачал своей огромной головой.
   А толпа по-прежнему окружала героя дня.  Его  несомненно  принялись  бы
качать, если бы вес его не устрашал даже самых решительных и крепких.  Что
касается Пескада, который всегда был себе на уме, то он решил не  упускать
счастливого случая и воспользоваться  расположением  окружающих.  Поэтому,
когда иностранец, еще  раз  дружески  поблагодарив  силача,  направился  к
набережной, Пескад весело и зазывно закричал:
   - Господа! Сейчас начнется схватка между Матифу  и  Пескадом!  Входите,
милостивые государи, входите! Платить только при выходе...  А  по  желанию
можно и при входе.
   На этот раз призыв его возымел действие, и за паяцем последовало  такое
множество зрителей, какого он никогда и не видывал.
   Представьте себе, - даже мест не  хватило.  Многим  пришлось  отказать!
Пришлось возвращать деньги!
   Между  тем  иностранец,  пройдя  несколько  шагов  по   направлению   к
набережной, повстречался с девушкой, которая вместе с отцом присутствовала
при спуске трабаколо.
   Неподалеку шел и юноша, бросившийся за нею вслед. На  его  поклон  отец
девушки ответил свысока, и это не ускользнуло от внимания иностранца.
   Самому же иностранцу при виде  этого  господина  еле  удалось  сдержать
охватившее его чувство отвращения; его  слегка  передернуло,  а  в  глазах
блеснула ненависть.
   Но вот отец девушки подошел к незнакомцу и весьма любезно осведомился:
   - Я вижу, что вы, сударь, благодаря мужеству  этого  акробата  избежали
большой опасности?
   -  Да,  сударь,  -  ответил  чужестранец,  и  голос  его   дрогнул   от
непреодолимого волнения.
   Потом он спросил у собеседника:
   - Позвольте узнать, сударь, с кем я имею честь говорить?
   - С Силасом Торонталем из Рагузы, - ответил бывший триестский банкир. -
Позвольте и мне узнать, кто является владельцем этой прекрасной яхты?
   - Доктор Антекирт, - ответил иностранец.
   Они обменялись поклоном и расстались, в то время как издали  доносились
восторженные крики и рукоплескания, гремевшие на арене французского цирка.
   В этот вечер не только Матифу поел досыта, другими словами за четверых,
но еды хватило и еще на  одного  человека.  А  такой  порции  было  вполне
достаточно для его славного товарища, маленького Пескада.



3. ДОКТОР АНТЕКИРТ

   Есть люди, задающие немало хлопот Славе, этому  тысячеустому  глашатаю,
которому приходится возвещать о них трубным гласом всем народам мира.
   Таков был знаменитый доктор  Антекирт,  только  что  прибывший  в  порт
Гравозу. Вдобавок его прибытие  ознаменовалось  происшествием,  которое  и
само  по  себе  привлекло   бы   внимание   даже   к   самому   заурядному
путешественнику. А доктора Антекирта никак нельзя было  назвать  человеком
заурядным.
   Действительно, уже несколько лет  вокруг  доктора  Антекирта  создалась
своего рода легенда во всех легендарных странах Востока. По всей  Азии  от
Дарданелл до Суэцкого канала, по всей Африке от Суэца до крайних  пределов
Туниса, по всему населенному арабами побережью и на берегах Красного  моря
беспрестанно повторяли его имя,  как  имя  человека,  стяжавшего  славу  в
области естественных  наук,  как  имя  некоего  гностика,  посвященного  в
сокровенные тайны вселенной. В библейские времена его назвали бы пророком.
В долине Евфрата его почитали бы как потомка древних магов.
   Преувеличивала ли молва способности  и  познания  этого  человека?  Да,
преувеличивала,  когда  делала  из  него  чернокнижника,  приписывая   ему
сверхъестественную власть. В действительности доктор Антекирт был  простым
смертным - человеком  очень  образованным,  справедливым,  проницательным,
изумительно прозорливым, обладающим ясным  и  глубоким  умом;  к  тому  же
обстоятельства на редкость благоприятствовали ему. Например,  в  одной  из
центральных областей Малой Азии ему удалось спасти целое племя от страшной
повальной болезни, против которой  он  нашел  нужное  лекарство.  Вот  чем
объяснялась его беспримерная слава.
   Вдобавок доктора окружала атмосфера тайны. Откуда он родом? Этого никто
не знал. Каково его прошлое? Это также никому не  было  известно.  Где,  в
каких условиях он  жил  -  на  этот  вопрос  никто  не  мог  бы  ответить.
Утверждали только, что население Малой Азии и Восточной Африки  боготворит
доктора Антекирта, что его считают из ряда вон выдающимся  врачом,  что  в
европейских научных центрах уже стало известно о его чудесном  врачевании,
что он с одинаковой готовностью лечит и бедняков, и богачей,  и  восточных
правителей. Но в западных странах его никогда не видели, а последние  годы
даже не знали, где он живет. Вот почему его появление в том или ином месте
склонны были связывать с  очередным  таинственным  перевоплощением,  вроде
тех, о каких говорят индусы, и почитали его существом  сверхъестественным,
исцеляющим сверхъестественными средствами.
   Доктор Антекирт до сих  пор  еще  не  обнаруживал  своего  искусства  в
крупнейших странах Европы, и все же молва о нем опередила  его  появление.
Хотя он прибыл в Рагузу как простой путешественник,  как  богатый  турист,
который плавает на собственной яхте и  знакомится  с  различными  уголками
Средиземного моря, - имя его сразу же стало переходить из уст в уста, и  в
ожидании доктора все взоры были прикованы к  его  яхте.  Впрочем,  подвига
Матифу, предотвратившего катастрофу,  было  бы  вполне  достаточно,  чтобы
привлечь к чужестранцу" всеобщее внимание.
   И  в  самом  деле,  яхта  делала  бы  честь  самому  богатому,   самому
тщеславному спортсмену Америки, Англии  и  Франции.  Две  стройных  мачты,
расположенные ближе к центру корабля, что давало большой размах латинскому
фоку, а также и гроту, длинный бушприт  с  двумя  кливерами,  расположение
прямых парусов на фок-мачте,  изящество  флагштоков  -  все  это  парусное
вооружение  сообщало  яхте  необыкновенную  скорость   в   любую   погоду.
Водоизмещение яхты равнялось тремстам пятидесяти тоннам. Она была  длинная
и  изящная,  подвижная  и  быстроходная,  при  этом  довольно  широкая,  с
достаточно  глубокой  осадкой  для  обеспечения  отличной  остойчивости  -
настоящее морское судно, отлично повиновавшееся рулю. При полном бакштаге,
при хорошем бризе яхта делала тринадцать с половиной узлов в час.  Никакие
британские "Боадицеи", "Гаетаны" и "Мордоны" не могли бы соперничать с ней
в международных соревнованиях.
   Даже самому требовательному яхтсмену не удалось бы  обнаружить  в  яхте
никаких недостатков, - так красив был ее облик и так  тщательно  она  была
оборудована. Белизна палубы, доски которой  были  из  Канадской  ели,  без
единого сучка, тонкая полировка с внутренней стороны  фальшборта,  входные
рубки и световые люки из тикового дерева, медные  части,  сверкающие,  как
золото, отделка штурвала, расположение ростр, накрытых ослепительно белыми
чехлами, полировка блоков с металлической гальванизированной оковкой, фалы
и шкоты для подъема и управления  парусами,  лакированные  шлюпки,  изящно
подвешенные на шлюпбалках, весь корпус, черный и блестящий,  с  украшением
из деревянной золоченой рейки, протянувшейся от носа  до  кормы,  скромный
орнамент на корме - все было сделано на этом судне  с  отменным  вкусом  и
изяществом.
   Нам важно знать как внешний вид, так и устройство яхты, ибо  она  почти
все время служила жилищем таинственного человека,  который  станет  героем
настоящей истории. Между тем посещать яхту посторонним было запрещено.  Но
всякий сочинитель наделен как бы  вторым  зрением,  и  это  позволяет  ему
описывать даже то, чего ему не дано было видеть.
   Во внутренних помещениях яхты комфорт  соперничал  с  роскошью.  Каюты,
салоны и кают-компания были тщательно выкрашены и богато отделаны.  Ковры,
обивка, мебель, -  словом,  вся  обстановка  отвечала  требованиям,  какие
предъявляются к  судну,  предназначенному  для  приятного  отдыха.  Каждая
мелочь была обдумана, образцовый порядок царил не только в каютах капитана
и  офицеров,  но  и  в  буфете,  где  особые  приспособления  предохраняли
серебряную и фарфоровую посуду от толчков, связанных с килевой  и  носовой
качкой,  и  на  кухне,  которая   содержалась   с   поистине   голландской
опрятностью, и в просторном  кубрике,  где  покачивались  койки  матросов.
Экипаж, состоявший из  двенадцати  человек,  был  одет  в  нарядную  форму
мальтийских  моряков:  шаровары,  морские   сапоги,   полосатая   рубашка,
коричневый пояс, красная феска и  фуфайка,  на  которой  выделялись  белые
инициалы названия яхты и имени ее владельца.
   Но к какому порту была приписана яхта?  В  каком  морском  реестре  она
числилась? В  какой  средиземноморской  гавани  была  ее  зимняя  стоянка?
Наконец, какова была ее национальность?  Этого  никто  не  ведал,  как  не
известна была и национальность доктора. На гафеле  ее  развевался  зеленый
флаг с красным крестом в верхнем углу. Но тщетно  стали  бы  искать  такой
флаг в справочниках и перечнях флагов, какие можно встретить на всех морях
и океанах земного шара.
   Прежде  чем  доктор  Антекирт  сошел  на  берег,  документы  яхты  были
представлены портовому чиновнику и, как видно, оказались в полном порядке,
ибо  после  санитарного  осмотра   судна   пассажирам   и   экипажу   была
предоставлена полная свобода действий.
   Название яхты было обозначено на  корме  маленькими  золотыми  буквами:
"Саварена", без указания порта приписки.
   Таково  было  великолепное  спортивное  судно,   которым   всякий   мог
любоваться на рейде Гравозы. Пескад  и  Матифу,  которых  на  другой  день
должен был принять на борту своей яхты  доктор  Антекирт,  в  этот  вечер,
закончив представление, отправились в гавань. Как и  местные  моряки,  они
рассматривали  яхту  с  большим  интересом,  но  у   них   к   любопытству
примешивалось известное волнение. Эти  простодушные  уроженцы  прованского
побережья любили море и не равнодушны были к  кораблям,  особенно  Пескад,
который любовался яхтой как истинный знаток.
   - Да-а! - мычал Матифу.
   - Ото! - вторил ему Пескад.
   - Ну что, Пескад?
   - Что и говорить, Матифу!
   Эти восклицания выражали неподдельный восторг.
   К тому времени все работы, связанные с постановкой на  якорь,  были  на
"Саварене" уже закончены, паруса убраны и  закреплены,  такелаж  тщательно
обтянут, над кормовой палубой натянут тент. Яхта заняла  место  в  глубине
гавани,  что  означало,  что  она   простоит   здесь   более   или   менее
продолжительное время.
   Вечером доктор Антекирт ограничился прогулкой в окрестностях Гравозы. В
то время как Силас Торонталь с  дочерью  возвращались  в  Рагузу  в  своем
экипаже, поджидавшем их на набережной, а молодой человек,  о  котором  шла
речь, брел пешком по длинной аллее, покинув ярмарку, находившуюся в полном
разгаре, - доктор Антекирт осматривал порт.  Это  один  из  лучших  портов
побережья,  и  в  тот   вечер   там   находилось   немало   судов   разных
национальностей. Затем доктор направился за город и пошел по берегу  бухты
Омбра-Фиумера, простирающейся на двенадцать лье в глубь материка до  устья
небольшой речки - Омбры, русло  которой  все  же  настолько  глубоко,  что
корабли, даже имеющие большую осадку, могут следовать по ней  до  подножья
Властицких гор. Часам к девяти доктор вернулся на пристань и наблюдал, как
в гавань входил большой пароход компании Ллойда, прибывший из Индии, затем
доктор вернулся на яхту, спустился в свою каюту, освещенную двумя лампами,
и уже не выходил из нее до следующего дня.
   Таково было обыкновение доктора,  и  капитану  "Саварены",  моряку  лет
сорока, по имени Нарсос, было приказано не беспокоить хозяина по вечерам и
не нарушать его одиночества.
   Надо сказать, что не только широкая публика, но и служащие Антекирта  и
его матросы ничего не знали о прошлом этого человека.  Тем  не  менее  они
были преданы ему душою и телом. Доктор Антекирт не допускал  ни  малейшего
нарушения дисциплины, но был ко всем  добр,  не  жалел  денег  и  отечески
опекал свой экипаж. Поэтому не было матроса, который не мечтал бы состоять
в экипаже "Саварены". И доктору никогда не  приходилось  делать  выговора,
налагать  взыскания  и  увольнять  кого-либо  из  матросов.  Экипаж   яхты
представлял собою как бы одну семью.
   По возвращении доктора были сделаны все приготовления к ночи. На  корме
и на носу были зажжены фонари, вахтенные встали на свои посты, и на  борту
яхты воцарилась глубокая тишина.
   Доктор Антекирт уселся на широкий диван, стоявший в углу его каюты;  на
столике  лежало  несколько  газет,  купленных  лакеем  в  Гравозе.  Доктор
рассеянно пробежал их, останавливаясь не  столько  на  серьезных  статьях,
сколько на происшествиях, прочел сообщения о кораблях, прибывших в порт  и
ушедших в море, а также о значительных лицах, отправившихся в  путешествие
или прибывших на свои дачи в окрестности Рагузы. Потом он отложил  газеты.
Им овладела дремота. Часов в одиннадцать доктор лег  в  постель,  даже  не
вызвав камердинера. Но он долго не мог заснуть.
   И если бы можно было прочесть мысль, особенно занимавшую  доктора,  то,
как это ни странно, ее пришлось бы передать такими словами:
   "Кто же тот юноша, который поклонился Силасу Торонталю на набережной?"
   На следующее утро, часов в восемь, доктор Антекирт вышел на палубу. Все
обещало восхитительную погоду. Солнце позлатило вершины  гор,  обрамляющих
бухту. Тень постепенно покидала порт, скользя по водной глади. Вскоре  вся
"Саварена" была залита солнцем.
   Капитан  Нарсос   подошел   к   доктору,   чтобы   получить   очередные
распоряжения; доктор поздоровался с ним и дал ему краткие указания.
   Немного погодя от яхты отошла шлюпка с четырьмя матросами и  старшиной;
она  направилась  к  набережной,  где  ее  должны  были  ждать,  как  было
условлено, Пескад и Матифу.
   Великий день, великое событие в бродячей жизни этих двух славных малых,
заброшенных судьбою далеко от родины, на несколько сот  лье  от  Прованса,
который им так хотелось бы увидеть вновь!
   Они уже стояли на набережной. Сбросив наряд, подобающий их ремеслу, они
переоделись в сильно поношенное, но опрятное платье и теперь  смотрели  на
яхту и, как накануне, восхищались ею. Настроение у  них  было  прекрасное.
Они   не   только   поужинали   накануне,   но   и   позавтракали   утром.
Умопомрачительная  роскошь!  Она   объяснялась   небывалым   сбором:   они
заработали сорок два флорина! Но не думайте, пожалуйста, что они  все  это
уже  растратили.  Нет!  Пескад   был   человек   осторожный,   аккуратный,
предусмотрительный, и приятели были обеспечены по  крайней  мере  дней  на
десять.
   - А ведь такой удачей мы обязаны тебе, Матифу!
   - Брось, Пескад.
   - Тебе, тебе, великий ты человек!
   - Ну, пускай мне... раз тебе так хочется, - согласился Матифу.
   В это время шлюпка "Саварены" причалила к набережной. Старшина сошел на
берег и, подойдя с феской в руке к нашим приятелям,  вежливо  доложил  им,
что "он к услугам господ".
   - Господ? - удивился Пескад. - Каких это господ?
   - К вашим услугам, - отвечал старшина,  -  к  услугам  господ,  которых
доктор Антекирт ждет на борту яхты.
   - Вот как! Значит, мы уже господами стали, - заметил Пескад.
   Матифу вытаращил глаза и растерянно мял в руках шляпу.
   - Когда вам будет угодно, господа? - спросил старшина.
   - Да нам угодно... вот сейчас угодно!  -  ответил  с  галантным  жестом
Пескад.
   Минуту спустя приятели сидели в  шлюпке,  на  скамье,  покрытой  черным
ковром с красной каймой, а старшина стоял позади них.
   Как и следовало ожидать, от  тяжести  Геркулеса  лодка  погрузилась  на
четыре-пять дюймов ниже своей обычной ватерлинии. Пришлось даже  подобрать
уголки ковра, чтобы они не намокли.
   Раздался свисток, четыре весла одновременно опустились в воду, и шлюпка
понеслась к "Саварене".
   Нечего скрывать, наши бедные малые были несколько  взволнованы  и  даже
смущены. Такой почет - и кому? - комедиантам! Матифу не смел шевельнуться.
А  Пескад,  как  ни  конфузился,  не  мог  сдержать  добродушной   улыбки,
осветившей его тонкое и умное лицо.
   Шлюпка обошла яхту с кормы и пристала к правому, почетному борту.
   По трапу,  который  под  тяжестью  Матифу  заметно  прогибался,  друзья
поднялись  на  палубу,  и  их  тотчас  же  провели  к  доктору  Антекирту,
поджидавшему их на корме.
   Он дружески поздоровался с ними, но они согласились  сесть  лишь  после
долгих церемоний и уговоров.
   Доктор некоторое время смотрел на них молча. Его внешность, холодная  и
величественная, производила на акробатов сильное впечатление. Однако можно
было с уверенностью сказать, что  если  на  лице  доктора  не  видно  было
улыбки, то в глубине души он улыбался.
   - Друзья мои, - сказал он, - вчера вы спасли экипаж моей  яхты  и  меня
самого от большой беды. Мне хотелось еще раз поблагодарить вас, поэтому  я
и пригласил вас к себе на яхту.
   - Господин доктор, вы очень  добры,  а  дело-то  пустячное,  -  ответил
Пескад, понемножку набравшийся храбрости. - Мой товарищ сделал то, что  на
его месте сделал бы и всякий другой, будь он такой же силач. Правда  ведь,
Матифу?
   Тот в знак согласия кивнул головой.
   - Допустим, - сказал доктор. - Но как-никак сделал это не кто иной, как
ваш товарищ. Он рисковал жизнью, и я у него в долгу.
   - Что вы, господин доктор, - возразил  Пескад,  -  от  ваших  слов  мой
приятель, пожалуй, покраснеет, а он такой полнокровный,  что  кровь  может
ему в голову броситься...
   - Хорошо,  друзья  мои;  видно,  вы  не  охотники  до  комплиментов,  -
продолжал доктор Антекирт. - Поэтому я воздержусь от похвал. Однако всякая
услуга должна быть...
   - Господин доктор, простите, что перебиваю вас, - вставил Пескад, -  но
всякий благородный поступок  уже  в  самом  себе  заключает  награду,  как
говорится  в  книгах  по  вопросам   морали.   Поэтому   мы   уже   вполне
вознаграждены.
   - Уже? Каким же это образом? - спросил доктор; он подумал,  что  кто-то
его опередил.
   -  Очень  просто,  -  ответил  Пескад.  -  Когда   люди   убедились   в
необыкновенной силе нашего Геркулеса, всем захотелось полюбоваться  им  на
подмостках. Вот публика и ринулась толпой в  наш  провансальский  балаган.
Матифу положил на лопатки с полдюжины здоровенных горцев и дюжих грузчиков
из здешнего порта, и мы выручили огромную сумму!
   - Огромную?
   - Да. Небывалую в наших странствиях.
   - А именно?
   - Сорок два флорина.
   - Да-а! Скажите на милость! А я и не  подозревал  этого,  -  добродушно
отвечал доктор. - Если бы я знал, что вы даете представление,  я  счел  бы
приятным долгом присутствовать на нем! Позвольте же мне уплатить за билет.
   - Вечером, господин доктор, вечером,  если  вам  угодно  почтить  своим
присутствием наши сеансы борьбы, - ответил Пескад.
   Матифу вежливо поклонился, играя могучими плечами, которые "еще ни разу
не приложились к земле", как объявлял с подмостков Пескад.
   Доктор Антекирт понял, что  акробаты  ни  за  что  не  примут  от  него
награды, во всяком случае в виде денег. Поэтому он решил изменить тактику.
Впрочем, этот план возник у  него  еще  накануне.  Еще  вечером  он  навел
кое-какие справки и убедился, что эти акробаты - люди  порядочные,  вполне
достойные доверия.
   - Как вас зовут? - спросил он.
   - Пескад, господин доктор. Другого имени не припомню.
   - А вас?
   - Матифу, - отвечал Геркулес.
   - Точнее - силач  Матифу,  -  поправил  его  Пескад,  не  без  гордости
произнеся имя, прославленное во всех балаганах Южной Франции.
   - Но ведь это прозвища... - заметил доктор.
   - А других имен у нас нет, - отвечал Пескад, - может быть, они и  были,
но карманы у нас дырявые, вот мы их и посеяли...
   - А... ваши родители...
   - Родители, господин доктор? Такая роскошь нам не по средствам. Но если
мы со временем разбогатеем - наследники небось найдутся.
   - Вы французы? Из каких мест?
   - Мы из Прованса, - гордо отвечал Пескад, - следовательно,  мы  вдвойне
французы.
   - А жизнерадостности у вас, Пескад, хоть отбавляй!
   - В нашем ремесле иначе  нельзя.  Представьте  себе,  господин  доктор,
паяца, фигляра, балаганного шута с мрачным характером.  Ведь  его  в  один
вечер закидают такой уймой яблок, что их  за  всю  жизнь  не  съесть!  Да,
ничего не скажешь, - я человек веселый, даже очень веселый!
   - А Матифу?
   - Матифу будет посерьезнее,  глубокомысленнее,  сдержаннее!  -  ответил
Пескад, награждая товарища дружеским шлепком, как хлопают по  шее  лошадь,
когда хотят ее приласкать. - Это  опять-таки  связано  с  ремеслом.  Когда
жонглируешь гирями килограммов в  пятьдесят,  поневоле  будешь  серьезным.
Когда борешься - работаешь не только руками, но  и  головой!  А  Матифу  с
детских лет только и знает, что со всеми борется... даже с нуждой.  И  она
его еще не одолела!
   Доктор Антекирт  с  любопытством  слушал  этого  маленького  человечка,
которому выпала такая тяжелая судьба, хоть  он  и  не  жаловался  на  нее.
Доктор чувствовал, что это умное и благородное существо, и  думал  о  том,
что могло бы из него получиться, если бы нищета не надломила его  в  самом
начале жизни.
   - А куда вы теперь направитесь? - спросил он.
   - Куда глаза глядят, наудачу, - ответил Пескад. - Случай  -  не  всегда
плохой вожатый; можно даже сказать, что  дороги  он  знает  хорошо.  Боюсь
только, не завел ли он нас теперь уж слишком далеко от родины. Впрочем, мы
сами виноваты. Надо было у него справиться, куда он держит путь.
   Доктор Антекирт внимательно присматривался к  приятелям.  Помолчав,  он
спросил:
   - Чем же я могу быть вам полезен?
   - Да ничем, господин доктор; уверяю вас - ничем...
   - Может быть, вам хочется поскорее вернуться в родной Прованс?
   У акробатов сразу же загорелись глаза.
   - Я мог бы отвезти вас туда, - продолжал доктор.
   - Вот это здорово! - воскликнул Пескад.
   Потом он обратился к товарищу:
   - Хочется тебе в Прованс, Матифу?
   - Еще бы... но, ясное дело, вместе с тобой.
   - А что мы там будем делать? Чем будем жить?
   Матифу почесал затылок, - это он делал во всех затруднительных случаях.
   - Мы будем... будем... - замялся он.
   - Вот и не знаешь... и я тоже не знаю. Да что ж, ведь  это  родина!  Ну
разве не чудно, господин доктор, что у таких  голодранцев,  как  мы,  есть
родина, что бедняки, не имеющие даже родителей, все-таки где-то  родились?
Это мне всегда казалось прямо-таки необъяснимым.
   - А не согласитесь ли  вы  оба  остаться  со  мной?  -  спросил  доктор
Антекирт.
   От такого неожиданного предложения Пескад вскочил с места,  а  Геркулес
смотрел на него, недоумевая, следует ли и ему встать.
   - Остаться с вами, господин доктор? - ответил, наконец,  Пескад.  -  Но
какой вам от нас толк? Ведь мы всю жизнь только и делаем,  что  жонглируем
да показываем свою силу. Если только вам угодно, чтобы мы  вас  развлекали
во время путешествия или у вас на родине...
   - Послушайте, - сказал доктор. - Мне нужны смелые, преданные, ловкие  и
смышленые люди, которые помогли бы мне осуществить кое-какие мои  замыслы.
Ведь вас здесь ничто не удерживает и на родине никто по  вас  не  скучает.
Хотите помочь мне?
   - А когда вы осуществите свои замыслы - тогда что? - спросил Пескад.
   - Вы так и останетесь у меня, если вам понравится,  -  ответил  доктор,
улыбнувшись.  -  Останетесь  на  яхте.  Можете   давать   матросам   уроки
вольтижировки. Если же вам вздумается вернуться на родину  -  вы  получите
возможность уехать туда, тем более что вы уже  будете  обеспечены  на  всю
жизнь.
   - Господин доктор! - воскликнул Пескад. - Но  ведь  не  хотите  же  вы,
чтобы мы бездельничали. Признаться, это нам не по нутру!
   - Я обещаю предоставить вам работу, которая вполне удовлетворит вас.
   - Что и говорить, предложение очень даже заманчивое, - сказал Пескад.
   - Какие же у вас возражения?
   - Да, пожалуй, только одно. Вот нас двое - Матифу и я. Мы  земляки,  и,
будь у нас семьи, мы, вероятно, были бы родственники.  Мы  -  как  братья.
Матифу не может жить без Пескада, Пескад  -  без  Матифу.  Все  равно  как
сиамские близнецы! Тех нельзя было разъединить, потому что это  стоило  бы
им жизни. Так вот - мы такие же сиамские  близнецы.  Господин  доктор,  мы
любим друг друга!
   И Пескад протянул Матифу руку, а тот прижал приятеля к своей груди, как
ребенка.
   - Дети мои,  никто  не  собирается  вас  разлучать,  -  отвечал  доктор
Антекирт, - вы ни при каких условиях не должны расставаться.
   - В таком случае дело пойдет, господин доктор. Если только...
   - Что "если"?
   - Если Матифу согласен.
   - Соглашайся, Пескад, - ответил Геркулес, - это будет значить,  что  ты
даешь согласие за нас двоих.
   - Итак, по рукам, - сказал доктор. - Вы об этом не пожалеете. Начиная с
сегодняшнего дня можете уже ни о чем не заботиться.
   - Смотрите, не просчитайтесь, господин доктор! - воскликнул  Пескад.  -
Вы и не подозреваете, как много берете на себя!
   - А что?
   - Ведь мы вам  обойдемся  недешево,  особенно  Матифу.  У  моего  друга
аппетит аховый, а ведь вы не захотите, чтобы он у вас исхудал!
   - Наоборот, пусть еще наберется сил!
   - В таком случае он вас пустит по миру!
   - Меня, Пескад, не так-то легко разорить.
   - Но ведь кормить два... три раза в день...
   - Пять, шесть, десять, если будет аппетит! - улыбнулся  доктор.  -  Для
него всегда будет накрыт стол!
   - Смотри-ка, дружище!  -  радостно  воскликнул  Пескад.  -  Ты  сможешь
наедаться досыта!
   - И вы тоже, Пескад.
   - Я - что! Я - птичка! Но позвольте узнать, доктор, будем мы плавать по
морям?
   - Очень часто, друг мой. У меня сейчас намечаются дела во всем бассейне
Средиземного  моря.  Клиентура  моя  рассеяна  по  всему  побережью.   Моя
врачебная практика принимает международный размах. Если,  скажем,  больной
вызовет меня в Танжер или на Балеарские острова, когда я буду находиться в
Суэце, я все равно отправлюсь к  нему.  То,  что  врач  делает  в  большом
городе, переезжая из квартала в квартал, я буду делать на пространстве  от
Гибралтара до Архипелага, от Адриатики до Лионского залива, от Ионического
моря  до  бухты  залива  Габес.  Я  располагаю   судами,   гораздо   более
быстроходными,  чем  эта  яхта,  и  в  большинстве   случаев   вы   будете
сопровождать меня.
   - Дело подходящее, господин доктор! - ответил Пескад, потирая руки.
   - Вы не боитесь моря?
   - Мы-то? Мы, сыны Прованса? Боимся моря? - воскликнул Пескад. -  Да  мы
еще мальчишками не вылезали из лодок. Нет, мы не боимся  моря,  и  нам  не
страшна морская болезнь. Мы привыкли ходить на  голове  вверх  тормашками.
Если  бы  господа  и  дамы,  что  отправляются  в  плаванье,  месяца   два
поупражнялись вроде нас,  им  не  пришлось  бы  тыкаться  носом  в  тазик.
"Входите, почтеннейшие, входите! Не отставайте, берите пример с других!"
   И Пескад начал сыпать шуточками, словно находился на подмостках у входа
в балаган.
   - Отлично, Пескад! - ответил доктор. - Я  вижу,  мы  с  вами  прекрасно
уживемся. Прошу вас об одном: не теряйте своей жизнерадостности. Смейтесь,
друг мой, смейтесь и пойте сколько душе угодно. Быть  может,  нас  ожидают
большие огорчения, и очень хорошо, если вы будете веселить нас в пути!
   Лицо доктора омрачилось.  Пескаду,  внимательно  наблюдавшему  за  ним,
подумалось, что в  прошлом  доктор  Антекирт,  вероятно,  пережил  сильные
потрясения, о которых они, быть  может,  со  временем  узнают.  И  акробат
сказал:
   - Господин доктор, о нынешнего дня мы ваши телом и душой.
   - И сегодня же, - отвечал доктор, - вы можете перебраться  на  судно  и
обосноваться у себя в каюте. Я думаю еще несколько дней пробыть в  Гравозе
и Рагузе; и хорошо, если вы сразу же начнете привыкать к  жизни  на  борту
"Саварены".
   - В ожидании дня, когда вы отвезете нас к себе  на  родину,  -  добавил
Пескад.
   - У меня нет родины, - ответил доктор, - или, вернее, родину  я  создал
себе сам; если захотите, она станет и вашей отчизной.
   - Пойдем, Матифу, - воскликнул Пескад. -  Пойдем  скорее,  -  нам  надо
закрыть  свою  лавочку.  Будь  покоен,  -  долгов  у  нас  нет,  и  мы  не
обанкротимся.
   С этими словами друзья простились с доктором,  сели  в  поджидавшую  их
шлюпку и вернулись в Гравозу.
   Здесь за каких-нибудь два часа они составили опись инвентаря и  продали
некоему товарищу по ремеслу свой балаган, размалеванные  холсты,  бубны  и
турецкий барабан, - словом, все свое имущество. Это было делом недолгим  и
несложным, а несколько флоринов, вырученных ими  от  продажи,  не  слишком
обременили их.
   Однако Пескад не  захотел  расстаться  со  своим  акробатским  трико  и
корнет-а-пистоном, а Матифу - с тромбоном и нарядом борца. Им  жалко  было
лишиться этих тряпок  и  инструментов,  напоминавших  о  былых  успехах  и
триумфах. И друзья сунули их на дно сундучка, где был  спрятан  их  убогий
скарб и одежда.
   К часу дня Пескад  и  Матифу  уже  вернулись  на  борт  "Саварены".  Им
отведена была просторная комфортабельная каюта,  "где  все  располагало  к
научным занятиям", - как шутил Пескад.
   Экипаж оказал новым товарищам весьма радушный прием: ведь благодаря  им
удалось избежать страшной катастрофы!
   Сразу же по водворении на яхте Пескад и Матифу  убедились,  что  кормят
здесь куда лучше, чем в деревенских трактирах.
   - Вот видишь, Матифу, - твердил Пескад, попивая  доброе  вино,  -  если
прилично себя вести - можно всего на свете добиться. Главное - вести  себя
прилично!
   Матифу в ответ только кивнул головой, ибо  рот  у  него  был  набит  до
отказу жареной ветчиной. В один миг он уничтожил огромный  ломоть  ветчины
да два печеных яйца в придачу.
   - Если только показывать, как ты ешь, Матифу, - заметил Пескад, - и  то
можно бы громадные деньги загребать.



4. ВДОВА ИШТВАНА БАТОРИ

   Появление доктора Антекирта вызвало большой шум не только в Рагузе,  но
и во всей Далмации. Газеты возвестили о прибытии яхты в  гравозский  порт,
репортеры так и кинулись на добычу, сулившую им  захватывающие  фельетоны.
Владелец  "Саварены"  не  мог   уклониться   от   почестей   и   избегнуть
неприятностей, сопряженных со славой. Он стал  героем  дня.  Им  завладела
молва. Никто не знал, кто он такой, откуда прибыл,  куда  направляется.  И
это разжигало всеобщее любопытство. Ведь когда ничего не знаешь,  остается
простор для догадок и фантазия разыгрывается  вовсю.  Всякий  делает  вид,
будто знает больше других.
   Желая угодить читателям, репортеры устремились в Гравозу,  а  некоторые
даже проникли на борт яхты. Однако им не удалось повидать  того,  чье  имя
было у всех  на  устах.  Доктор  никого  не  принимал.  На  все  расспросы
посетителей капитан Нарсос отвечал одно и то же.
   - Откуда прибыл доктор?
   - Это его дело.
   - А куда направляется?
   - Куда ему заблагорассудится.
   - Но кто же он такой?
   - Никому не известно, а может быть, он и сам этого не знает.
   Что же можно рассказать читателям на основе столь скудных данных? Итак,
воображению   предоставлялась   полнейшая   свобода.   Доктора   Антекирта
превращали кто во что горазд. Рыскавшие по его следам репортеры делали  из
него все, что им приходило в голову. Одни  утверждали,  будто  он  главарь
пиратов. Другие -  что  он  король  большого  африканского  государства  и
отправился в путешествие инкогнито, чтобы расширить свой кругозор.  Третьи
- что он политический  изгнанник.  Четвертые  -  что  он  был  свергнут  с
престола  восставшим  народом  и  теперь   странствует   как   философ   и
любознательный человек. Каждый  выбирал  версию  себе  по  вкусу.  Что  же
касается его докторского звания, то люди разделились на два  лагеря:  одни
допускали, что у него это звание действительно имеется, и уверяли, что  он
великий врач, излечивший множество  больных,  признанных  безнадежными;  в
другом лагере утверждали, что он  -  король  шарлатанов  и,  если  у  него
потребуют, не сможет предъявить никакого диплома или аттестата.
   Как бы то ни было, гравозским врачам не приходилось жаловаться, что  он
незаконно  практикует  в  их  городе:  доктор  Антекирт  держался   крайне
замкнуто, и когда кто-нибудь обращался  к  нему  за  советом,  он  тут  же
уклонялся от этой чести.
   К тому же владелец "Саварены" не поселился на берегу. Он даже  не  снял
комнаты в гостинице. Первые два дня он никуда не ездил дальше  Рагузы.  Он
ограничивался небольшими прогулками в окрестностях Гравозы и два-три  раза
брал с собой Пескада, природный ум которого уже успел оценить.
   В Рагузе он почти не бывал, зато в один  прекрасный  день  послал  туда
Пескада. Этому славному малому было, по-видимому, дано какое-то поручение,
может быть, требовалось навести ту или иную справку.
   - Итак, он живет на Страдоне?  -  спросил  доктор  Пескада,  когда  тот
вернулся на яхту.
   - Да, господин доктор, иначе говоря, на  самой  лучшей  улице.  У  него
собственный особняк неподалеку  от  площади,  где  показывают  иностранцам
дворец  древних  дожей,  -  роскошный  особняк  со  множеством  челяди,  с
выездами. Он живет как миллионер.
   - А другая?
   - Другая? Вернее сказать:  другие,  -  ответил  Пескад.  -  Они  живут,
правда, в том же самом квартале,  но  их  дом  сразу  не  найдешь,  -  там
множество узких, извилистых переулочков, которые круто поднимаются в гору,
точь-в-точь как  лестницы,  и  домишки  там  совсем  жалкие.  Их  домик  -
невзрачный на вид, маленький, хотя внутри там, как видно, полный  порядок.
Сразу чувствуется, господин доктор,  что  в  нем  живут  люди  бедные,  но
гордые.
   - А сама хозяйка?
   - Я ее не видал, и мне сказали, что она  почти  не  выходит  из  своего
домика.
   - А ее сын?
   - Его я мельком видел, господин доктор, - в тот момент, когда он пришел
к матери.
   - Какое же он на тебя произвел впечатление?
   - Он мне показался очень серьезным, даже  чем-то  озабоченным.  Молодой
человек, должно быть, много выстрадал... Это сразу видно.
   - Но ведь и ты, Пескад, много выстрадал, а это совсем даже незаметно.
   - Страдания телесные не то, что душевные, господин  доктор.  Поэтому-то
мне всегда удавалось скрывать их, и я даже подтрунивал над ними.
   Доктор уже говорил Пескаду "ты", об этом клоун просил его как  о  знаке
благоволения. Вскоре этой милостью  стал  пользоваться  и  Матифу.  Что  и
говорить,  у  Геркулеса  был  слишком  внушительный  вид,  чтобы  кто-либо
осмелился сразу же обратиться к нему на "ты".
   Расспросив Пескада и получив от  него  вышеприведенные  ответы,  доктор
прекратил свои  прогулки  в  окрестностях  Гравозы.  Он,  видимо,  кого-то
поджидал, но сам не хотел давать повода к этому визиту и поэтому не  ездил
в Рагузу, где о прибытии "Саварены" всем и без  того  уже  было  известно.
Итак, доктор не покидал борта яхты. И то, чего он ждал, вскоре случилось.
   Двадцать девятого мая, около одиннадцати часов утра, доктор, осмотрев в
бинокль набережную Гравозы, распорядился спустить  шлюпку,  сел  в  нее  и
высадился возле мола, где стоял какой-то человек, по-видимому, поджидавший
его.
   "Это он! - подумал доктор. - Это он! Хоть он и сильно изменился, я  его
узнаю!"
   То был старик, очень дряхлый, хотя ему было не  более  семидесяти  лет.
Его седая голова клонилась книзу. Лицо у  него  было  строгое,  печальное;
тусклые,  потухшие  глаза,  как  видно,  часто  заливались   слезами.   Он
неподвижно стоял на пристани, не спуская глаз со шлюпки  с  того  момента,
как она отделилась от яхты.
   Доктор не хотел подавать вида, что он обратил внимание на старика,  тем
более что его узнал. Поэтому он притворился, что даже не замечает его.  Но
не успел доктор пройти  несколько  шагов,  как  старик,  почтительно  сняв
шапку, приблизился к нему и спросил:
   - Доктор Антекирт?
   -  Да,  -  отвечал  доктор,  всматриваясь  в  беднягу,  который   стоял
потупившись.
   Потом он добавил:
   - Кто вы такой, друг мой, и что вам нужно?
   - Меня зовут Борик, - отвечал старик, - я  слуга  госпожи  Батори;  она
послала меня к вам сказать, что хотела бы повидаться с вами.
   - Госпожа Батори? - повторил доктор. - Неужели это вдова  того  венгра,
который поплатился жизнью за любовь к отечеству?
   - Она самая, - ответил старик. - И раз вы доктор Антекирт, вы не можете
не знать ее, хотя никогда с ней не встречались!
   Доктор внимательно слушал  старого  слугу,  который  по-прежнему  стоял
понурившись. Антекирт, казалось, думал: а нет ли  у  старика  какой-нибудь
задней мысли?
   - А что госпоже Батори угодно от меня? - спросил он, помолчав.
   - По причинам, которые должны быть вам известны,  господин  доктор,  ей
хотелось бы переговорить с вами.
   - Я к ней заеду.
   - Она предпочла бы встретиться с вами у вас на яхте.
   - Почему?
   - Разговор ваш должен остаться в тайне.
   - В тайне? От кого?
   - От ее сына. Господин  Петер  не  должен  знать,  что  вы  виделись  с
госпожой Батори.
   Такой ответ, казалось, изумил доктора, но  он  ничем  не  выдал  своего
удивления.
   - Я предпочитаю посетить госпожу Батори на дому, - возразил он. - Разве
этого нельзя сделать в отсутствие ее сына?
   - Можно, но только в  том  случае,  если  вы  приедете  к  ней  завтра,
господин доктор. Петер Батори сегодня вечером уезжает  в  Зару,  но  через
сутки он уже вернется.
   - А чем занимается Петер Батори?
   - Он инженер, но до сего времени не нашел места. О,  им  обоим  живется
нелегко.
   - Нелегко... - повторил доктор Антекирт. - А разве  госпожа  Батори  не
располагает средствами?..
   Он умолк. Старик опустил голову, и грудь его содрогнулась от рыданий.
   - Господин доктор, я больше ничего не могу вам сказать, - проговорил он
наконец. - Во время встречи, о которой просит госпожа Батори,  вы  узнаете
все, что вам следует знать.
   Доктору пришлось призвать  на  помощь  все  свое  самообладание,  чтобы
скрыть, до какой степени он потрясен.
   - Где живет госпожа Батори? - спросил он.
   -  В  Рагузе,  в  районе  Страдона,  на  улице  Маринелла,  дом   номер
семнадцать.
   - Может она меня принять завтра от часа до двух?
   - Может, господин доктор, и я сам доложу ей о вас.
   - Передайте госпоже Батори, что в назначенный день и час я буду у нее.
   - Благодарю вас от ее имени! - сказал старик.
   Потом, после некоторого колебания, он добавил:
   - Не думайте, пожалуйста, что она собирается просить вас о чем-то...
   - А если бы и так? - живо возразил доктор.
   - Она ни о чем не будет просить, - ответил Борик.
   И, почтительно поклонившись, он побрел по дороге, ведущей из Гравозы  в
Рагузу.
   Видно было, что  последние  слова  старого  слуги  несколько  озадачили
доктора Антекирта. Он долго простоял на месте,  глядя  вслед  удаляющемуся
Борику. Вернувшись на яхту, он отпустил Пескада и Матифу  погулять.  Потом
заперся у себя в каюте и весь остаток дня провел в уединении.
   Пескад и Матифу, ставшие теперь настоящими рантье, решили  как  следует
воспользоваться полученным  отпуском.  Они  даже  позволили  себе  роскошь
заглянуть  в  ярмарочные  балаганы.  Утверждать,  что  ловкого  клоуна  не
подмывало утереть нос иному незадачливому эквилибристу  или  что  могучему
великану не хотелось принять участие в  схватках  силачей,  -  значило  бы
погрешить против истины. Но  оба  хорошо  помнили,  что  они  имеют  честь
принадлежать к экипажу "Саварены". Поэтому они не выходили из роли простых
зрителей и не скупились на рукоплескания, когда номер им нравился.
   На другой день доктор около полудня приказал доставить себя  на  берег.
Он отослал шлюпку обратно, а сам пошел по дороге,  соединяющей  Гравозу  с
Рагузой,  -  по  прекрасной  дороге,  осененной  тенистыми   деревьями   и
обрамленной виллами, которые уступами расположены по обеим ее сторонам.
   Дорога была еще почти безлюдна, потому что оживляется она позже,  когда
появляются многочисленные экипажи  и  толпы  гуляющих:  кто  прогуливается
пешком, кто - верхом на лошади.
   Размышляя о предстоящей встрече с госпожой Батори, доктор шел по  одной
из боковых дорожек и вскоре добрался до Борго-Пилле - это каменный выступ,
своего  рода  башня,  примыкающая  к  Рагузской  крепости.   Ворота   были
растворены, и, миновав три пояса укреплений,  можно  было  войти  в  самую
крепость.
   Страдон - великолепный проспект, выложенный каменными плитами и  идущий
от Борго-Пилле  до  предместья  Плоссе,  то  есть  через  весь  город.  Он
начинается у подножья холма, на котором расположено амфитеатром  множество
домиков.  В  конце  этой  улицы   высится   старинный   дворец   дожей   -
величественное сооружение XV века, с внутренним двором, портиком  в  стиле
эпохи Возрождения и сводчатыми окнами, стройные колонки которых напоминают
о цветущей поре тосканской архитектуры.
   Доктору не пришлось дойти до этой площади. Улица  Маринелла,  названная
ему накануне Бориком, начинается  приблизительно  в  середине  Страдона  и
тянется влево от него. Шаги доктора слегка замедлились,  когда  он  бросил
беглый взгляд на гранитный особняк, богатый фасад которого, с флигелями по
бокам, возвышался с  правой  стороны  улицы.  Во  дворе,  через  раскрытые
ворота, виднелся барский экипаж с превосходной упряжкой; на  козлах  сидел
кучер, а выездной лакей дожидался на крыльце, под изящным навесом.
   Почти в тот же миг какой-то господин сел  в  экипаж,  лошади  понеслись
через двор на улицу, и ворота захлопнулись.
   Господин этот был не кто иной, как человек,  подошедший  три  дня  тому
назад к доктору  Антекирту  на  гравозской  набережной,  другими  словами,
бывший триестский банкир Силас Торонталь.
   Желая избежать этой встречи, доктор поспешно отступил назад и продолжал
путь лишь после того, как быстро мчавшийся экипаж исчез за углом Страдона.
   "Оба в одном городе! - прошептал он. - Это вина случая, я  тут  ни  при
чем".
   Как узки, круты, как плохо вымощены  и  убоги  переулки,  расположенные
слева от Страдона! Представьте себе широкую реку, притоками которой служат
только мутные ручьи,  вливающиеся  в  нее  лишь  с  одного  берега.  Чтобы
глотнуть немного воздуха, домишки лезут тут один на  другой.  Они  смотрят
друг другу прямо в глаза, если только  позволительно  назвать  глазами  их
невзрачные оконца. Домики эти громоздятся до самых вершин двух холмов,  на
которых расположены форты Минчетто и Сан-Лоренцо.  Здесь  не  проехать  ни
одному экипажу. Правда, тут не видно горного потока (он появляется  только
в сильные ливни), все же уличка представляет собою не что иное, как овраг,
и чтобы сгладить ее уступы и рытвины,  пришлось  прибегнуть  ко  множеству
площадок и ступенек.  Какая  разница  между  этими  скромными  жилищами  и
роскошными особняками и зданиями Страдона!
   Доктор дошел до улицы  Маринелла  и  стал  подниматься  по  бесконечной
лестнице, заменяющей тут мостовую. Ему пришлось пройти  более  шестидесяти
ступенек, пока он не остановился возле дома N_17.
   Дверь немедленно растворилась. Старый Борик поджидал доктора. Ни  слова
не говоря, он провел его в бедно обставленную, но чистенькую гостиную.
   Доктор сел. Он не обнаруживал ни малейшего волнения, даже когда госпожа
Батори вышла и спросила:
   - Доктор Антекирт?
   - Да, сударыня, - ответил он, вставая.
   - Я хотела избавить вас от необходимости идти так далеко и  так  высоко
подниматься.
   - Мне очень хотелось посетить вас, сударыня, и прошу верить, что я весь
к вашим услугам.
   - Доктор,  я  только  вчера  узнала  о  вашем  прибытии  в  Гравозу,  -
продолжала госпожа Батори, - и немедленно же послала Борика, чтобы просить
вас о встрече.
   - Я готов выслушать вас, сударыня.
   - Я пойду, - сказал старик слуга.
   - Нет, останьтесь, Борик! - возразила госпожа Батори. - Вы единственный
друг нашей семьи, и все, что я хочу сказать доктору Антекирту, для вас  не
тайна.
   Госпожа Батори села, доктор занял место возле нее, а  старик  продолжал
стоять у окна.
   Вдове профессора  Иштвана  Батори  было  в  то  время  шестьдесят  лет.
Невзирая на возраст, она еще  держалась  прямо,  однако  совершенно  седые
волосы, лицо, изборожденное морщинами, свидетельствовали о том, как упорно
пришлось ей бороться с невзгодами и нищетой. Но чувствовалось, что она все
так же энергична, как и в былые  годы.  Это  была  все  та  же  доблестная
подруга, которой поверял свои сокровенные  мысли  человек,  пожертвовавший
карьерой ради великого дела, - словом, это была сообщница того, кто вместе
с Матиасом Шандором и Ладиславом Затмаром возглавлял заговор.
   - Сударь, раз вы доктор Антекирт, - сказала она взволнованным  голосом,
- значит, я многим обязана вам, и мой долг - рассказать  вам  о  том,  что
произошло в Триесте пятнадцать лет тому назад...
   - Сударыня, раз я доктор Антекирт, избавьте себя от  рассказа,  который
для вас слишком мучителен. Все, что вы хотите мне сказать,  мне  известно.
Больше того, раз я доктор  Антекирт,  мне  известно,  как  вы  жили  после
незабываемого дня тридцатого июня  тысяча  восемьсот  шестьдесят  седьмого
года.
   - Скажите же, доктор, чем объясняется то участие, которое вы  принимали
в моей жизни? - продолжала госпожа Батори.
   - Такое участие, сударыня, должен проявлять каждый  порядочный  человек
ко вдове мадьяра, который не задумываясь поставил на карту свою жизнь ради
независимости отечества!
   - Вы знали профессора  Иштвана  Батори?  -  спросила  вдова  дрогнувшим
голосом.
   - Знал, сударыня, любил и чту всех, кто носит его имя.
   - Вы из той же страны, за которую он пролил свою кровь?
   - Я ниоткуда, сударыня.
   - Кто же вы в таком случае?
   - Мертвец, еще не погребенный, - холодно ответил доктор Антекирт.
   При этом неожиданном ответе  госпожа  Батори  и  Борик  вздрогнули.  Но
доктор поспешил добавить:
   - Я просил вас не рассказывать мне  об  этих  событиях.  Однако  я  сам
должен вам рассказать все, как было, ибо вам далеко  не  все  известно,  а
между тем вы должны знать все подробности.
   - Что же, я слушаю вас, доктор, - ответила госпожа Батори.
   - Сударыня, - продолжал доктор Антекирт, - пятнадцать  лет  тому  назад
три благородных венгра возглавили заговор,  целью  которого  было  вернуть
Венгрии ее былую независимость. То  были  граф  Матиас  Шандор,  профессор
Иштван Батори и граф Ладислав Затмар, три  друга,  долгие  годы  связанные
общими надеждами и едиными чувствами.
   Восьмого июня тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года, накануне  того
дня, когда должны были подать  сигнал  к  восстанию,  которому  предстояло
охватить всю венгерскую землю и  Трансильванию,  в  дом  графа  Затмара  в
Триесте, где находились главари заговора, нагрянула  австрийская  полиция.
Граф Затмар и его два друга были  арестованы,  увезены  и  в  ту  же  ночь
заключены в темницу в башне Пизино, а несколько  недель  спустя  они  были
приговорены к смертной казни.
   Молодой счетовод, по имени Саркани, задержанный одновременно с  ними  в
доме графа Затмара, но совершенно  чуждый  заговору,  вскоре  был  признан
непричастным к делу и после развязки - освобожден.
   Накануне казни трое приговоренных, находясь  в  общей  камере,  сделали
попытку к бегству. Спустившись из окна башни по проводу громоотвода,  двое
из них - граф Шандор и Иштван Батори - упали в стремнину Фойбы, в то время
как Ладислав Затмар был  схвачен  тюремщиками  и  не  мог  последовать  за
товарищами.
   Хотя у беглецов и  было  очень  мало  надежды  на  спасение,  поскольку
подземная река увлекла их в местность, совсем им  незнакомую,  все  же  им
удалось достичь берегов Лемского канала, затем пробраться в город  Ровинь,
где они и нашли приют в доме рыбака Андреа Феррато.
   Этот рыбак -  человек  мужественный  и  благородный  -  уже  готов  был
переправить их по ту сторону Адриатического моря, когда некий  испанец  по
имени Карпена, проведав о том, что они скрываются  у  Феррато,  из  личной
мести к нему выдал беглецов полиции. Они попытались ускользнуть  вторично.
Но Иштван Батори был ранен и сразу же попал в  руки  полицейских.  Что  же
касается Матиаса Шандора, то за ним гнались до самого взморья; тут он пал,
сраженный градом пуль, погрузился в воду, и даже трупа его  обнаружить  не
удалось.
   Через два дня Иштван  Батори  и  Ладислав  Затмар  были  расстреляны  в
Пизинской крепости. А рыбака Андреа Феррато за то, что он дал им  убежище,
приговорили к пожизненной каторге и сослали в Штейн.
   Госпожа Батори склонила голову. Сердце ее  обливалось  кровью,  но  она
выслушала рассказ доктора, ни разу не прервав его.
   - Вы, сударыня, знали эти подробности? - спросил он.
   - Да, доктор, знала. Знала, как и вы, из газет.
   - Да, это из газет, - ответил доктор.  -  Но  кое-что,  чего  не  могли
сообщить газеты, поскольку следствие велось в строжайшей тайне, я  выведал
у тюремщика, который проговорился мне. Вот это и вам сейчас и расскажу.
   - Говорите, доктор, - насторожилась, госпожа Батори.
   - В доме рыбака  Феррато  граф  Матиас  Шандор  и  Иштван  Батори  были
застигнуты потому, что их выдал испанец  Карпена.  А  в  Триесте,  за  три
недели  перед  тем,  они  были  арестованы  потому,  что  на  них  донесли
австрийской полиции.
   - Донесли? - воскликнула госпожа Батори.
   - Да,  сударыня,  донесли!  И  это  подтвердилось  во  время  судебного
разбирательства.  Во-первых,  предателям  удалось  перехватить   почтового
голубя, который летел с шифрованной запиской на имя графа Шандора; с  этой
записки негодяями была снята копия. Во-вторых, уже в доме графа Затмара им
удалось снять копию сетки, которая давала ключ  к  шифрованной  переписке.
Наконец, ознакомившись с содержанием перехваченной записки, они сообщили о
ней триестскому губернатору. И, конечно, часть  конфискованного  имущества
графа Шандора послужила наградою за этот донос.
   - А известно ли, кто эти негодяи? - спросила госпожа Батори дрожащим от
волнения голосом.
   - Нет, сударыня, - отвечал доктор.  -  Но  трое  осужденных,  вероятно,
знали их и могли бы назвать их имена, если  бы  только  им  удалось  перед
смертью еще раз повидаться с родными!
   А ведь действительно, ни госпожа Батори, которая тогда вместе  с  сыном
была в отъезде, ни Борик, сидевший в триестской тюрьме, не могли  посетить
приговоренных в последние часы их жизни.
   - Неужели так и не удастся выяснить имена  этих  негодяев?  -  спросила
госпожа Батори.
   - Сударыня, - отвечал доктор  Антекирт,  -  всякий  предатель  в  конце
концов выдает и себя. А теперь я скажу вам  еще  кое-что  в  дополнение  к
своему рассказу.
   Вы остались вдовою с восьмилетним сыном почти без средств. Борик, слуга
графа Затмара, не захотел вас покинуть после смерти  хозяина;  но  он  был
беден и не мог вам предложить ничего, кроме своей преданности.
   Тогда вы уехали, сударыня, и  поселились  в  Рагузе,  в  этом  скромном
жилище.  Вы  стали   работать,   работать   собственными   руками,   чтобы
удовлетворять как материальные, так  и  умственные  свои  потребности.  Вы
хотели,  чтобы  ваш  сын  последовал  в  науке  по  стопам   отца.   Какую
ожесточенную борьбу, сколько лишений вы мужественно  вынесли!  И  с  каким
беспредельным уважением я склоняюсь перед  благородной  женщиной,  которая
проявила столько твердости, перед матерью, стараниями которой ее сын  стал
человеком!
   С этими словами  доктор  поднялся,  и  под  его  обычной  сдержанностью
почувствовалось волнение.
   Госпожа Батори ничего не отвечала. Она не  знала,  закончил  ли  доктор
свой рассказ, или собирается его продолжить и коснуться тех  чисто  личных
вопросов, ради которых она и хотела с ним встретиться.
   - Однако, сударыня,  -  продолжал  доктор,  уловив  ее  мысль,  -  силы
человеческие ограничены, и вы, больная, истерзанная  невзгодами,  пожалуй,
не вынесли бы этой борьбы, если бы некий незнакомец, - да что я говорю,  -
друг профессора Батори не пришел вам на помощь. Я никогда не заговорил  бы
об этом, если бы ваш старый слуга не сообщил  мне,  что  вы  желаете  меня
видеть...
   - Да, я хотела вас видеть, - ответила госпожа Батори. - Разве мне не за
что благодарить доктора Антекирта?
   - За что ж благодарить, сударыня? За то, что лет пять-шесть тому назад,
в память дружбы, которая связывала доктора Антекирта с графом  Шандором  и
его  единомышленниками,  доктор  послал  вам  сто  тысяч  флоринов,  чтобы
поддержать вас? Разве для него не было  великим  счастьем,  что  он  имеет
возможность предоставить в ваше распоряжение  эту  сумму?  Нет,  сударыня!
Наоборот, я должен благодарить вас за то, что вы великодушно приняли  дар,
если только он принес пользу вдове и сыну Иштвана Батори!
   Вдова поклонилась и ответила:
   - Как бы то ни было, сударь, я  непременно  хотела  выразить  вам  свою
признательность. Ради этого главным образом я  и  собиралась  нанести  вам
визит. Но есть и еще причина...
   - Какая же, сударыня?
   - Это... вернуть вам эту сумму...
   - Как, сударыня? - живо возразил доктор. - Вы не пожелали принять...
   - Доктор, я не сочла себя вправе распорядиться  этими  деньгами.  Я  не
была знакома с доктором Антекиртом. Я никогда не слышала этого имени.  Эти
деньги могли быть своего рода подаянием со стороны тех, с кем боролся  мой
муж, а их жалость была бы мне невыносима.  Поэтому  я  не  воспользовалась
этой суммой, не употребила ее на  те  нужды,  какие  имел  в  виду  доктор
Антекирт.
   - Значит... эта сумма...
   - Осталась нетронутой.
   - А ваш сын?
   - Мой сын всем будет обязан только самому себе...
   - И матери! - добавил доктор, пораженный благородством и мужеством этой
женщины, внушавшей ему глубокое уважение.
   Тем временем госпожа Батори встала, открыла ключом секретер и, вынув из
него пачку ассигнаций, протянула ее доктору.
   - Прошу вас принять эти деньги, доктор, - ведь они  ваши;  поверьте,  я
глубоко  вам  благодарна  за  них,  хотя  и  не  воспользовалась  ими  для
воспитания сына!
   - Эти деньги уже  не  принадлежат  мне,  сударыня!  -  ответил  доктор,
отстраняя ассигнации.
   - Повторяю, я не могу их принять.
   - Но, может быть, Петер Батори найдет им применение...
   - Мой сын выхлопочет в конце  концов  место,  которого  он  достоин,  и
станет мне опорою, как я была опорою для него!
   - Он не откажется от этих денег, если друг его отца будет  настоятельно
просить его их принять.
   - Откажется!
   - Все-таки позвольте мне, сударыня, попытаться?..
   - Прошу вас, доктор, не делать этого, - возразила госпожа Батори. - Мой
сын даже не знает, что я получила эту сумму, и мне хотелось бы,  чтобы  он
так и не узнал об этом.
   - Хорошо, сударыня.  Я  понимаю  чувства,  которые  побуждают  вас  так
поступать, ведь для вас я был и остаюсь незнакомцем. Да, эти  чувства  мне
понятны, и я преклоняюсь перед вами. Но,  повторяю,  если  эти  деньги  не
принадлежат вам, то они уже не принадлежат и мне!
   Доктор Антекирт встал. В отказе госпожи Батори для него не было  ничего
оскорбительного. Ее щепетильность не вызвала у него иного  чувства,  кроме
глубокого благоговения. Он поклонился  вдове  и  уже  собирался  уйти,  но
госпожа Батори остановила его.
   - Доктор, - сказала она, - вы упомянули о кознях, из-за которых погибли
Ладислав Затмар, Иштван Батори и граф Шандор.
   - Я рассказал вам все, как было, сударыня.
   - Но имена этих предателей никому не известны?
   - Известны, сударыня!
   - Кому же?
   - Богу!
   Тут доктор еще раз поклонился и вышел.
   Госпожа Батори долго сидела в раздумье. Странное чувство,  быть  может,
не вполне осознанное, непреодолимо влекло ее к этому загадочному человеку,
причастному  к  важнейшим  событиям  ее  жизни.  Увидит  ли  она  его  еще
когда-нибудь? Если он прибыл на своей яхте  в  Рагузу  только  ради  этого
свидания, то, быть может, "Саварена"  скоро  уйдет  в  море  и  больше  не
вернется?
   На другой день газеты возвестили,  что  местная  больница  получила  от
неизвестного лица дар в сто тысяч флоринов.
   Эти деньги были пожертвованы доктором Антекиртом,  но  не  являлась  ли
жертвовательницей также и вдова, отказавшаяся от них и за сына и за себя?



5. РАЗЛИЧНЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ

   Между тем предположения госпожи Батори не оправдались: доктор не спешил
покинуть Гравозу. Тщетно  попытавшись  оказать  помощь  матери,  он  решил
помочь сыну. До сего времени Петер Батори не мог подыскать себе должность,
на которую давали ему право его блестящие успехи  в  учении.  "Поэтому,  -
думал доктор, - он, вероятно, не откажется от предложения, которое  я  ему
сделаю. Создать ему положение, достойное его  талантов,  достойное  имени,
которое он носит, - это уж не  милостыня!  Это  будет  просто  заслуженной
наградой!"
   Но, как уже сказал Борик, Петер Батори уехал по делам в Зару.
   Поэтому доктор решил написать ему и сделал это в тот же день. В  письме
говорилось только, что он  будет  рад  принять,  Петера  Батори  на  борту
"Саварены",  ибо  хочет  сделать  ему  предложение,  которое   может   его
заинтересовать.
   Письмо было отправлено на почту в Гравозу, и теперь  оставалось  только
ждать, когда молодой инженер вернется домой.
   Тем временем  доктор  продолжал  жить  на  борту  яхты  уединенно,  как
никогда. "Саварена" стояла на якоре посреди бухты, ее  экипаж  никогда  не
сходил на берег, и яхта была изолирована от внешнего  мира,  как  если  бы
находилась в Атлантике или в Средиземном море.
   Эта странность немало смущала репортеров и прочих  любопытных,  которые
еще  не  отказались  от  мысли  "проинтервьюировать"  этого   легендарного
человека, хотя им никакими путями не удавалось попасть на яхту,  столь  же
легендарную, как и ее владелец! А так как  Пескаду  и  его  товарищу  была
предоставлена  "свобода  передвижения",  к  ним-то  и   стали   обращаться
корреспонденты в надежде раздобыть хоть какие-нибудь сведения, - а уж  эти
сведения газеты сумели бы превратить в самые умопомрачительные откровения.
   Как известно, Пескад только и делал, что веселил  всех,  -  с  согласия
доктора, разумеется. Если Матифу был тяжеловесен и серьезен,  как  бык,  с
которым он мог бы померяться силой, - то Пескад с утра до ночи  хохотал  и
пел и был подвижен, как вымпел, с которым он мог бы сравниться  легкостью.
Он  либо  лазил  по  мачтам,  потешая   экипаж,   которому   давал   уроки
вольтижировки, будучи ловким, как матрос,  и  проворным,  как  юнга,  либо
развлекал товарищей бесконечными прибаутками. Ведь доктор  Антекирт  велел
ему всегда быть в хорошем настроении! Вот оно у него и хорошее, да он  еще
старается, чтобы и другие не хмурились.
   Выше  было  сказано,  что  Матифу  и   Пескад   пользовались   свободой
передвижения. Это  значит,  что  они  имели  право  отлучаться  с  яхты  и
возвращаться обратно. Остальные члены экипажа не покидали  борта,  они  же
могли это  делать,  когда  им  заблагорассудится.  Разумеется,  любопытные
ходили за ними по пятам, надеясь как-нибудь одурачить их и хоть что-нибудь
у них выведать. Но выжать что-либо у Пескада, если он решил молчать,  было
совершенно невозможно; если же он начинал разглагольствовать,  то  говорил
только для того, чтобы ничего не сказать.
   - Кто такой доктор Антекирт?
   - Он знаменитый врач. Он может  вылечить  от  любой  болезни,  даже  от
такой, которая унесет вас на тот свет!
   - Он богат?
   - У него ни гроша. Не кто иной,  как  я,  ссужаю  ему  по  воскресеньям
кой-какую толику.
   - А откуда он прибыл?
   - Из такой страны, название которой решительно никому неведомо.
   - Где же эта страна находится?
   - Могу сказать только одно: на севере ее отделяет  от  соседней  страны
самый пустяк, а с юга она и вовсе ничем не отделена.
   Ничего другого добиться от Пескада не удавалось; что  же  касается  его
приятеля, то он и вовсе молчал, как гранитный столб.
   Но если друзья не отвечали на нескромные  вопросы  репортеров,  это  не
значит, что между собою  они  не  говорили  о  своем  новом  хозяине.  Они
говорили о нем, и частенько. Они любили его, и любили крепко.  Они  горели
желанием оказывать ему услуги. Между ними и доктором возникло что-то вроде
химического сродства, происходило как бы взаимное притяжение, день ото дня
они все крепче к нему привязывались.
   Каждое утро приятели ждали, что вот-вот их позовут к доктору  и  он  им
скажет:
   - Друзья, мне нужна ваша помощь.
   Но, к великому их огорчению, ждали они напрасно.
   - Долго ли так будет продолжаться? - сказал однажды Пескад. -  Тягостно
сидеть сложа руки, Матифу, особенно с непривычки.
   - Да, руки заржавеют, - согласился Матифу, взглянув  на  свои  огромные
бицепсы, праздные, как шатуны остановившейся машины.
   - Скажи-ка, Матифу...
   - Что же тебе сказать, Пескад?
   - Знаешь, что я думаю о докторе Антекирте?
   - Нет, не знаю. Но ты мне, Пескад, скажи, что  ты  думаешь.  Тогда  мне
легче будет тебе ответить.
   - Слушай-ка. Верно, у него в прошлом были такие дела...  такие  дела...
Это по глазам видно. У него во взгляде иной раз такие молнии сверкают, что
ослепнешь... И когда грянет гром...
   - Вот шуму-то будет!
   - Да, Матифу, шуму будет немало... да и  работы  тоже.  И  вот  тут-то,
сдается мне, мы и пригодимся!
   Пескад говорил так не зря.  Хотя  на  борту  яхты  и  царило  полнейшее
спокойствие, сметливого малого многое наводило на размышления. Что  доктор
не простой турист, путешествующий по Средиземному морю ради развлечения, -
в этом не могло быть ни  малейшего  сомнения.  По-видимому,  "Саварена"  -
некий центр, к которому сходятся многочисленные  нити,  сосредоточенные  в
руках ее таинственного владельца.
   В самом деле, на яхту приходили  письма  и  телеграммы  даже  из  самых
отдаленных уголков этого чудесного моря,  волны  которого  омывают  берега
многих стран - и французское побережье, и  испанское,  и  марокканское,  и
алжирское, и триполитанское. Кто посылал  все  эти  письма  и  телеграммы?
Очевидно, агенты, занятые какими-то чрезвычайно  важными  делами,  -  если
только не клиенты, просившие у знаменитого врача  заочного  совета,  -  но
последнее казалось маловероятным.
   Вдобавок даже на  телеграфе  в  Рагузе  вряд  ли  понимали  смысл  этих
телеграмм,  ибо  они  передавались  на  каком-то  неведомом  языке,  тайну
которого знал, по-видимому, только сам доктор. Но будь даже язык телеграмм
вполне понятен, что можно было бы  уразуметь,  прочитав,  например,  такие
фразы:
   "Альмейра. Казалось, напали на след З.Р. Ошибка, поиски прекращены".
   "Вновь  найден  корреспондент  Г.В.5.  Связались  группой  К.З.,  между
Катанией и Сиракузами. Дальнейшее сообщим".
   "Установлено прохождение Т.К.7 мимо Мандераджо, Ла-Валлетты, Мальты".
   "Кирене. Ждем новых распоряжений. Эскадра Антек готова. Электро-3 стоит
под парами днем и ночью".
   "Р.О.3. Впоследствии умер каторге. Оба исчезли".
   Или вот еще телеграмма, где применено условное цифровое обозначение:
   "2117. Сарк. Бывший  деловой  посредник.  Предприятия  Торонт.  Прервал
связь с африканским Триполи".
   А с "Саварены" на большинство этих телеграмм отправлялся один и тот  же
ответ:
   "Продолжать розыски. Не жалеть ни сил, ни средств. Шлите новые данные".
   Шел  усиленный  обмен  какими-то   непонятными   посланиями,   которые,
казалось, являлись результатом наблюдения за всем  бассейном  Средиземного
моря. Следовательно, доктор далеко не такой праздный человек, за какого он
себя выдает! Об этой своеобразной переписке, конечно, не могла  не  узнать
широкая   публика,   хотя   телеграфные   чиновники   обязаны    соблюдать
профессиональную тайну. И это еще больше привлекало  всеобщее  внимание  к
таинственному незнакомцу.
   Среди лиц, принадлежавших к высшему рагузскому обществу, одним из самых
любопытствующих был Силас Торонталь. Как уже говорилось, бывший триестский
банкир встретил доктора Антекирта на гравозской набережной несколько минут
спустя после прибытия "Саварены". Эта встреча  вызвала  у  одного  из  них
чувство крайнего  отвращения,  а  у  другого  возбудила  не  менее  острый
интерес. Но до последнего времени банкиру так и не удавалось удовлетворить
свое любопытство.
   Говоря  по  правде,  доктор  произвел  на  Силаса  Торонталя   какое-то
совершенно особенное впечатление, определить которое он не мог бы  и  сам.
Инкогнито, так тщательно соблюдаемое доктором, слухи, носившиеся в  Рагузе
на его счет, трудность получить у него аудиенцию - все это внушало банкиру
острое желание еще раз повидаться с ним. С этой целью банкир несколько раз
приезжал в Гравозу. Стоя на набережной,  он  подолгу  смотрел  на  яхту  и
сгорал от желания попасть на ее борт. Дело дошло до того, что  однажды  он
приказал отвезти себя к яхте, но услыхал от вахтенного лишь неизменное:
   - Доктор Антекирт не принимает.
   И  Силас  Торонталь  находился  в   состоянии   какого-то   постоянного
раздражения, видя, что ему никак не удается преодолеть препятствие.
   Тогда банкир решил установить за доктором слежку  на  свой  собственный
счет. Надежному  сыщику  было  дано  поручение  следить  за  каждым  шагом
таинственного иностранца, даже если он будет разъезжать только по  Гравозе
и ее окрестностям.
   Судите же сами, в какую  страшную  тревогу  повергло  Силаса  Торонталя
известие, что старик Борик беседовал с  доктором  и  что  на  другой  день
доктор посетил госпожу Батори!
   "Кто же этот человек?" - думал банкир.
   Но чего же было  опасаться  банкиру  в  его  теперешнем  положении?  За
истекшие пятнадцать лет ни одна из его темных  проделок  не  обнаружилась.
Однако все, что касалось семей  тех,  кого  он  предал  и  продал,  всегда
беспокоило его. Раскаяние было ему чуждо, зато страх не раз овладевал  им,
и  шаги,  предпринятые  таинственным  незнакомцем,   обладавшим   страшным
могуществом благодаря своей славе и богатству, не могли не тревожить его.
   - Кто же этот человек? - твердил он.  -  Зачем  ездил  он  в  Рагузу  к
госпоже Батори? Вызвала ли она его в качестве  врача?  Словом,  что  может
быть между ними общего?
   Он не находил ответа на этот вопрос. Правда,  Силас  Торонталь  немного
успокоился, когда ему стало достоверно известно, что незнакомец больше  не
приезжал к госпоже Батори.
   Но это отнюдь не поколебало решения банкира  во  что  бы  то  ни  стало
познакомиться с доктором; наоборот, желание  это  разгорелось  в  нем  еще
сильнее. Эта мысль не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Такому положению
надо было положить конец. Вследствие  странной  иллюзии,  которой  нередко
бывает подвержен чересчур возбужденный мозг, банкир воображал,  что  стоит
ему вновь увидеться с доктором,  поговорить  с  ним,  узнать  о  цели  его
прибытия в Гравозу, - и он сразу же успокоится. Поэтому он всячески  искал
случая где-нибудь встретиться с ним.
   И вдруг банкиру показалось, что случай этот подвернулся.
   Госпожа Торонталь уже несколько  лет  страдала  недомоганием,  которого
никак не удавалось излечить местным врачам. Несмотря на все  их  старания,
несмотря на заботы дочери, госпожа Торонталь,  хотя  еще  и  держалась  на
ногах, все же явно погибала. Была  ли  эта  болезнь  следствием  какого-то
душевного потрясения? Возможно, но никому еще не удавалось этого выяснить.
Только сам банкир мог бы ответить на вопрос: не утратила ли его жена  вкус
к жизни потому, что знала все его прошлое?
   Как бы то ни было, именно недуг госпожи Торонталь, от которой уже почти
совсем отступились  местные  врачи,  показался  банкиру  вполне  приличным
предлогом, чтобы вновь  встретиться  с  незнакомцем.  Если  попросить  его
приехать и осмотреть больную, - вряд ли он откажется,  ведь  это  было  бы
бесчеловечно!
   Итак, Силас Торонталь написал доктору письмо и отправил его с лакеем на
борт "Саварены". "Мы были  бы  счастливы  воспользоваться  советом  такого
замечательного врача" - писал он. Он просил  доктора  Антекирта  извинить,
что  причиняет  ему  беспокойство,  нарушая  обычное  течение  его   столь
уединенной жизни, и назначить день, когда доктор соблаговолит посетить  их
особняк на Страдоне.
   На другой день доктор получил это письмо, посмотрел на  подпись,  и  ни
один мускул не дрогнул на его лице. Он прочел  его  до  последней  строки,
ничем не выдав мыслей, вызванных этим посланием.
   Что он ответит? Воспользуется он этим предложением, чтобы проникнуть  в
особняк Торонталя и завязать знакомство с семьей банкира? Но войти в  этот
дом, даже в качестве врача, не значит ли явиться туда при обстоятельствах,
которые ему отнюдь не желательны?
   Доктор сразу же принял решение. Он ответил  простой  запиской,  которая
тут же была вручена лакею банкира. Записка состояла  всего  из  нескольких
слов:
   "Доктор  Антекирт  сожалеет,  что  не  может  быть   полезным   госпоже
Торонталь. В Европе он не практикует".
   Вот и все.
   Получив этот лаконичный ответ, банкир с досадой разорвал записку.  Было
слишком очевидно,  что  доктор  не  желает  вступать  с  ним  ни  в  какие
отношения. Отказ был еле завуалирован, и это означало преднамеренность.
   "Но если доктор в Европе не практикует, - размышлял он, - то почему  же
он не отказался посетить госпожу Батори?.. Значит, он явился к  ней  не  в
качестве врача? Зачем же он в таком случае к ней приезжал? Что между  ними
общего?"
   Неизвестность терзала Силаса Торонталя; присутствие доктора  в  Гравозе
совершенно нарушило течение жизни банкира, и так должно было  продолжаться
до тех пор, пока "Саварена" не уйдет в море. Но банкир ни слова не  сказал
о своей неудаче ни жене, ни  дочери.  Свои  жгучие  тревоги  он  предпочел
хранить при себе. В то же время наемник его неослабно наблюдал за доктором
и докладывал Торонталю обо всем, что Антекирт предпринимал как в  Гравозе,
так и в Рагузе.
   На другой день произошло еще событие, повергшее банкира  в  не  меньшую
тревогу.
   Петер Батори вернулся из  Зары  крайне  расстроенный.  Ему  не  удалось
прийти к соглашению относительно  должности,  которую  ему  предлагали,  а
именно, места директора металлургического завода в Герцеговине.
   - Условия неприемлемы, - вот все, что он сказал матери.
   Госпожа  Батори  только  посмотрела  на   сына,   но   не   стала   его
расспрашивать, почему именно неприемлемы предложенные ему  условия.  Потом
она передала Петеру письмо, полученное в его отсутствие.
   Это было то самое  письмо,  в  котором  доктор  Антекирт  просил  юношу
прибыть на борт "Саварены" для переговоров  по  делу,  которое  может  его
заинтересовать.
   Петер Батори протянул письмо матери. Предложение доктора ничуть  ее  не
удивило.
   - Я ждала этого, - сказала она.
   -  Вы  ждали  этого  предложения,  матушка?  -  спросил  юноша,  крайне
удивленный ее словами.
   - Да, Петер... Доктор Антекирт был у меня во время твоего отсутствия.
   - Значит, вы знаете, кто этот человек, о котором так  много  говорят  в
Рагузе?
   - Нет, не знаю, Петер. Но доктор Антекирт был знаком с твоим отцом,  он
был другом графа Шандора и графа Затмара, и именно поэтому  он  и  посетил
меня.
   - А какие привел доктор доказательства тому, что он  был  другом  моего
отца?
   - Никаких! - ответила госпожа  Батори,  не  желавшая  упоминать  о  ста
тысячах флоринов, поскольку и доктор умолчал о них в письме к Петеру.
   - А вдруг это какой-нибудь интриган, какой-нибудь шпион или австрийский
агент? - продолжал молодой человек.
   - Ты сам рассудишь, Петер.
   - Значит, вы советуете мне съездить к нему?
   -  Да,  советую.  Не  следует  пренебрегать  человеком,  который  хочет
перенести на тебя дружеские чувства, какие раньше питал к твоему отцу.
   - Но зачем он приехал в Рагузу? - продолжал Петер. - У него здесь дела?
   - Может быть, он затевает здесь дела,  -  ответила  госпожа  Батори.  -
Говорят, он несметно богат, и весьма возможно,  что  он  хочет  предложить
тебе какое-нибудь хорошее место.
   - Я съезжу к нему, матушка, и узнаю, зачем я ему понадобился.
   - Поезжай сегодня же, Петер; отдай визит, который сама я  не  могу  ему
нанести.
   Петер Батори поцеловал мать. Он крепко прижал  ее  к  груди.  Казалось,
какой-то  секрет  угнетает  его,  секрет,  которым  он  не  может  с   нею
поделиться. Что же за мучительная,  что  за  важная  тайна  тяготила  его,
тайна, которую он не мог открыть даже матери?
   - Бедный мой мальчик! - прошептала она.
   В час дня Петер вышел на  Страдон  и  направился  вниз,  к  гравозскому
порту.
   Проходя мимо особняка Торонталя, он на мгновение  остановился  -  всего
лишь на мгновение. Он бросил взгляд на боковой флигель, выходивший  окнами
на улицу. Занавески были спущены. Дом казался совсем необитаемым.
   Петер Батори снова ускорил шаг. Но его остановка у  особняка  Торонталя
не ускользнула от внимания  женщины,  прогуливавшейся  на  противоположном
тротуаре.
   Это была особа  высокого  роста.  Возраст?  От  сорока  до  пятидесяти.
Походка? Размеренная, почти  механическая,  словно  шагал  не  человек,  а
какой-то   автомат.   О   том,   что    это    иностранка,    красноречиво
свидетельствовали ее волосы, черные  и  вьющиеся,  и  загар,  свойственный
жителям  Марокко.  На  ней  была  темная  накидка  с  капюшоном,   который
"прикрывал прическу, украшенную монетками. Была ли то  цыганка,  "гитана",
"романишель", как говорят  на  парижском  жаргоне,  или  существо,  предки
которого вышли из Египта или Индии? Трудно было  бы  сказать  -  настолько
схожи между собою эти люди. Во всяком случае, милостыни она не просила  и,
конечно, не приняла бы ее. По  своей  ли  надобности,  или  по  чьему-либо
поручению, но прогуливалась она здесь не зря: она шпионила сразу за  двумя
домами - и за особняком Торонталя и за домиком на улице Маринелла.
   И  в  самом  деле,  как  только   она   заметила   молодого   человека,
направившегося по Страдону к Гравозе, она  пошла  вслед  за  ним  с  таким
расчетом, чтобы не упускать его из виду, и вместе  с  тем,  чтобы  это  не
бросалось в глаза. Но Петер Батори был слишком занят своими мыслями, чтобы
замечать, что творится у него за спиной. Когда он замедлил шаг у  особняка
Торонталя - женщина тоже приостановилась. Когда он двинулся дальше - пошла
и она.
   Петер довольно быстро прошел  сквозь  ворота  в  крепостной  стене,  но
женщина лишь слегка от него отстала; за воротами она нагнала его  и  пошла
по боковой дорожке, осененной высокими  деревьями,  шагах  в  двадцати  от
него.
   В это время Силас Торонталь возвращался в открытом экипаже из Рагузы  и
неизбежно должен был встретиться с Петером Батори.
   Предвидя эту встречу, марокканка на мгновение остановилась. Быть может,
она подумала, что Петер Батори и Торонталь скажут что-нибудь  друг  другу.
Взгляд ее оживился, и она притаилась  за  толстым  деревом.  Но  если  они
начнут беседовать - как же ей подслушать их?
   Однако ожидания ее не оправдались. Силас Торонталь еще  издали  заметил
юношу и на этот раз  не  ответил  ему  даже  тем  надменным  поклоном,  от
которого он не мог  уклониться  на  гравозской  набережной  в  присутствии
дочери. Он просто отвернулся в тот момент, когда юноша приподнял шляпу,  и
экипаж быстро проследовал по направлению к Рагузе.
   От иностранки не ускользнула ни единая подробность этой  сцены;  что-то
вроде улыбки мелькнуло на ее бесстрастном лице.
   А Петера  Батори  поведение  банкира,  видимо,  не  столько  возмутило,
сколько огорчило: он, не оборачиваясь, продолжал свой путь, но уже не  так
бодро.
   Марокканка издали следовала за ним, и если бы кто-нибудь  шел  рядом  с
ней, он услышал бы, как она прошептала по-арабски:
   - Пора бы ему приехать.
   Четверть  часа  спустя  Петер  стоял  уже  на  гравозской   набережной.
Несколько мгновений  он  любовался  изящной  яхтой,  брейд-вымпел  которой
развевался на грот-мачте под дуновением легкого ветерка.
   "Откуда прибыл доктор Антекирт? - неотступно думал он. - Такого флага я
еще никогда в жизни не видел".
   Потом он обратился к прогуливавшемуся по набережной лоцману:
   - Друг мой, не знаете ли, что это за флаг?
   Лоцман не знал. Он мог только  сказать,  что  в  судовом  журнале  яхты
значится,  что  она  идет  из  Бриндизи;  документы  ее   были   проверены
начальником порта и оказались  в  полном  порядке.  А  так  как  это  была
спортивная яхта, - власти решили уважить ее инкогнито.
   Затем Петер Батори подозвал лодку и велел доставить себя на "Саварену",
а марокканка с великим изумлением наблюдала, как он удаляется от берега.
   Через несколько минут юноша уже стоял на палубе яхты и спрашивал, здесь
ли доктор.
   Приказ, запрещавший  посторонним  находиться  на  "Саварене",  явно  не
касался Петера, так как боцман ответил ему, что доктор у себя в каюте.
   Петер Батори передал свою визитную карточку и попросил узнать, может ли
доктор принять его.
   Вахтенный взял карточку и спустился  по  трапу,  ведущему  в  салон  на
корме.
   Через минуту он вернулся и доложил, что доктор просит гостя  пожаловать
к нему.
   Молодого человека тотчас же провели вниз, и он очутился в  салоне,  где
царил полумрак, ибо все иллюминаторы были занавешены.
   Доктор Антекирт сидел на диване, в темном углу. При виде  сына  Иштвана
Батори он вздрогнул, но Петер не мог этого заметить.  У  доктора  невольно
вырвалось: "Это он! Это Иштван!"
   И правда, Петер Батори был живой портрет отца, каким тот был в двадцать
два года: та же решимость во взоре,  та  же  благородная  осанка,  тот  же
взгляд, мгновенно воспламеняющийся при виде всего светлого,  возвышенного,
прекрасного.
   - Я очень рад, господин Батори, - сказал  доктор,  вставая,  -  что  вы
приняли мое приглашение.
   Доктор жестом указал ему на кресло, и Петер Батори сел  в  другом  углу
салона.
   Доктор говорил по-венгерски, зная, что это родной язык юноши.
   - Сударь, - ответил Петер Батори, - я отдал бы  вам  визит,  нанесенный
вами моей матери, даже если бы вы и не пригласили меня к себе. Я знаю, что
вы - один из тех неведомых нам друзей, кому дорога память о моем отце и  о
двух патриотах, погибших вместе с ним. Я благодарен  вам  за  то,  что  вы
чтите их память.
   Вспомнив прошлое, теперь уже далекое, назвав имена отца и  его  друзей,
графа Матиаса Шандора и Ладислава Затмара, Петер не в силах  был  сдержать
волнение.
   - Простите, доктор, - сказал он. - Когда я вспоминаю их  подвиг,  я  не
могу...
   Неужели он не чувствовал, что доктор растроган, пожалуй, больше него  и
молчит только потому, что боится выдать свое волнение?
   -  Вам  незачем  просить  у  меня  извинения  -  ваша   скорбь   вполне
естественна, господин Батори, - сказал он наконец. - К  тому  же  в  ваших
жилах течет венгерская кровь, а у кого из сынов Венгрии не сожмется сердце
при этих воспоминаниях! В то время,  пятнадцать  лет  тому  назад,  -  да,
прошло уже пятнадцать лет, - вы были  еще  ребенком.  Вы,  можно  сказать,
почти не знали своего отца и не представляли себе тех событий,  в  которых
он принимал участие.
   - Моя мать - его двойник, доктор! -  ответил  Петер  Батори.  -  Она  с
детства  внушила  мне  благоговение  к  памяти  человека,   которого   она
оплакивает и по сей день! Все, что он сделал, все, что он хотел совершить,
вся его жизнь, полная забот о соотечественниках, полная любви к отчизне, -
все это мне хорошо известно благодаря ей. Когда отец умер, мне было  всего
восемь лет, но мне кажется, что он и не умирал,  потому  что  он  живет  в
сердце моей матери!
   - Вы горячо любите мать, и она вполне этого заслуживает, Петер  Батори,
- отвечал доктор Антекирт, - мы же все чтим ее, как вдову мученика!
   Петер был глубоко благодарен доктору за выраженные  им  чувства.  Когда
доктор говорил, сердце юноши взволнованно билось, и  он  даже  не  замечал
того холодка, нарочитого или невольного,  который  чувствовался  в  словах
собеседника и был, по-видимому, присущ ему.
   - Позвольте вас спросить, вы были знакомы с  моим  отцом?  -  продолжал
Петер.
   - Да, - ответил доктор не без колебания, - но я знал  его  лишь  в  той
мере, в какой студент знает профессора, а ведь ваш отец был одним из самых
талантливых венгерских профессоров. Я изучал медицину и физику  у  вас  на
родине. Я был учеником вашего отца, который был старше меня всего  лет  на
десять. Он внушал мне искреннее  уважение  и  любовь,  потому  что  в  его
лекциях чувствовалось то душевное благородство, которое  было  свойственно
этому пламенному патриоту. Я расстался  с  ним  только  тогда,  когда  мне
пришлось уехать за границу, чтобы продолжить образование, начало  которому
было положено в Венгрии. Но вскоре после  этого  профессор  Иштван  Батори
пожертвовал  своей  карьерой  ученого  ради  идей,   которые   он   считал
благородными и справедливыми, и  уже  никакие  личные  интересы  не  могли
остановить его на избранном им пути. Именно тогда он уехал из Братиславы и
поселился в Триесте. В это трудное время ваша мать поддерживала его своими
советами,  окружила  его  нежной  заботой.  Она  обладала  всеми  женскими
добродетелями, как ваш отец - всеми мужскими.  Простите,  господин  Петер,
что я воскрешаю эти тягостные воспоминания, но ведь  вы,  конечно,  не  из
тех, кто отрекается от прошлого.
   - Разумеется, нет, доктор, - воскликнул Петер со всем пылом юности. - Я
не забуду этого, как и Венгрия никогда не забудет трех героев, что  отдали
жизнь за родину - Ладислава Затмара, Иштвана Батори и, быть может,  самого
отважного из них, графа Матиаса Шандора.
   - Если он и был самым отважным, - ответил  доктор,  -  то  его  друзья,
поверьте, не уступали ему ни в самоотверженности, ни в преданности,  ни  в
храбрости! Все трое достойны равного уважения! Все трое заслуживают  того,
чтобы за них отомстили!
   Доктор умолк. Он думал: сказала  ли  госпожа  Батори  сыну,  при  каких
обстоятельствах были преданы главари заговора, произнесла ли она  при  нем
слово "предательство"?.. Поведение молодого человека не давало  ответа  на
этот вопрос.
   В действительности госпожа  Батори  ничего  не  сказала  ему  об  этом.
По-видимому, ей не хотелось отравлять  жизнь  сына  ненавистью,  а,  может
быть, она боялась направить его на ложный след, поскольку имена предателей
неизвестны.
   Поэтому доктор счел себя не вправе - по крайней мере теперь -  касаться
этой темы.
   Зато он не колеблясь сказал юноше, что  если  бы  не  гнусный  поступок
испанца, который выдал беглецов, укрывшихся в доме рыбака Андреа  Феррато,
то граф Шандор и Иштван Батори, вероятно,  ускользнули  бы  от  ровиньскнх
жандармов. А перейди они в каком угодно месте австрийскую  границу  -  все
двери распахнулись бы перед ними, чтобы их принять.
   - У меня они нашли бы убежище в любое время, - добавил он.
   - А где именно, доктор?
   - В Кефалонич, где я тогда жил.
   - Да, на Ионических островах, под покровительством Греции, они были  бы
спасены, и отец мой был бы еще жив!
   Некоторое время оба молчали, отдавшись  воспоминаниям.  Но  вот  доктор
снова заговорил:
   - Господин  Петер,  мы  с  вами  унеслись  в  прошлое.  Но  вернемся  к
настоящему, даже более того, я хочу поговорить  с  вами  о  будущем,  -  я
кое-что имею в виду для вас.
   - Я слушаю вас, доктор, - ответил Петер. - В своем письме вы  дали  мне
понять, что речь идет о моих интересах, быть может...
   - Так оно и есть, господин Батори. Я знаю, как заботилась  о  вас  ваша
мать, когда вы были ребенком, как она отдавала вам все свои силы,  но  мне
известно также, что вы достойно пережили тяжкие испытания, выпавшие вам на
долю, и теперь, когда вы стали мужчиной...
   - Мужчиной! - не без горечи повторил Петер Батори. - Мужчиной,  который
до сих пор не может прокормить себя, а тем более  -  отплатить  матери  за
все, что она сделала для него!
   - Пусть так, - возразил доктор, - но ведь это не ваша вина.  Я  отлично
знаю, как теперь трудно пробиться, - конкурентов  множество,  а  мест  так
мало. Вы инженер?
   - Да, доктор. У меня аттестат инженера, но  я  не  хочу  иметь  дело  с
государственными  учреждениями.  Поэтому   я   старался   устроиться   при
какой-нибудь промышленной фирме, но до сих пор не нашел ничего подходящего
- по крайней мере в Рагузе.
   - А вне Рагузы?
   - Вне... - повторил Петер Батори, замявшись.
   - Да, в другом месте. Разве вы не по этому  поводу  ездили  на  днях  в
Зару?
   -  Действительно,  мне  говорили,   что   на   одном   металлургическом
предприятии есть место...
   - И что же?
   - Мне его предложили.
   - А вы отказались?
   -  Пришлось  отказаться,  потому  что  это  связано   с   переездом   в
Герцеговину...
   - В Герцеговину? Так, значит, госпожа  Батори  не  может  поехать  туда
вместе с вами?
   - Матушка поехала бы со мною всюду, куда мне пришлось бы направиться.
   - Так почему же вы не приняли это место? - настойчиво спросил доктор.
   - Сударь, в настоящее время  я  не  могу  уехать  из  Рагузы  по  очень
серьезной причине, - ответил юноша.
   Доктор заметил, что Петер смущается, отвечая ему ка  последний  вопрос.
Когда юноша говорил о своем решении не покидать Рагузу - голос его заметно
дрожал. Что же это за важная причина, по которой он отклоняет предложенную
ему должность?
   - Значит, неосуществим и тот план, который я хотел  предложить  вам,  -
продолжал доктор Антекирт.
   - Он связан с отъездом из Рагузы?
   - Да... в страну, где я провожу большие работы, руководство которыми  я
охотно поручил бы вам.
   - Я весьма сожалею, сударь, но, поверьте, что такое  решение  я  принял
лишь...
   - Верю, господин Петер, и сожалею об этом, быть может, даже больше, чем
вы сами. Я был бы счастлив перенести на вас любовь, какую питал  к  вашему
отцу.
   Петер Батори молчал. В его душе происходила борьба; видно было, что ему
очень тяжело. Доктор чувствовал, что юноша хотел  бы  высказаться,  но  не
решается. Но вот какая-то непреодолимая  сила  повлекла  Петера  Батори  к
человеку, проявившему такое участие и к его матери и к нему самому.
   - Доктор... доктор... - проговорил  он  в  волнении,  которого  уже  не
пытался скрыть. - Пожалуйста, не думайте, что я отказываюсь из-за  простой
прихоти, из-за упрямства! Вы говорили со мною как друг  Иштвана  Батори!..
Вы всю эту дружбу хотите перенести на  меня!..  Я  тоже  испытываю  к  вам
безграничное доверие, хоть  знаком  с  вами  всего  несколько  минут...  О
сударь, я готов полюбить вас, как родного отца!..
   - Петер!.. Дитя мое! - воскликнул доктор, схватив руку юноши.
   - Да, сударь! - продолжал Петер Батори. - И я признаюсь вам во всем!  Я
люблю девушку, которая живет в этом городе!..  Между  нами  лежит  бездна,
отделяющая нищету от  богатства!..  Но  я  не  пожелал  считаться  с  этой
бездной, да и девушка, вероятно, пренебрегает ею. Хотя я вижу ее  редко  -
на улице или в окне, - для меня это такое счастье,  от  которого  я  не  в
силах отказаться... Мысль, что мне  придется  уехать,  и  уехать  надолго,
сводит  меня  с  ума!..  Доктор!..  Поймите  меня...  и  простите,  что  я
отказываюсь...
   - Да, Петер, я понимаю вас, и мне нечего вам прощать! - ответил  доктор
Антекирт.  -  Вы  хорошо  сделали,  что  откровенно  признались  мне.  Это
обстоятельство все меняет... А ваша мать знает то, о  чем  вы  мне  сейчас
рассказали?
   - Я еще ничего не говорил ей, сударь. Я не решался открыться ей потому,
что  она,  приняв  во  внимание  наше  бедственное  положение,   вероятно,
постаралась бы лишить меня всякой надежды!.. А  может  быть,  она  и  сама
догадывается и понимает, как мне тяжело!..
   - Петер, вы мне доверились, и вы  поступили  правильно!..  Эта  девушка
богата?
   - Очень богата! Очень! Слишком богата для меня!
   - А она вас достойна?
   - Если бы эта девушка была недостойна, разве  я  осмелился  бы  просить
мать, чтобы она назвала ее своей дочерью?
   - В таком случае, Петер, - продолжал доктор, - быть может, пропасть  не
так уж глубока и ее можно перейти.
   - Сударь! Не смущайте меня несбыточной надеждой! - вскричал юноша.
   - Несбыточной!
   И в тоне, каким доктор Антекирт произнес это, слово, звучала такая вера
в свои силы, что Петер  Батори  как  бы  преобразился,  почувствовав  себя
хозяином настоящего, хозяином будущего.
   - Да, Петер, положитесь на меня!.. Когда сочтете удобным - назовите мне
имя этой девушки, и я приму меры...
   - Зачем мне скрывать его от вас, доктор? - возразил Петер Батори. - Это
мадемуазель Торонталь!
   Чтобы сохранить спокойствие при звуке этого ненавистного имени, доктору
пришлось сделать неимоверное усилие; словно бомба разорвалась возле  него.
На некоторое время - всего лишь на несколько секунд - он умолк и замер  на
месте.
   Потом, скрывая волнение, он сказал:
   - Хорошо, Петер! Дайте мне время все это обдумать, все взвесить...
   - Позвольте откланяться, доктор, - ответил юноша,  крепко  пожимая  ему
руку, - разрешите мне поблагодарить вас,  как  я  поблагодарил  бы  своего
отца!
   Петер Батори вышел из салона,  поднялся  на  палубу,  сел  в  лодку  и,
высадившись на пристани, направился в Рагузу.
   Иностранка, поджидавшая его возвращения с "Саварены", опять пошла вслед
за ним.
   Петер Батори испытывал  огромное  облегчение.  Наконец-то  ему  удалось
излить душу! Нашелся Друг, которому можно все сказать... Может быть,  даже
больше, чем другу! Какой блаженный день! Судьба не часто дарит такие дни!
   Когда он проходил мимо особняка на Страдоне, счастье еще раз улыбнулось
ему: он заметил, как занавеска на одном из окон на мгновение приподнялась,
потом сразу же опустилась!
   Но движение занавески не ускользнуло  и  от  взора  иностранки,  и  как
только  Петер  Батори  завернул  за  угол  улицы   Маринелла,   марокканка
остановилась. Потом она поспешила на телеграф и  отправила  депешу,  текст
которой состоял из одного-единственного слова: "Приезжай!"
   Адрес же был такой: "Сицилия. Сиракузы. До востребования. Саркани".



6. УСТЬЕ КАТАРО

   Итак, рок, играющий решающую роль в этом мире, привел в один и  тот  же
город семью Батори и семью Торонталь. И не только привел в один город,  но
приблизил, ибо обе они жили в районе Страдона. Более того, Сава  Торонталь
и Петер Батори увидели друг друга, встретились, друг в друга  влюбились  -
Петер, сын человека,  погибшего  из-за  доноса,  и  Сава,  дочь  человека,
который донес.
   Вот о чем думал доктор Антекирт после того, как молодой инженер ушел от
него.
   "И Петер уходит полный  надежды,  -  размышлял  доктор,  -  и  надежду,
которой у него не было, внушил ему не кто иной, как я!"
   Был ли доктор готов начать беспощадную борьбу с роком? Чувствовал ли он
в себе достаточно сил, чтобы по-своему направить ход событий? Достанет  ли
у него могущества, нравственной мощи, чтобы обуздать судьбу?
   - Да, я буду бороться! -  воскликнул  он.  -  Такая  любовь  немыслима,
преступна! Если Петер Батори станет мужем дочери Силаев Торонталя и в один
прекрасный день узнает истину - он уже не сможет отомстить за отца! У него
не останется ничего другого, как только  в  отчаянии  покончить  с  собою!
Поэтому, если понадобится, я открою ему все!.. Я расскажу ему, какой  удар
эта семья нанесла его семье! Так или иначе - я эту любовь разобью!
   И правда, в таком союзе было бы что-то чудовищное!
   Как уже говорилось, во время беседы с госпожой Батори  доктор  Антекирт
сообщил ей, что три вождя заговора стали жертвами  отвратительных  козней,
вскрывшихся в процессе судебного разбирательства, и что он узнал об этом у
подкупленного тюремщика башни Пизино.
   Мы знаем также, что госпожа Батори по некоторым соображениям еще ничего
не сказала сыну об этом предательстве. Впрочем, имена предателей  были  ей
неизвестны. Она не знала, что один из них, человек  богатый  и  уважаемый,
живет в Рагузе, неподалеку от нее. Доктор не назвал  ей  имен  предателей.
Почему? Только потому, что час их разоблачения еще не  пробил.  Но  он  их
знал. Он знал, что один из  предателей  -  Силас  Торонталь,  а  другой  -
Саркани.  Он  не  рассказал  все  до  конца  потому,  что  рассчитывал  на
содействие  Петера  Батори;  он  хотел  привлечь   его   к   осуществлению
справедливого возмездия за гибель отца и вместе с тем к отмщению  за  двух
соратников Иштвана Батори -  за  Ладислава  Затмара  и  за  графа  Матиаса
Шандора.
   И вот теперь он не может сказать этого сыну Иштвана Батори,  не  нанося
ему удара в самое сердце!
   - Что ж! - повторил он. - Придется разбить это сердце!
   Приняв такое решение, он задумался: как же осуществить его?  Рассказать
госпоже Батори и ее сыну о прошлом триестского банкира? Но есть ли у  него
неопровержимые  доказательства  доноса?  Нет,  таких  доказательств   нет,
поскольку  Матиаса  Шандора,   Иштвана   Батори   и   Ладислава   Затмара,
единственных  людей,  располагавших  этими  данными,  уже  нет  в   живых.
Распространить  по  городу  слух  об  этом   гнусном   предательстве,   не
предупредив семью Батори? Да, этого, конечно, было  бы  достаточно,  чтобы
углубить пропасть, отделяющую Петера от богатой девушки, - и эта  пропасть
стала бы и в самом деле непреодолимой. Но если об этом станут говорить,  -
то, пожалуй, можно опасаться, что Силас Торонталь уедет из Рагузы.
   А доктор не хотел, чтобы Торонталь скрылся. Предатель должен оставаться
в руках судьи до того часа, когда начнется суд.
   Но событиям суждено было развернуться совсем иначе, чем думал доктор.
   Взвесив все обстоятельства, доктор пришел к  выводу,  что  в  настоящее
время  не  может  принять  никаких  мер  непосредственно   против   Силаса
Торонталя; надо сначала заняться тем, что не терпит отлагательства. Прежде
всего необходимо удалить Петера Батори из города, где может пострадать его
доброе имя. Да! Он сумеет  запрятать  Петера  так  далеко,  что  никто  не
разыщет его следов. Когда юноша окажется в его руках, он откроет ему  все,
что знает о Силасе Торонтале и его сообщнике Саркани; он  приобщит  его  к
своей борьбе. Но нельзя терять ни одного дня!
   Для осуществления этого плана доктор вызвал из порта, расположенного  в
устье Катаро, на Адриатическом море, к югу от  Рагузы,  свое  быстроходное
судно.  То  был  один  из  чудесных  "торникрафтов",   которые   послужили
прототипом для современных миноносцев. Это было стальное судно,  длиною  в
сорок один метр и водоизмещением в семьдесят тонн,  без  мачт  и  труб,  с
простой платформой снаружи  и  металлической  рубкой  с  чечевицеобразными
иллюминаторами, предназначенными  для  рулевого;  оно  могло  герметически
закрываться, если того требовало состояние моря, и плыть не  сбиваясь  при
этом  с  курса  и  не  тратя  времени  на  борьбу  с  волнами.  Судно  это
превосходило скоростью все миноносцы Старого и Нового Света и легко делало
пятьдесят километров в час. Благодаря  такой  неслыханной  скорости  судам
доктора Антекирта уже не раз  удавалось  покрывать  большие  расстояния  в
поразительно короткий срок, и доктор молниеносно  переносился  от  берегов
Триполитании к самым глухим островкам Архипелага; этим  и  объяснялась  та
вездесущность, которую приписывала ему молва.
   Однако  между  торникрафтами  и  судами  доктора  имелась  существенная
разница:   доктор   заменил   перегретый   пар   электричеством;    мощные
аккумуляторы,  изобретенные  им,  давали  возможность  аккумулировать  ток
колоссального  напряжения,  который  он  употреблял  для  движения  судов.
Поэтому эти быстроходные  суда  назывались  просто  "Электро"  и  к  этому
названию прибавлялся  только  порядковый  номер.  Таков  был  "Электро-2",
вызванный доктором из устья Катаро.
   Отдав это распоряжение, доктор  стал  ждать  часа,  когда  можно  будет
приступить к действиям. Одновременно он предупредил Пескада и Матифу,  что
в скором времени ему понадобятся их услуги.
   Излишне  говорить,  как  счастливы  были   приятели,   что   наконец-то
представится возможность доказать свое усердие.
   Их радость была омрачена лишь одним-единственным облачком.
   Пескаду предстояло оставаться  в  Рагузе,  чтобы  вести  наблюдение  за
особняком на Страдоне и за домиком на улице  Маринелла,  в  то  время  как
Матифу должен  был  сопутствовать  доктору  Антекирту  в  Катаро.  Значит,
предстоит разлука - первая за много лет, проведенных бок о бок с товарищем
по нищете. И силачом Матифу овладевало беспокойство при мысли,  что  возле
него не будет его маленького Пескада.
   - Терпенье, друг Матифу, терпенье! - успокаивал его Пескад. - Ведь  это
же ненадолго! Только разыграть представление - вот и все. А представление,
сдается мне, готовится отменное, и директор наш - молодчина: он каждому из
нас готовит завидную роль... Поверь,  тебе  на  свою  роль  жаловаться  не
придется!
   - Ты думаешь?
   - Уверен. Конечно, нам не придется играть роль влюбленных. Это тебе  не
по нутру, хоть ты и чертовски сентиментален. Но также и не предателей. Для
этого ты чересчур толст и  добродушен.  Нет,  тебе  суждено  сыграть  роль
доброго волшебника, который появляется в конце пьесы, чтобы покарать порок
и вознаградить добродетель.
   - Как в цирке? - удивился Матифу.
   - Как в цирке! Да, я прекрасно  представляю  тебя  в  этой  роли,  друг
Матифу!  В  ту  минуту,  когда  предатель  меньше  всего  этого  ждет,  ты
появляешься, поднимаешь могучий кулак, и  тебе  достаточно  его  опустить,
чтобы злодеянию был положен конец! Может быть, роль не  велика,  зато  она
привлекательна, и какие рукоплескания,  какие  деньги  ты  заработаешь  на
этом, не говоря уж об удовольствии.
   - Да, все это так, - вздохнул Геркулес, -  а  покуда,  что  ни  говори,
придется разлучиться!
   - Но ведь всего лишь на несколько дней! Только обещай мне,  что  в  мое
отсутствие не будешь изнывать от тоски. Не забывай есть шесть раз в день и
смотри - толстей! А теперь, друг Матифу, обними  меня  или  лучше,  как  в
балагане, сделай вид, что обнимаешь меня, а то, пожалуй, удушишь насмерть!
Ничего не поделаешь, в этом мире поневоле приходится разыгрывать  комедии!
Обними меня еще разок и не забывай  своего  малыша  Пескада,  а  уж  он-то
никогда не забудет своего толстяка Матифу.
   Таково было трогательное расставание двух приятелей.  Что  и  говорить,
когда Матифу возвратился один на "Саварену", у него  на  душе  было  очень
тяжело. В тот же день его друг, выполняя распоряжение доктора, обосновался
в Рагузе; ему было приказано не упускать из виду Петера Батори,  наблюдать
за особняком Торонталя и собирать нужные сведения.
   Пескаду предстояло долго пробыть в районе Страдона, и он должен был  бы
встретиться  с  иностранкой,  исполнявшей,  как  видно,  точно  такое   же
поручение. И встреча эта  неминуемо  бы  произошла,  если  бы  марокканка,
послав телеграмму, не выехала из Рагузы в заранее назначенное  место,  где
должна была состояться ее встреча с Саркани.  Итак,  Пескад  свободно  мог
выполнить данное ему ответственное поручение со свойственным  ему  умом  и
находчивостью.
   Петеру Батори, конечно, никогда и в голову не приходило, что за ним так
внимательно следят, и никак не мог он подумать, что глаза  соглядатайки  в
какой-то момент сменились глазами Пескада.  После  разговора  с  доктором,
после сделанного ему признания юноша несколько успокоился. Зачем же теперь
скрывать ему  от  матери  что-либо  из  беседы,  имевшей  место  на  борту
"Саварены"? Разве она  не  поняла  бы  и  без  слов  по  его  взгляду,  по
настроению, что творится в его душе? Разве не  поняла  бы,  что  произошла
какая-то перемена, что горе и отчаяние уступили место надежде и радости?
   Итак, Петер Батори все рассказал  матери.  Он  назвал  ей  имя  любимой
девушки, признался, что только из-за нее отказался уехать из Рагузы. Пусть
он беден - что же тут такого? Доктор Антекирт сказал, чтобы он надеялся.
   - Так вот почему ты  так  грустил,  любимый  мой,  -  ответила  госпожа
Батори. - Да поможет тебе бог и пошлет тебе счастье, которого мы  до  сего
времени были лишены!
   Госпожа Батори жила очень уединенно. Она выходила из  домика  на  улице
Маринелла, только чтобы направиться в сопровождении своего старого слуги в
церковь в дни, установленные для исполнения христианских  обязанностей;  в
ее набожности было что-то суровое и непреклонное, как это свойственно всем
венграм-католикам. О семье Торонталь она никогда  ничего  не  слыхала.  Ни
разу даже мельком  не  бросила  она  взгляда  на  особняк,  мимо  которого
проходила  по  пути  в  храм  Спасителя,  находящийся  во   францисканском
монастыре, в самом начале Страдона. Поэтому она не знала и дочери  бывшего
триестского банкира.
   Петеру пришлось описать и внешний и духовный  облик  девушки,  сказать,
где он увидел ее впервые и почему он не сомневается,  что  любовь  его  не
осталась без ответа. Все эти подробности он поведал с подлинным восторгом,
и это ничуть не удивило госпожу Батори: ведь у  ее  сына  такая  нежная  и
страстная душа!
   Зато когда она узнала, что представляет собой  семья  Торонталь,  когда
узнала, что эта девушка - одна из самых богатых невест Рагузы,  она  не  в
силах  была  скрыть  свою  тревогу.  Согласится  ли  банкир,   чтобы   его
единственная дочь стала женой молодого человека если и не без будущего, то
во всяком случае без состояния?
   Петер же не счел нужным рассказать матери  о  том,  как  холодно,  даже
презрительно обходился с ним Силас Торонталь. Он еще раз повторил ей слова
доктора. А доктор сказал, что Петер может, даже должен всецело  положиться
на друга своего отца, что он, Антекирт,  питает  к  юному  инженеру  чисто
отцовские чувства; и госпожа Батори не сомневалась в этом, зная  все,  что
намеревался сделать доктор для нее и для ее сына. Словом, подобно Петеру и
Борику, который счел  долгом  высказать  свое  мнение,  госпожа  Батори  с
надеждой смотрела вперед, и скромный домик  на  улице  Маринелла  озарился
проблеском счастья.
   Кроме того, Петеру Батори посчастливилось вновь увидеть Саву  Торонталь
в следующее воскресенье, у  францисканцев.  Лицо  девушки,  обычно  слегка
грустное,  явно  оживилось,  когда  она  заметила,  что   Петер   как   бы
преобразился. Они обменялись красноречивыми взглядами и поняли друг друга.
На Саву  Торонталь  эта  встреча  произвела  сильное  впечатление,  и  она
вернулась домой, согретая  лучами  счастья,  которое  светилось  в  глазах
юноши.
   Между тем Петер больше не виделся с доктором. Он ждал приглашения вновь
посетить яхту. Прошло несколько дней, а письма от доктора все не было.
   "Вероятно, доктор наводит справки, - думал он. - Он либо сам  поехал  в
Рагузу, либо послал кого-нибудь собрать сведения о семье Торонталь... Быть
может, он даже пожелал познакомиться с Савой! Да, вполне возможно, что  он
уже повидался с ее отцом и попытался подготовить  его...  Получить  бы  от
него хоть строчку, хоть одно слово - вот было бы  счастье!  Особенно  если
это слово будет: "Приезжайте!"
   Но желанной вести все не было.  Теперь  уже  госпожа  Батори  старалась
успокоить сына, и это ей удавалось не без труда. Он приходил  в  отчаяние,
ей хотелось поддержать  в  нем  надежду,  хотя  и  сама  она  была  крайне
встревожена. Дом на улице Маринелла открыт для доктора, и доктор этого  не
может не знать. И даже если не  принимать  в  соображение  его  участия  в
судьбе Петера, то уже одно сочувствие, которое он  проявлял  к  их  семье,
должно было бы привести его в их уединенный домик.
   Петер считал дни и часы и, наконец, не выдержал. Ему надо было  во  что
бы то ни стало повидаться с доктором.  Непреодолимая  сила  влекла  его  в
Гравозу. Когда он появится на борту яхты  -  там  поймут  его  нетерпение,
простят его тревогу, пусть она и преждевременна!
   Седьмого июня около восьми часов утра Петер Батори простился с матерью,
ничего, однако, не сказав ей о своих намерениях.  Он  вышел  из  Рагузы  и
направился в Гравозу таким поспешным шагом, что Пескаду трудно было бы  за
ним угнаться, если бы не его проворство. Придя к  тому  месту  набережной,
против которого еще недавно стояла "Саварена", Петер остановился.
   "Саварены" в порту не было.
   Петер стал искать глазами - не переменила ли она место... Но  он  нигде
не обнаружил ее.
   Он спросил матроса, бродившего по набережной:
   - Куда девалась яхта доктора Антекирта?
   - "Саварена" вчера вечером снялась с якоря, - отвечал матрос.
   И как никому не было известно, откуда прибыла яхта, так никто не  знал,
куда она направилась.
   Яхта ушла! Доктор Антекирт исчез столь же загадочно, как и появился!
   Петер Батори пошел по дороге  к  Рагузе,  охваченный  таким  отчаянием,
какого не испытывал еще никогда.
   Если бы юноше кто-нибудь проговорился, что яхта направилась  в  Катаро,
он, ни минуты не колеблясь, бросился бы ей вслед. Но поездка эта оказалась
бы бесцельной. "Саварена" остановилась у устья Катаре, но не вошла в него.
Доктор, в сопровождении Матифу, был доставлен на берег  на  шлюпке,  после
чего яхта ушла в неизвестном направлении.
   Во всей Европе, а может быть, и во всем Старом Свете нет местечка более
любопытного  в  орографическом  и  гидрографическом  отношении,  чем   так
называемое устье Катаро.
   Катаро  -  не  река,  как  можно  было  бы  предположить.  Это   город,
местопребывание епископа и центр области. Что же касается "устья", то  оно
состоит из шести бухт, расположенных одна за другой и соединяющихся  между
собою узкими проливами; по  ним  можно  проехать  за  шесть  часов.  Бухты
представляют собою как бы озера, нанизанные на ленту; они окружены горами,
причем последняя из них, расположенная у  подножья  горы  Норри,  является
границей австрийских владений. По другую ее  сторону  начинаются  владения
Оттоманской империи.
   У входа в эти бухты и приказал высадить себя  доктор,  после  того  как
прибыл сюда из  Гравозы.  Здесь  доктора  поджидал  быстроходный  катер  с
электрическим мотором, которому предстояло доставить его в  самую  дальнюю
бухту. Обогнув мыс  Остро,  пройдя  мимо  Кастель-Нуово,  мимо  городов  и
часовен, мимо Столиво и Перасто,  знаменитого  места  паломничества,  мимо
Ризано, где далматские наряды уже смешиваются с  турецкими  и  албанскими,
пройдя озеро за озером, доктор достиг амфитеатра гор, в  глубине  которого
расположен Катаро.
   "Электро-2" стоял на якоре в нескольких кабельтовых  от  берега,  среди
уснувших темных вод, на которых в этот прекрасный июньский вечер  не  было
ни малейшей ряби.
   Но доктор  решил  не  ночевать  на  этом  судне.  Видимо,  по  каким-то
соображениям ему не хотелось, чтобы стало известно, что судно  принадлежит
ему. Поэтому он высадился в самом  Катаро,  намереваясь  вместе  с  Матифу
устроиться в какой-нибудь гостинице.
   Доставивший их на берег катер тут же скрылся  в  ночной  мгле  и  пошел
направо от порта, в бухточку, где мог  остаться  незамеченным.  Доктора  в
Катаро никто не мог узнать, и в этом отношении он считал себя в  такой  же
безопасности, как если бы укрылся в самом отдаленном уголке земли.  Жители
этой богатой далматской провинции, славяне по  происхождению,  даже  и  не
заметят иностранца.
   Когда смотришь на город с моря, кажется, будто  он  построен  в  тесной
расселине  горы  Норри.  Его  первые  дома   тянутся   вдоль   набережной,
отвоеванной у моря, в глубине бухты, углом врезающейся в  горный  кряж.  В
самом углу этой бухты, берега которой радуют взор прекрасными деревьями  и
пышной  зеленью,  находится  пристань,  принимающая  океанские  пакетботы,
преимущественно компании Ллойда, и  большие  каботажные  суда,  бороздящие
Адриатику.
   Доктор сразу же стал искать гостиницу. Матифу всюду  следовал  за  ним,
даже не осведомившись, где они высадились. Будь то Далмация, будь то Китай
- ему было совершенно безразлично. Как  верный  пес,  он  шел  туда,  куда
направлялся хозяин. Он был просто инструментом, послушным орудием, готовым
вертеться, сверлить, буравить, и доктор собирался пустить его  в  ход  как
только понадобится.
   Они прошли по аллее  вдоль  набережной,  миновали  крепостную  стену  и
направились по узким крутым улицам городка, где  живет  около  пяти  тысяч
человек. Это было как раз время, когда запирают Морские  ворота,  открытые
только до восьми часов вечера, за исключением тех  дней,  когда  прибывают
пакетботы.
   Доктор  вскоре  убедился,  что  в  городе  нет  ни   одной   гостиницы.
Следовательно, надо было искать  человека,  который  согласился  бы  сдать
помещение, что, впрочем, местные домовладельцы делают весьма  охотно,  так
как это приносит им хороший доход.
   Хозяин такой нашелся, нашлась и квартира. Вскоре доктор расположился  в
нижнем этаже  домика,  на  довольно  чистой  улице,  в  помещении,  вполне
подходящем для него и его спутника. Сразу же условились, что Матифу  будет
столоваться у домовладельца, и хотя последний заломил неслыханную цену,  -
которая,  впрочем,   оправдывалась   диковинными   объемами   его   нового
постояльца,   -   сделка   была   заключена   к    полному    удовольствию
договаривающихся сторон.
   Сам же доктор оставил за собою право питаться вне дома.
   На другой  день,  предоставив  Матифу  распоряжаться  временем  по  его
усмотрению, доктор пошел на прогулку и прежде  всего  заглянул  на  почту,
куда должны были  поступить  письма  и  телеграммы,  адресованные  ему  на
условные инициалы. Корреспонденции еще не было.  Тогда  он  отправился  за
город, желая  ознакомиться  с  его  окрестностями.  Вскоре  он  набрел  на
довольно сносный  ресторан,  где  обычно  собирается  катарское  общество,
австрийские чиновники и  офицеры,  которые  считают  пребывание  здесь  за
изгнание, а то и вовсе за тюремное заключение.
   Теперь доктор выжидал только  подходящий  момент,  чтобы  приступить  к
действиям. Вот каков был его план.
   Он решил похитить Петера Батори. Но схватить его и перевезти  на  яхту,
пока она стояла в рагузском  порту,  было  бы  затруднительно.  В  Гравозе
молодого инженера  все  знали;  общественное  внимание  было  приковано  к
"Саварене" и ее владельцу; поэтому, даже  если  допустить,  что  похищение
удалось бы, -  оно  сразу  же  получило  бы  огласку.  А  ведь  яхта  была
всего-навсего парусником, и пустись за ней вдогонку какой-нибудь  пароход,
- он быстро нагнал бы ее.
   В Катаро же похищение могло осуществиться гораздо легче.  Завлечь  сюда
Петера  Батори  не  представляло  никакой   трудности.   Можно   было   не
сомневаться, что он примчится по первому  же  вызову  доктора.  Здесь  его
никто не знал, как не знали и доктора, а едва  только  Петер  окажется  на
"Электро", - судно выйдет в открытое море, и тут юноша узнает всю правду о
прошлом Силаса Торонталя, и образ Савы померкнет в его сердце, заслоненный
образом покойного отца.
   Таков был, в сущности очень незамысловатый, план. Еще  два-три  дня,  -
последняя отсрочка, назначенная доктором, - и  замысел  будет  приведен  в
исполнение: Петер будет навеки разлучен с Савой Торонталь.
   На другой день, девятого июня, пришло письмо от  Пескада.  Он  сообщал,
что в отношении особняка на Страдоне нет решительно ничего нового. Что  же
касается Петера Батори, то Пескад не видал его с того самого дня,  как  он
ходил в Гравозу, за двенадцать часов до ухода яхты.
   Между тем Петер не мог уехать из Рагузы; вероятно, он просто не выходит
из своего домика. Пескад предполагал, - и он не ошибался, - что перемена в
поведении молодого инженера вызвана отплытием "Саварены", ибо после  ухода
яхты он вернулся домой крайне расстроенный.
   Доктор решил приступить к делу на следующий же день, а  именно  послать
Петеру Батори письмо с приглашением немедленно приехать в Катаро.
   Но неожиданное событие нарушило планы Антекирта, хотя в конечном  итоге
привело к той же цели.
   Вечером, часов в восемь, когда доктор прогуливался по набережной,  было
получено сообщение о прибытии пакетбота "Саксония".
   "Саксония" шла из Бриндизи, где она приняла на борт пассажиров.  Теперь
она направлялась в Триест, с заходом в Катаро, Рагузу, Зару и другие порты
на австрийском побережье Адриатики.
   В сумерках доктор стоял у сходен,  глядя,  как  высаживаются  на  берег
пассажиры, как вдруг он вздрогнул  и  замер  на  месте  при  виде  некоего
пассажира, багаж которого выносили на набережную.
   Человек этот, на вид лет сорока, с  надменным,  даже  наглым  взглядом,
отдавал громким голосом распоряжения. Это был один  из  тех  субъектов,  в
которых дурное воспитание сказывается даже тогда, когда они вежливы.
   "Он? Здесь? В Катаро?"
   Эти слова едва не сорвались с уст доктора, но он  вовремя  сдержался  и
притушил гнев, вспыхнувший у него в глазах.
   Этот пассажир был Саркани. Пятнадцать лет прошло  с  тех  пор,  как  он
работал счетоводом в доме графа Затмара. Теперь это был - если  судить  по
платью - уже не тот авантюрист, которого мы в начале этой повести  застали
бродящим по Триесту. На нем был прекрасный дорожный костюм, легкое  пальто
самой  последней  моды,  а  многочисленные  чемоданы,  сверкавшие  медными
застежками, говорили о том, что бывший  триполитанский  деловой  посредник
привык к комфорту.
   И  действительно,  огромная  сумма,  полученная  им  за  предательство,
позволила ему все эти пятнадцать лет жить в свое удовольствие,  ни  в  чем
себе не отказывая. Что оставалось у него от  этого  громадного  состояния?
Даже лучшие его друзья, если таковые имелись, не могли бы ответить на этот
вопрос. Во всяком случае, лицо  его  носило  следы  забот,  даже  тревоги,
причину которой трудно было бы выяснить, до того замкнут был этот человек.
   "Откуда он приехал?.. Куда направляется?" - спрашивал себя  доктор,  не
теряя его из виду.
   Откуда ехал Саркани - это легко было установить,  расспросив  помощника
капитана "Саксонии". Оказалось, что он сел на пакетбот в Бриндизи. Но  где
он был раньше - в Северной ли, в Южной ли Италии, - этого никто не знал. В
действительности же он ехал из Сиракуз. Получив телеграмму марокканки,  он
немедленно покинул Сицилию и направился в Катаро.
   Этот город уже давно был намечен ими как удобное место встречи, - там и
ждала его эта женщина, после того как исполнила все, что ей было  поручено
сделать в Рагузе.
   Иностранка стояла тут же, на набережной, поджидая  прибытия  пакетбота.
Доктор заметил ее и увидел, как Саркани направился прямо  к  ней;  доктор,
знавший арабский язык, даже расслышал, как она сказала Саркани:
   - Медлить нельзя.
   Саркани в ответ только  кивнул  головой.  Потом,  предъявив  багаж  для
таможенного осмотра, он пошел с марокканкой  направо,  видимо  намереваясь
обогнуть городскую стену, не заходя в город через Морские ворота.
   В первый момент доктор растерялся. Неужели Саркани ускользнет от  него?
Идти ли за ним следом?
   Повернувшись, он увидел Матифу, который, как истинный зевака,  наблюдал
за высадкой и посадкой  пассажиров  "Саксонии".  Доктору  достаточно  было
кивнуть, и Геркулес оказался около него.
   - Видишь этого человека? - сказал он, указывая на удаляющегося Саркани.
   - Вижу.
   - Если я прикажу тебе схватить его, ты это сделаешь?
   - Сделаю.
   - А если он вздумает сопротивляться, справишься с ним?
   - Справлюсь.
   - Имей в виду, что я хочу получить его живым!
   - Получите живым.
   Матифу не любил краснобайства и выражался  весьма  определенно.  Доктор
мог вполне положиться на него. То, что ему прикажут, будет исполнено!
   С марокканкой  будет  нетрудно  справиться  -  достаточно  ее  связать,
заткнуть ей рот и куда-нибудь ее запрятать. Прежде чем она успеет  поднять
тревогу, Саркани окажется на борту "Электро".
   Темнота, правда, еще не особенно глубокая,  должна  была  содействовать
осуществлению этого замысла.
   Тем  временем  Саркани  и  чужестранка  продолжали  свой   путь   вдоль
крепостной стены, не замечая, что за ними наблюдают и идут им  вслед.  Они
еще молчали. Они не хотели приступить к разговору,  конечно,  потому,  что
направлялись в такое место, где им никто не помешает.  Так  дошли  они  до
Южных ворот, у которых начинается дорога, ведущая  из  Катаро  в  горы,  к
австрийской границе.
   У этих ворот бывает большой базар, куда сходятся черногорцы. Здесь  они
продают и покупают всевозможные товары, ибо в город  их  впускают  лишь  в
очень ограниченном числе и лишь после того,  как  они  сдадут  оружие.  По
вторникам, четвергам и субботам  горцы  являются  сюда  из  Ниегу  или  из
Цетинье,  пройдя  пешком  часов  пять-шесть,  и  приносят  с  собою  яйца,
картошку, дичь и даже вязанки хвороста, который очень бойко раскупается.
   Саркани приехал как раз в базарный  день.  Кое-кто  из  горцев,  поздно
закончивших сделки, остался на базаре с намерением провести здесь ночь. Их
было человек тридцать; они беспрестанно ходили туда  и  сюда,  беседовали,
спорили, ссорились;  одни  уже  растянулись  на  земле,  собираясь  спать,
другие, по албанскому обычаю, жарили на вертеле барашка.
   Сюда-то и направились Саркани и его спутница;  по-видимому,  это  место
было им уже знакомо. И в самом деле, здесь им удобно  будет  переговорить,
здесь можно провести и всю ночь, вместо  того  чтобы  разыскивать  ночлег.
Дело в том, что, приехав в Катаро, иностранка не позаботилась  найти  себе
помещение.
   Доктор  и  Матифу  друг  за  дружкой  появились  на  базарной  площади,
погруженной во мрак. Там и сям  потрескивали  догорающие  костры,  уже  не
дававшие света. В таких условиях  похитить  Саркани  будет  нелегко,  если
только он не уйдет отсюда еще до рассвета. Доктор пожалел, что не напал на
Саркани по дороге от Морских ворот к Южным. Но  жалеть  было  уже  поздно.
Оставалось выжидать и воспользоваться первым же удобным моментом.
   Во всяком случае, катер стоял наготове за скалами, шагах в двухстах  от
базара, а немного подальше, в двух кабельтовых от берега, смутно виднелись
черные очертания "Электро" и мерцавший на нем огонек.
   Саркани и марокканка уселись в одном из самых темных уголков,  рядом  с
группой уже уснувших горцев. Здесь они могли поговорить о своих делах,  не
опасаясь, что их кто-нибудь услышит; но доктор,  завернувшись  в  дорожный
плащ, ловко пробрался к группе спящих. Никто не обратил на него  внимания.
Матифу тоже постарался как можно лучше спрятаться и стоял наготове, ожидая
условленного знака.
   Саркани и чужестранка говорили по-арабски,  вполне  уверенные,  что  их
здесь никто не  поймет.  Но  они  ошибались.  Доктор  прекрасно  знал  все
восточные и африканские наречия, и ни одно слово из  разговора  Саркани  и
марокканки не ускользнуло от него.
   - Ты получил в Сиракузах мою телеграмму? - спросила женщина.
   - Получил, Намир, - ответил Саркани, - и мы с Зироне на другой же  день
выехали.
   - А где Зироне?
   - В окрестностях Катании; он набирает там новую шайку.
   - Тебе, Саркани, надо завтра  же  съездить  в  Рагузу  и  повидаться  с
Силасом Торонталем.
   - Съезжу и повидаюсь. Но ты не ошиблась, Намир? Мне действительно  пора
показаться?
   - Конечно. Дочь банкира...
   - Дочь банкира... - повторил Саркани таким странным тоном,  что  доктор
поневоле вздрогнул.
   - Да, дочь Торонталя!
   - Как же так? Она дает волю своему сердцу, не спросясь моего  согласия?
- насмешливо продолжал Саркани.
   - Тебя это удивляет? А между тем это так. Но ты еще  больше  удивишься,
когда узнаешь, за кого хочет выйти Сава Торонталь.
   - Верно, какой-нибудь разорившийся дворянчик, мечтающий поправить  дела
при помощи миллионов тестя.
   - Да, - сказала Намир, - молодой человек очень знатного  происхождения,
но без средств...
   - И как же зовут этого нахала?
   - Петер Батори.
   - Петер Батори! - вскричал Саркани. - Петер Батори собирается  жениться
на дочери Силаса Торонталя!
   - Успокойся, Саркани! - сказала Намир. - Что дочь  Силаса  Торонталя  и
сын Иштвана Батори влюблены друг в друга - для меня это уже не тайна.  Но,
быть может, Силас Торонталь и не подозревает об этом?
   - Это он-то! Не подозревает? - переспросил Саркани.
   - Очень может быть. Да он ни за что и не согласится.
   - Кто знает? - возразил Саркани. - Силас Торонталь способен  на  все...
способен даже дать согласие на этот  брак,  -  хотя  бы  для  того,  чтобы
успокоить  свою  совесть,  если  только  за  эти  пятнадцать  лет  у  него
пробудилась совесть. К счастью, я тут  и  постараюсь  спутать  его  карты.
Завтра же буду в Рагузе!
   - Это хорошо, - одобрила  Намир,  видимо  имевшая  на  Саркани  большое
влияние.
   - Дочь Силаса Торонталя будет только моею,  Намир,  и  благодаря  ей  я
снова разбогатею.
   Доктор узнал все, что ему  было  нужно  знать,  и  дальнейший  разговор
чужестранки и Саркани его уже не интересовал.
   Один негодяй приехал сватать дочь другого негодяя и будет домогаться ее
руки. Вот он - суд божий! Теперь уже нечего опасаться  за  Петера  Батори,
ибо нависшую над ним опасность отведет не  кто  иной,  как  его  соперник!
Итак, незачем вызывать Петера в Катаро, незачем увозить человека,  который
добивается чести стать зятем Силаса Торонталя.
   "Пусть эти мошенники породнятся и заживут одной семьей, - решил доктор.
- А там мы посмотрим".
   И он потихоньку ушел, подав Матифу знак следовать за ним.
   Матифу  не  спрашивал,  почему  доктор  Антекирт   собирался   похитить
пассажира с "Саксонии"; не спросил  он  и  о  том,  почему  доктор  теперь
отказывается от своего намерения.
   На другой день, десятого июня, в девятом  часу  вечера  двери  парадной
гостиной особняка на Страдоне широко распахнулись, и лакей громко доложил:
   - Господин Саркани.



7. ОСЛОЖНЕНИЯ

   Прошло уже четырнадцать лет,  как  Силас  Торонталь  покинул  Триест  и
поселился в Рагузе, в роскошном особняке на Страдоне. Он  был  далматинцем
и, естественно, уйдя от дел, решил вернуться в родные края.
   Тайна  была  строго  соблюдена.  Вознаграждение  за  донос  в  точности
выплачено предателям.  Таким  образом  в  руки  Торонталя  и  его  бывшего
триполитанского доверенного попало целое состояние.
   После того как двое осужденных были казнены в  крепости  Пизино,  после
того как граф Матиас Шандор, совершив побег,  погиб  в  волнах  Адриатики,
последовала  конфискация   их   имущества.   Дом   и   небольшое   имение,
принадлежавшие Ладиславу Затмару, были проданы за  бесценок,  не  осталось
даже денег на содержание его  престарелого  слуги.  После  Иштвана  Батори
также  ничего  не  осталось,  поскольку  он  не  располагал  состоянием  и
зарабатывал на жизнь уроками. Зато замок Артенак  и  его  богатые  угодья,
рудники и леса, покрывающие северные склоны Карпат, -  все  это  достояние
графа Матиаса Шандора представляло значительную ценность. Его разделили на
две  части:  одна  была  конфискована  государством  и  пошла  на   уплату
вознаграждения доносчикам, другая секвестрована, и ее должны  были  выдать
наследнице графа по достижении ею восемнадцатилетнего возраста. А если  бы
девочка умерла, не  достигнув  совершеннолетия,  то  капитал  окончательно
перешел бы в казну.
   На долю доносчиков пришлось более полутора миллионов  флоринов  [больше
трех миллионов франков (прим.авт.)], которыми  они  могли  располагать  по
своему усмотрению.
   Сообщники решили, что им прежде всего надо разлучиться. Хитрому Саркани
вовсе не улыбалось оставаться подле Силаса Торонталя. У последнего тоже не
было ни малейшего желания поддерживать отношения со своим бывшим  агентом.
Поэтому Саркани уехал из Триеста, захватив с  собою  Зироне,  который,  не
покинув приятеля в беде, тем более не  был  склонен  оставить  его  в  дни
преуспеяния. Оба они куда-то канули, и банкир больше о них не слышал. Куда
же они направились? Конечно, в какой-нибудь крупный европейский город, где
мало интересуются происхождением человека, лишь бы он был  богат,  как  не
интересуются и происхождением его состояния, лишь бы он проматывал  деньги
не скупясь. Словом, в Триесте никто уже не вспоминал этих проходимцев;  да
знал-то их в сущности лишь один Силас Торонталь.
   Когда они уехали, банкир с облегчением вздохнул. Он думал,  что  теперь
ему уже нечего опасаться человека, который был замешан в его темных  делах
и всегда мог воспользоваться  этим.  С  другой  стороны,  хоть  Саркани  и
разбогател,  полагаться  на  такого  рода  людей  все-таки  нельзя;  легко
доставшиеся деньги легко растрачиваются, а прокутив состояние, Саркани  не
постесняется вернуться к своему былому сообщнику.
   Полгода  спустя   Силас   Торонталь,   предварительно   поправив   свои
пошатнувшиеся дела, закрыл банкирскую контору и окончательно  переехал  из
Триеста в Рагузу. Он не сомневался, что губернатор - единственный человек,
знавший, какую роль сыграл  банкир  в  раскрытии  заговора,  -  безусловно
сохранит все в тайне, но этого ему было мало: он хотел удержать  за  собою
весь престиж и воспользоваться всеми благами, какие сулило ему  богатство,
куда бы он ни переехал.
   Быть  может,  он  принял  решение  покинуть  Триест  в  связи  с  одним
обстоятельством, известным лишь ему самому и его жене.  Именно  поэтому  -
только один раз - он имел дело с Намир, об отношениях которой с Саркани мы
уже знаем.
   Итак, своим новым местопребыванием  банкир  избрал  Рагузу.  Он  выехал
оттуда очень молодым; ни родителей, ни семьи у него не  было.  Его  вскоре
позабыли. С тех пор прошло лет сорок, и теперь он появился здесь как лицо,
никому не известное.
   Вновь прибывший богач встретил со стороны  рагузского  общества  весьма
радушный прием. О нем было известно только одно, а именно, что он  занимал
в Триесте очень видное положение. Банкир подыскал и приобрел дом  в  самом
аристократическом квартале города. Он зажил на широкую ногу;  прежних  его
слуг сменили новые, нанятые в Рагузе. Он устраивал приемы и сам был принят
повсюду. О прошлом его никто ничего не знал, и он  поистине  представлялся
каким-то баловнем судьбы.
   Правда, Силасу Торонталю были чужды угрызения совести.  И  если  бы  не
опасение, что гнусный донос в один прекрасный день выплывет наружу,  ничто
не тревожило бы его.
   Однако возле него, как живой укор, находилась его жена.
   Несчастная женщина, честная  и  прямодушная,  знала  об  отвратительной
интриге, в результате которой были казнены трое патриотов. Слово, случайно
вырвавшееся у банкира, когда дела его пошатнулись, неосторожно высказанная
им надежда, что ему  перепадет  часть  состояния  графа  Матиаса  Шандора,
кое-какие документы, которые по его  просьбе  пришлось  подписать  госпоже
Торонталь, - все это  заставило  его  сознаться  ей  и  рассказать,  какое
участие он принял в раскрытии триестского заговора.
   Узнав истину, супруга банкира почувствовала непреодолимое отвращение  к
человеку, с которым связала ее судьба, и это чувство было тем острее,  что
госпожа Торонталь сама была венгеркой. Но, как уже говорилось, эта женщина
не отличалась нравственной силой. Сраженная неожиданным ударом, она так  и
не могла оправиться. С тех пор она жила  -  и  в  Триесте  и  в  Рагузе  -
замкнуто, насколько позволяло ее общественное положение. Она,  разумеется,
появлялась во время приемов в особняке на Страдоне - это было  необходимо,
и муж непременно потребовал бы этого; но,  исполнив  обязанности  светской
женщины, она опять долгое время не покидала своих  комнат.  Она  старалась
забыться, посвящая себя воспитанию дочери, на которой теперь сосредоточила
свою любовь. Но как забыться, когда человек, замешанный  в  такое  мерзкое
дело, живет с тобою под одним кровом!
   А между тем  года  через  два  после  водворения  Торонталей  в  Рагузе
положение еще более осложнилось.  Это  послужило  для  банкира  поводом  к
тревоге, а его жене принесло новые огорчения.
   Госпожа Батори с сыном и Бориком тоже переселились из Триеста в Рагузу,
где у нее были дальние родственники. Вдова Иштвана Батори не знала  Силаса
Торонталя; она даже не  подозревала  какой-либо  связи  между  банкиром  и
графом Матиасом  Шандором.  О  том  же,  что  этот  человек  участвовал  в
злодеянии, которое стоило жизни трем благородным венграм, она и подавно не
могла знать, поскольку ее муж перед смертью не имел возможности назвать ей
имена негодяев, предавших его австрийской полиции.
   Но если госпожа Батори не знала триестского банкира, то он-то ее  знал.
Жить в одном и том же городе, порою встречать на улице эту бедную женщину,
с трудом воспитывающую сына, - было ему крайне неприятно. Наверное,  он  в
свое время не остановил бы выбор на Рагузе, если бы знал,  что  там  живет
госпожа Батори. Но вдова сняла домик на улице Маринелла  уже  после  того,
как банкир купил особняк на Страдоне, поселился в нем и завязал  отношения
с местным обществом. Он не стал в третий раз менять местожительство.
   "Ко всему привыкаешь", - подумал он.
   И Торонталь решил не обращать внимания на женщину,  самый  вид  которой
напоминал ему об его предательстве.
   Оказывается, стоило Силасу Торонталю  зажмуриться,  и  он  уже  мог  не
видеть и того, что делается у него в душе.
   Но то, что для банкира было лишь мелкой  неприятностью,  оказалось  для
его жены источником страданий и  вызывало  постоянные  угрызения  совести.
Несколько раз госпожа  Торонталь  пыталась  тайно  оказать  помощь  вдове,
которой приходилось зарабатывать на жизнь тяжелым трудом.  Но  помощь  эта
неизменно отвергалась, как и все попытки неизвестных  друзей,  старавшихся
как-нибудь поддержать ее. Непреклонная женщина  ничего  не  просила  и  не
хотела ничего принимать.
   Непредвиденное, даже невероятное обстоятельство сделало  это  положение
совершенно нестерпимым.
   Госпожа Торонталь перенесла  всю  свою  любовь  на  дочку,  которой  ко
времени их переезда в Рагузу, в конце тысяча восемьсот шестьдесят седьмого
года, было около двух с половиной лет.
   Теперь Саве шел восемнадцатый год. Это была прелестная девушка,  скорее
венгерского, чем далматского типа. Густые черные  волосы,  большие  жгучие
глаза, высокий лоб, который, по  мнению  френологов,  говорит  о  развитии
высших психических центров,  красиво  очерченный  рот,  яркий  цвет  лица,
изящная фигура, немного выше средней, - все привлекало к ней взгляды.
   Но  в  этой  девушке  особенно  поражала  и  на   чувствительные   души
производила неизгладимое впечатление ее серьезность, ее задумчивый вид,  -
казалось, она силилась припомнить что-то полузабытое; во  всем  ее  облике
было нечто неуловимое, привлекавшее  к  ней  и  вместе  с  тем  наводившее
странную грусть. Поэтому все, кто бывал у них в доме или  встречал  ее  на
улице, относились к ней с каким-то особенным уважением.
   Разумеется, у Савы не было недостатка в претендентах на ее  руку.  Ведь
известно было, что она наследница огромного состояния,  которое  рано  или
поздно целиком перейдет к ней. Ей было уже сделано несколько  предложений,
вполне подходящих со всех точек  зрения,  но  на  вопросы  матери  девушка
неизменно отвечала, что не хочет выходить замуж, однако воздерживалась  от
каких-либо объяснений на этот счет. Впрочем, Силас Торонталь не  принуждал
ее и не торопил с замужеством. Видимо, он просто еще не встретил человека,
которого ему хотелось бы иметь зятем, - о склонностях Савы он не помышлял.
   В довершение нравственного облика Савы Торонталь следует  сказать,  что
она была склонна восторгаться подвигами, совершенными из любви  к  родине.
Не то чтобы Сава интересовалась  политикой,  но  всякий  раз,  когда  речь
заходила об отчизне, о жертвах, принесенных ради нее, о  недавних  случаях
беззаветного  патриотизма,  -  она  испытывала  глубокое  волнение.  Сава,
конечно, не унаследовала эти чувства  от  отца,  -  будучи  благородной  и
великодушной, она обрела их в своем собственном сердце.
   Этим-то и объясняется то влечение, какое чувствовали друг к другу Петер
Батори и Сава Торонталь. На беду банкира молодые люди встретились. Саве не
было еще и двенадцати лет, когда однажды  при  ней  сказали,  указывая  на
Петера:
   - Вот сын человека, который умер за Венгрию.
   И слова эти навсегда запечатлелись у нее в памяти.
   Потом дети выросли. Сава стала думать о Петере  еще  до  того,  как  он
обратил на нее внимание. Она замечала, что юноша всегда  задумчив,  всегда
озабочен. Он беден, но усердно учится, чтобы быть достойным  своего  отца,
имя которого было ей хорошо известно.
   Остальное мы уже знаем: Петер, увидев Саву, был покорен и очарован этой
девушкой, характер которой должен был быть ему близок; нам известно, что в
то время как Сава, быть может, еще и  не  осознала  зарождавшегося  в  ней
чувства, юноша  уже  любил  ее  глубокой  любовью,  которую  и  ей  вскоре
предстояло разделить.
   Но чтобы составить себе ясное представление о  Саве,  надо  рассказать,
какое положение занимала она в семье.
   По отношению к отцу Сава была всегда  очень  сдержанна.  Банкиру  чужды
были сердечные порывы, да и дочь никогда не ласкалась  к  нему.  У  одного
здесь сказывалась прирожденная черствость,  у  другой  холодок  объяснялся
полным расхождением во взглядах. Сава относилась к отцу с  уважением,  как
подобает всякой дочери, - и только. Впрочем,  он  предоставлял  ей  полную
свободу, считался с ее вкусами,  не  ограничивал  ее  благотворительность,
которая даже льстила его тщеславию. Словом,  с  его  стороны  налицо  было
безразличие. С ее же стороны - нечего  скрывать  -  скорее  отчужденность,
даже неприязнь.
   К  матери  Сава  относилась  совсем  иначе.  Хотя   госпожа   Торонталь
находилась в полном подчинении у мужа, который мало считался с нею, у  нее
было доброе сердце, и в нравственном отношении она стояла неизмеримо  выше
своего супруга. Госпожа Торонталь горячо любила дочь. Она знала, что за ее
сдержанностью таятся большие достоинства. В ее любви к дочери,  доходившей
до обожания, чувствовались и восторг, и уважение, и даже некоторый  страх.
Возвышенный  характер  Савы,  ее  прямодушие,  а  в  некоторых  случаях  и
непреклонность, в какой-то степени оправдывали эту  безмерную  материнскую
любовь. Надо сказать, что девушка отвечала на любовь любовью. Даже не будь
между ними кровной связи, они горячо привязались бы друг к другу.
   Поэтому не удивительно, что госпожа Торонталь первая заметила  то,  что
стало твориться в головке, а потом и в сердце Савы. Дочь нередко  заводила
с ней разговор о Петере Батори и его  семье,  не  замечая,  какое  тяжелое
впечатление производит на мать одно  упоминание  имени  Батори.  Когда  же
госпожа Торонталь узнала, что ее дочь влюблена в Петера, она прошептала:
   - Неужели такова воля господня?
   Нам понятно, что означали эти слова в устах госпожи Торонталь.  Но  еще
неизвестно,  могла  ли  бы  стать  любовь  Савы  к   Петеру   справедливым
возмещением того зла, какое было причинено семье Батори.
   Однако если благочестивой госпоже Торонталь  казалось,  что  само  небо
благословляет сближение  этих  двух  семей,  то  как-никак  требовалось  и
согласие ее мужа. Поэтому, ничего не сказав дочери, она решила  поговорить
с ним на эту тему.
   При первых же словах жены Силас Торонталь пришел в неописуемую  ярость.
Госпоже Торонталь, которой этот разговор и  без  того  стоил  немало  сил,
пришлось поскорее выйти из комнаты и вернуться на свою половину, но банкир
крикнул ей вслед:
   - Берегитесь, сударыня! Если вы еще раз заикнетесь об этом - как бы вам
не раскаяться!
   Итак, та сила, которую банкир называл роком, не  только  привела  семью
Батори в этот город, но помогла Саве и Петеру встретиться и влюбиться друг
в друга!
   Может возникнуть вопрос: чем вызван был гнев банкира? Не было ли у него
тайных планов относительно Савы, относительно  ее  будущего?  Может  быть,
любовь ее противоречила этим планам? Если паче чаяния  его  гнусный  донос
когда-нибудь откроется, не  лучше  ли  для  него,  чтобы  последствия  его
преступления были в какой-то мере смягчены? Что  сможет  сказать  об  этом
доносе Петер Батори, если станет мужем Савы Торонталь?  Что  сможет  тогда
сделать госпожа Батори? Слов нет,  положение  создалось  бы  ужасное:  сын
жертвы доноса оказался бы мужем дочери убийцы! Но все это было  бы  ужасно
для них, а не для него, не для Силаса Торонталя!
   Да, конечно. Но ведь не следовало забывать о Саркани, а он не подавал о
себе вести. Вполне возможно, что он еще появится, и тогда, вероятно, вновь
завяжутся какие-то отношения между ним и его сообщником,  банкиром.  А  уж
Саркани-то, конечно, не забудет, чем они  были  связаны  в  прошлом,  если
только судьба обернется против него.
   Само собой разумеется, Силаса Торонталя постоянно занимала  мысль:  что
же сталось с его бывшим триполитанским  доверенным?  После  того  как  они
расстались в Триесте, о нем не было ни слуху ни духу, а с тех  пор  прошло
уже  целых  пятнадцать  лет.  Не  дали  никаких  результатов  и   справки,
наведенные в Сицилии, с которой Саркани был связан через  своего  приятеля
Зироне. Саркани мог появиться в любой день. Эта мысль  постоянно  страшила
банкира. Н-о, может быть, он умер? Такую новость Силас Торонталь  встретил
бы с вполне понятным удовлетворением. Тогда банкир, пожалуй, совсем  иначе
отнесся бы к мысли о возможности породниться с семьею Батори. А сейчас  об
этом нечего было и думать.
   Поэтому Силас Торонталь не стал возобновлять  разговора,  вызвавшего  у
него такой гнев. Никаких объяснений на этот счет он жене  не  дал.  Но  он
принял решение строго наблюдать за  Савой,  даже  шпионить  за  ней.  А  с
молодым  инженером  решил  держаться  высокомерно,  при  встречах  с   ним
отворачиваться, - словом, поступать так,  чтобы  у  молодого  человека  не
оставалось ни тени надежды. И банкир ясно давал ему понять, что любые шаги
с его стороны совершенно бесполезны!
   Вот  при  каких  обстоятельствах  вечером  десятого  июня  в   гостиной
Торонталя распахнулась дверь и прозвучало имя Саркани. В то утро  Саркани,
в  сопровождении  Намир,  прибыл  поездом  из  Катаро  в  Рагузу.   Наглец
остановился в одной из лучших гостиниц, оделся с особой  тщательностью  и,
не теряя ни минуты, явился в дом своего бывшего сообщника.
   Силас Торонталь принял его и распорядился, чтобы во время разговора  их
не беспокоили. Как отнесся  он  к  визиту  Саркани?  Сумел  ли  он  скрыть
волновавшие его чувства и удалось ли ему сговориться с бывшим  сообщником?
А Саркани - держал ли он себя по-прежнему нагло и вызывающе?  Напомнил  ли
он банкиру о данных ему обещаниях, об  условиях,  заключенных  между  ними
пятнадцать лет тому  назад?  Наконец,  касалась  ли  их  беседа  прошлого,
настоящего или будущего? Ответить на  эти  вопросы  нельзя,  ибо  разговор
между ними происходил с глазу на глаз.
   Но вот что последовало за этой беседой.
   Через сутки по городу уже разнеслась  сенсационная  новость.  Говорили,
что мадемуазель Сава Торонталь выходит замуж  за  некоего  триполитанского
богача по имени Саркани.
   По-видимому, банкир пошел на капитуляцию, опасаясь, как бы этот человек
не погубил его. Поэтому ни мольбы жены, ни отвращение, с каким отнеслась к
этой сделке Сава, - ничто не в силах было  поколебать  решение  Торонталя,
который  намеревался  распорядиться   судьбою   дочери   по   собственному
усмотрению.
   Теперь поясним, почему именно так хотелось Саркани заключить этот брак.
Эту причину он скрыл от Силаса  Торонталя:  Саркани  был  разорен.  Суммы,
благодаря  которой  Торонталю  удалось  поправить  дела  своей  банкирской
конторы, авантюристу Саркани еле хватило на эти  пятнадцать  лет.  Покинув
Триест, Саркани разъезжал по  Европе,  жил  на  широкую  ногу  и  бросался
направо и налево деньгами в самых  шикарных  гостиницах  Парижа,  Лондона,
Берлина, Вены, Рима. Изведав все виды  наслаждений,  он  отдался  азартной
игре и быстро проиграл остатки своего состояния  в  рулетку,  которая  еще
существовала в Швейцарии и Испании; особенно же подвизался он в  Монако  -
маленьком княжестве на границе Франции.
   Само собой разумеется, Зироне все это время был с ним неразлучен. Когда
у приятелей осталось всего-навсего несколько тысяч флоринов, они вернулись
в Восточную Сицилию, где Зироне, как  местный  уроженец,  чувствовал  себя
дома. Здесь они не сидели  сложа  руки  в  ожидании  событий,  то  есть  в
ожидании момента, когда можно будет  возобновить  отношения  с  триестским
банкиром. Правда, чего проще,  как  поправить  дела,  женившись  на  Саве,
единственной наследнице несметно богатого Силаса Торонталя? Ведь банкир не
посмеет в чем бы то ни было отказать Саркани!
   И действительно, об отказе нечего было и помышлять, и  банкир  даже  не
пытался отказать Саркани. Впрочем, может быть, эти два  негодяя  были  еще
чем-то связаны между собой, и мы узнаем об этом впоследствии? Может  быть,
это и повлияло на решение вопроса о браке?
   Однако Сава очень решительно потребовала от отца объяснений. Почему  он
так самовластно распоряжается ее судьбой?
   - Честь моя зависит от этого брака, - сказал он ей наконец.  -  И  брак
этот состоится во что бы то ни стало!
   Когда Сава передала этот ответ матери, последняя почти без чувств упала
ей на руки и в полном отчаянии залилась слезами.
   Значит, Силас Торонталь сказал правду!
   Свадьба была назначена на шестое июля.
   Можно себе представить,  что  переживал  в  течение  этих  трех  недель
несчастный Петер  Батори!  Он  был  совершенно  ошеломлен.  Им  овладевали
приступы бессильного бешенства; он то сидел взаперти  в  домике  на  улице
Маринелла, то устремлялся куда  глаза  глядят,  вон  из  этого  проклятого
города, - и госпожа Батори опасалась, что уже больше не увидит его.
   Что могла она сказать ему в утешение? Пока не было речи об этом  браке,
Петер Батори, несмотря на явную неприязнь со стороны отца Савы, все же мог
питать какую-то надежду. Но если девушку выдадут замуж - образуется  новая
пропасть, и теперь уже непреодолимая. А доктор  Антекирт,  вопреки  всему,
что он говорил, вопреки всем своим обещаниям, покинул Петера! И как могла,
- размышлял молодой инженер, - девушка,  которую  он  любит  и  о  которой
знает, что у нее твердый характер, как же она могла дать согласие на  этот
брак? Что за тайна царит в особняке на Страдоне, если там могут  твориться
такие вещи? Ах,  лучше  бы  Петер  уехал  отсюда,  лучше  поступил  бы  на
должность где-нибудь вне Рагузы,  лучше  удалился  бы  подальше  от  Савы,
которую теперь отдают какому-то чужестранцу, какому-то Саркани!
   - Нет, - твердил он. - Это невозможно! Я люблю ее!
   Итак, в домике, который  на  несколько  дней  озарился  лучом  счастья,
теперь воцарилось полное отчаяние.
   Пескад, неустанно наблюдавший за тем, что творится в  интересующих  его
семьях, прекрасно осведомленный обо всех  слухах,  носившихся  по  городу,
одним из первых узнал о намечающемся событии. Как  только  до  него  дошла
молва о женитьбе Саркани на Саве Торонталь, - он сообщил о ней  в  Катаро.
Как только он обнаружил,  в  какое  страшное  горе  повергла  эта  новость
молодого инженера, которому он всей душой сочувствовал,  -  он  немедленно
дал знать об этом доктору Антекирту.
   В  ответ  он  получил  распоряжение  продолжать  наблюдение   за   всем
происходящим в Рагузе и обо всем сообщать в Катаро.
   По мере того как  приближался  роковой  день  шестого  июля,  состояние
Петера Батори становилось все тяжелее. Матери уже  не  удавалось  хотя  бы
немного успокоить его. Ведь не было никакой возможности  изменить  решение
Силаса Торонталя! По тому, с какой поспешностью была объявлена предстоящая
свадьба я назначен срок,  можно  было  не  сомневаться,  что  дело  решено
давным-давно, что Саркани и банкир -  старые  знакомые  и  "триполитанский
богач" имеет на отца Савы совершенно исключительное влияние.
   Находясь во власти этих  неотступных  мыслей,  Петер  Батори  осмелился
написать Силасу Торонталю за неделю до предстоящего брака.
   Письмо его осталось без ответа.
   Петер попытался подкараулить банкира где-нибудь на улице...
   Это ему не удалось.
   Петер решился посетить Торонталя на дому...
   Его не приняли.
   Что же касается Савы и ее матери, то теперь они уже совсем не  выходили
из дому. Повидать их не было ни малейшей возможности.
   Зато Петеру Батори несколько  раз  случилось  встретиться  на  Страдоне
лицом к лицу с  Саркани.  На  взгляды  юноши,  полные  ненависти,  Саркани
отвечал самым дерзким презрением. У Петера Батори мелькнула мысль  вызвать
Саркани на ссору и вынудить его драться на дуэли...  Но  ради  чего  и  на
каком основании встанет Саркани у барьера накануне своей свадьбы  с  Савой
Торонталь? Это было бы не в его интересах.
   Прошло шесть дней. Вечером четвертого июля, несмотря на мольбы  матери,
несмотря на уговоры Борика, Петер ушел из  дома.  Старый  слуга  попытался
было пойти следом за ним, но вскоре потерял его из виду.  Петер  шел,  как
безумный, куда глаза глядят, по самым захолустным улицам, вдоль  городских
стен.
   Не прошло и часа, как его принесли  домой.  Он  находился  при  смерти.
Верхняя часть левого легкого была у него проколота кинжалом.
   Не было никаких сомнений: дойдя до крайнего отчаяния, Петер  сам  нанес
себе этот удар.
   Узнав о случившемся, Пескад бросился на телеграф.
   Через час доктор Антекирт уже получил в Катаро известие о  самоубийстве
молодого человека.
   Нет слов описать горе госпожи Батори, когда  она  увидела  перед  собой
сына, которому, по-видимому, оставалось жить лишь несколько, часов. Но она
быстро превозмогла женскую слабость. Прежде всего - помощь. Слезы - потом.
   Вызвали врача. Он прибыл немедленно, осмотрел раненого,  прислушался  к
его слабому, прерывистому дыханию, исследовал  рану,  наложил  повязку,  -
словом, сделал все, что было в его  силах.  Но  надежды  у  него  не  было
никакой.
   Через  пятнадцать  часов   состояние   больного   осложнилось   сильным
кровотечением,  дыхание  стало  еле   заметно,   казалось,   оно   вот-вот
прекратится.
   Госпожа Батори  опустилась  на  колени,  обращаясь  к  богу  с  горячей
молитвой сохранить сыну жизнь.
   В эту минуту дверь растворилась, и на пороге показался доктор Антекирт.
Он направился прямо к постели умирающего.
   Госпожа Батори хотела было броситься к нему - он жестом остановил ее.
   Затем он склонился над Петером  и  внимательно,  ни  слова  не  говоря,
осмотрел его. Потом он устремил на раненого какой-то особенно  пристальный
взгляд. Его глаза словно излучали некую  магнетическую  силу;  он  как  бы
хотел перелить в этот мозг, где сознание  уже  угасало,  свою  собственную
жизнь и свою собственную волю.
   Вдруг Петер приподнял голову. Веки его приоткрылись,  он  посмотрел  на
доктора и... упал бездыханным.
   Госпожа Батори бросилась к нему, вскрикнула и без сознания  рухнула  на
руки Борика.
   Доктор закрыл юноше  глаза.  Потом  он  встал  и,  выходя  из  комнаты,
прошептал изречение древнего индусского мудреца:
   - "Смерть не уничтожает человека, она только делает его невидимым!"



8. ВСТРЕЧА НА СТРАДОНЕ

   Смерть эта наделала  в  городе  много  шуму,  но  никто  не  подозревал
истинной  причины  самоубийства   Петера   Батори   и   тем   более   того
обстоятельства, что к нему в какой-либо степени причастны Саркани и  Силас
Торонталь.
   На другой день, шестого  июля,  должна  была  состояться  свадьба  Савы
Торонталь и Саркани.
   Весть о самоубийстве, совершенном при таких волнующих  обстоятельствах,
еще не дошла ни до госпожи Торонталь, ни до ее дочери. Силас  Торонталь  в
согласии с Саркани принял на этот счет строгие меры предосторожности.
   Было решено, что свадьбу отпразднуют очень скромно. В  виде  оправдания
ссылались  на  то,  что  семья  Саркани  якобы  сейчас  в  трауре.   Такая
скромность, конечно, не вязалась с тщеславными замашками Торонталя, но  он
решил, что при сложившихся  обстоятельствах  лучше  не  возбуждать  лишних
толков. Предполагалось, что молодожены пробудут в Рагузе  всего  несколько
дней, а  потом  отправятся  в  Триполи,  в  город,  являющийся  постоянным
местопребыванием Саркани.
   Чтение брачного  договора,  предусматривавшего  значительное  приданое,
должно было состояться в особняке на Страдоне  в  присутствии  лишь  самых
близких людей; обряд венчания  предполагалось  совершить  у  францисканцев
сразу же после подписания договора. Гостей в этот день приглашено не было.
   Пока в особняке Торонталь шли последние  приготовления  к  свадьбе,  на
противоположной стороне улицы прохаживались двое мужчин.
   То были Матифу и Пескад.
   Вернувшись в Рагузу, доктор Антекирт  привез  с  собою  и  Матифу.  Его
присутствия уже не требовалось в Катаро, и  можно  себе  представить,  как
друзья, или,  по  выражению  Пескада,  "близнецы",  были  счастливы  вновь
увидеть друг друга.
   Как мы знаем, доктор сразу же явился в домик на улице Маринелла;  затем
он удалился в скромную гостиницу в предместье Плоссе,  где  ожидал,  когда
состоится  свадьба  Саркани  и  Савы   Торонталь,   чтобы   приступить   к
осуществлению намеченного им плана.
   На другой день он снова пришел к госпоже Батори и собственноручно помог
уложить тело Петера в гроб. Затем он вернулся в  гостиницу,  а  Пескада  и
Матифу послал наблюдать за Страдоном.
   Пескад был весь внимание, но это не мешало ему беседовать с приятелем.
   - Ты, кажется, потолстел, друг Матифу! - говорил он,  приподнимаясь  на
цыпочки, чтобы пощупать грудь великана.
   - Да! И силы у меня поприбавилось!
   - Я это заметил по тому, как ты меня обнял.
   - Ну, а как представление, о котором ты говорил? - спросил  Матифу;  уж
очень ему хотелось сыграть обещанную роль.
   - Оно на мази, на мази. Но, знаешь ли, сюжет-то  пьесы  оказался  очень
запутанным.
   - Запутанным?
   - Да. Выходит, что это не комедия, а драма.  Но  начало  ее  прямо-таки
захватывающее.
   Пескад  замолчал.  Мимо  них  пронеслась  карета;  она  остановилась  у
особняка Торонталя.
   Ворота тотчас же распахнулись и, впустив карету,  вновь  закрылись,  но
Пескад успел рассмотреть, что в карете находился Саркани.
   - Да, очень даже захватывающее начало, - продолжал он. -  Успех,  можно
поручиться, будет огромный.
   - А предатель?  -  спросил  Матифу,  которого  этот  персонаж,  видимо,
особенно интересовал.
   - Предатель... пока что еще торжествует,  как  и  полагается  в  хорошо
написанной пьесе... Но терпение! Подождем развязки.
   - В Катаро мне уже казалось, что вот-вот...
   - Выйдешь на сцену?
   - Да, я уж совсем приготовился.
   И Матифу рассказал обо всем, что произошло на базаре в Катаро, то  есть
как его руки были уже зафрахтованы  для  похищения,  которое,  однако,  не
состоялось.
   - Ничего! Значит, еще не время было, - отвечал Пескад; для отвода  глаз
он без умолку болтал, в то же время зорко посматривая по сторонам. -  Твой
выход - не раньше как в четвертом или пятом действии. А может быть,  ты  и
вовсе появишься только в заключительной сцене. Но не беспокойся. Появление
твое будет чертовски эффектно! Можешь не сомневаться!
   В это время со стороны улицы Маринелла послышался смутный гул голосов.
   Пескад замолчал и отошел от особняка Торонталя.
   В это время с улицы Маринелла на Страдон  вышла  похоронная  процессия;
она направлялась к  францисканской  церкви,  где  должно  было  состояться
отпевание.
   За гробом следовало очень мало  народа,  ибо  похороны,  по  скромности
своей, не привлекали внимания  прохожих:  простой  гроб,  покрытый  черным
сукном, несли на руках.
   Шествие медленно продвигалось вперед, как  вдруг  Пескад,  еле  сдержав
возглас, вцепился в руку Матифу.
   - Что с тобой? - изумился Матифу.
   - Ничего! Долго объяснять!
   Среди шедших за гробом он узнал госпожу Батори. Она пожелала  проводить
сына на кладбище.
   Церковь не отказала в своих молитвах покойнику,  которого  толкнуло  на
самоубийство лишь беспросветное отчаяние, и  священник  дожидался  его  во
францисканской часовне, чтобы затем сопутствовать ему на кладбище.
   Госпожа Батори шла за гробом, однако она не плавала, у нее уже не  было
сил на слезы. Ее полубезумный взгляд то как бы искал чего-то по  сторонам,
то словно проникал под черный покров, скрывавший бездыханное тело ее сына.
   Старик Борик, на которого жалко было смотреть, еле брел возле нее.
   У Пескада навернулись слезы. Да, если  бы  этот  добрый  малый  не  был
обязан стоять на посту, он непременно присоединился бы к  немногочисленным
друзьям и соседям, провожавшим Петера Батори в последний путь.
   В тот момент, когда процессия поравнялась с особняком Торонталя, ворота
его вдруг растворились. Во дворе, у крыльца, стояли два экипажа.
   Первый из них выехал со двора и повернул в сторону, направляясь вниз по
Страдону.
   В этом экипаже Пескад увидел Силаса Торонталя, его жену и дочь.
   Госпожа Торонталь, подавленная горем, сидела  рядом  с  Савой,  которая
была белее своей венчальной фаты.
   Во  втором  экипаже  ехал  Саркани  с  двумя-тремя  родственниками  или
друзьями.
   Свадьба была, такая же скромная, как и похороны юноши. И тут  и  там  -
безысходная печаль.
   Но в то мгновение, когда первый экипаж показался  в  воротах,  раздался
душераздирающий крик.
   Госпожа Батори остановилась и, протянув руку к Саве, прокляла девушку!
   Крик этот вырвался у Савы. Она увидела мать, облеченную  в  траур.  Она
поняла все, что от нее скрыли. Петер умер, умер из-за нее и  ради  нее,  и
это его провожают на кладбище, в то время как свадебная карета везет ее  к
венцу.
   Сава упала без сознания. Госпожа Торонталь, вне себя от ужаса, пыталась
привести ее в чувство... Все напрасно! Девушка еле дышала!
   Силас Торонталь не в силах был сдержать своего гнева. Зато  подбежавший
Саркани быстро овладел собой.
   В  таком  состоянии  невеста  не  могла  предстать  перед   нотариусом.
Волей-неволей кучерам было приказано повернуть обратно, и ворота  особняка
снова с шумом захлопнулись.
   Саву перенесли в ее спальню, уложили в постель, но она была  недвижима.
Мать стояла на коленях возле нее. Спешно  вызвали  доктора.  Тем  временем
погребальная процессия медленно подходила к францисканской  церкви.  После
отпевания она направилась на городское кладбище.
   Пескад сообразил, что надо как можно скорее сообщить доктору  Антекирту
о неожиданном инциденте.
   - Оставайся тут и наблюдай! - сказал он Матифу.
   А сам бегом направился в предместье Плоссе.
   Доктор выслушал торопливый рассказ Пескада, не проронив ни слова.
   "Превысил ли я свои права? - размышлял он. - Нет! Я нанес удар ни в чем
не повинной девушке? Да, конечно! Но ведь она дочь Силаса Торонталя!"
   Потом он спросил:
   - Где Матифу?
   - Возле дома Торонталя.
   - Вечером вы мне оба понадобитесь.
   - В котором часу?
   - В девять.
   - Где прикажете вас дожидаться?
   - У кладбищенских ворот.
   Пескад помчался к Матифу; тот не сходил с места,  в  точности  выполняя
данное ему поручение.
   Часов в восемь вечера доктор, закутавшись в широкий плащ, направился на
рагузскую пристань. Выйдя за  городскую  стену,  налево,  он  добрался  до
небольшой бухточки, расположенной в скалах, неподалеку от порта.
   Место было совершенно пустынное. Ни домиков, ни  судов.  Рыбачьи  барки
никогда не становятся тут  на  якорь,  так  как  бухта  усеяна  подводными
камнями. Доктор остановился, осмотрелся вокруг и крикнул. Видимо,  то  был
условный знак. Почти тотчас же к нему подошел матрос.
   - Что прикажете, хозяин?
   - Лодка здесь, Пацер?
   - Да, за скалой.
   - Со всеми твоими людьми?
   - Со всеми.
   - А "Электро"?
   - Он подальше, к северу, кабельтовых в трех, за бухточкой.
   И матрос указал на длинное судно, еле видневшееся  в  темноте,  ибо  ни
единый огонек не выдавал его присутствия.
   - Когда он прибыл из Катаро? - спросил доктор.
   - Нет еще и часа.
   - И он прошел незамеченным?
   - Совершенно незамеченным, вдоль утесов.
   - Пусть все будут на  своих  местах,  Пацер,  Ждите  меня  здесь,  если
понадобится, всю ночь!
   - Слушаю, хозяин.
   Матрос направился к лодке, очертания которой  сливались  с  прибрежными
скалами.
   Доктор Антекирт подождал еще немного. Он, вероятно, хотел,  чтобы  тьма
еще более сгустилась. Время от времени он начинал стремительно расхаживать
по берегу. Потом останавливался. Скрестив руки, молчаливый и  неподвижный,
он устремлял взгляд в морскую даль, словно хотел поведать  Адриатике  свои
тайны.
   Ночь была темная, без луны, без звезд. Чувствовалось  легкое  дуновение
ветерка, ненадолго подымающегося по вечерам.  Высокие,  но  густые  облака
обволокли небо до самого горизонта; на западе уже растаяла светлая полоска
тумана.
   - Пора! - проговорил, наконец, доктор.
   Он снова пошел к городу и, придерживаясь городской стены, направился на
кладбище.
   Там у ворот его дожидались Пескад и Матифу. Они спрятались за  деревом,
так что их никто не мог бы увидать.
   В этот час кладбище было уже заперто. В домике сторожа только что погас
огонек. Больше уже никто не мог прийти сюда до утра.
   Доктор, по-видимому, отлично знал план кладбища. Он не собирался  войти
туда через калитку, ибо то, что он задумал сделать, должно было остаться в
полной тайне.
   - Следуйте за мной, - сказал Антекирт Пескаду и его приятелю, когда они
подошли к нему.
   И они втроем стали крадучись пробираться вдоль стены.
   Пройдя минут десять, доктор остановился.
   - Сюда, - сказал он, указывая  на  отверстие  в  стене,  образовавшееся
после обвала кирпичей.
   Он первым скользнул в брешь, Пескад и Матифу последовали за ним.
   На кладбище, под густыми деревьями, осенявшими могилы, было еще темнее.
Но доктор не колеблясь направился по одной из дорожек,  потом  свернул  на
Другую, которая вела в верхнюю часть кладбища. Кое-где  вспорхнули  ночные
птицы, испуганные его появлением. Но, если не считать этих  сов  и  сычей,
вокруг памятников, возвышавшихся над кустами,  не  было  ни  единой  живой
души.
   Вскоре  все  трое  остановились  перед  скромным  надгробием   в   виде
часовенки; замка на ее ограде не было.
   Доктор толкнул калитку, потом  нажал  кнопку  электрического  фонарика,
заслонив свет таким образом, чтобы его не было видно снаружи.
   - Входи, - сказал он Матифу.
   Матифу вошел в склеп и оказался перед стеной, в  которую  были  вделаны
три мраморные плиты.
   На одной из них, средней, значилось:

   ИШТВАН БАТОРИ
   1867

   На левой плите ничего не было написано. На  правой  же  надпись  вскоре
должна была появиться.
   - Отодвинь плиту, - сказал доктор.
   Матифу легко поднял еще не зацементированную плиту. Он  положил  ее  на
землю, и в образовавшемся отверстии можно было разглядеть крышку гроба.
   Это был гроб с телом Петера Батори.
   - Вытащи гроб, - приказал доктор.
   Матифу вытащил тяжелый гроб, даже не прибегнув к помощи Пескада.  Выйдя
из склепа, он поставил гроб на землю.
   - Возьми отвертку, - сказал доктор Пескаду, подавая ему инструмент, - и
отвинти крышку гроба.
   На это потребовалось лишь несколько минут.
   Доктор Антекирт откинул белый саван, покрывавший тело, и приложил ухо к
груди  покойника,  как  делают  врачи,  выслушивая  больного.   Потом   он
выпрямился и обратился к Матифу:
   - Вынь тело.
   Матифу повиновался. Ни он, ни Пескад ни слова не сказали, хотя дело шло
об извлечении трупа, а это строго запрещено законом.
   Когда тело Петера Батори было положено на землю, Матифу  вновь  обернул
его саваном,  поверх  которого  доктор  накинул  свой  плащ.  Затем  снова
завинтили крышку, поставили гроб на место и закрыли отверстие плитой.
   Доктор погасил  электрический  фонарик,  и  все  кругом  погрузилось  в
темноту.
   - Возьми тело, - приказал доктор Матифу.
   Матифу без всякого усилия взял  труп  юноши  на  руки,  словно  то  был
ребенок, и пошел вслед за доктором по аллее, выводившей прямо к  отверстию
в стене. Пескад замыкал шествие.
   Минут через  пять  они  миновали  брешь  и,  обогнув  городскую  стену,
направились к морю.
   В пути они не проронили ни слова. В голове  послушного  гиганта  мыслей
было не больше, чем в любой машине, зато какой вихрь догадок и соображений
проносился в мозгу Пескада!
   По дороге от кладбища  до  моря  доктор  Антекирт  и  его  спутники  не
встретили ни души. Но когда они подходили к бухточке, где их ждала  шлюпка
с "Электро", они заметили  таможенного  надсмотрщика,  который  расхаживал
взад и вперед у прибрежных утесов.
   Однако они продолжали идти, не обращая на него внимания.  Доктор  снова
крикнул, и на его зов появилась лодка, которой до сих  пор  совершенно  не
было видно.
   По знаку доктора Матифу стал спускаться со скалы.
   В ту минуту, как он уже занес ногу в шлюпку, к ним подошел надсмотрщик.
   - Кто вы такие? - спросил он.
   - Люди как люди,  и  мы  предоставляем  вам  на  выбор:  либо  двадцать
флоринов наличными, либо кулак этого господина... тоже наличный, - отвечал
Пескад, указывая на Матифу.
   Надсмотрщик не стал раздумывать: он предпочел флорины.
   - Отчаливай, - скомандовал доктор.
   Через мгновение шлюпка исчезла во тьме. Минут пять спустя они причалили
к судну, совершенно не заметному с берега.
   Шлюпку подняли на борт, машина "Электро" неслышно заработала,  и  судно
вскоре вышло в открытое море.
   Матифу перенес тело Петера Батори в узкую каюту,  иллюминаторы  которой
были тщательно занавешены, чтобы наружу не пробился ни единый луч света.
   Оставшись наедине с трупом,  доктор  склонился  над  ним  и  приложился
губами к бледному лбу покойника.
   - Теперь, Петер, очнись! - сказал он. - Я так хочу!
   И Петер тотчас же открыл глаза, словно  он  только  спал  магнетическим
сном, похожим на смерть.
   Когда он увидел доктора Антекирта, лицо его передернулось.
   - Вы? - прошептал он. - Ведь вы покинули меня!
   - Да, это я, Петер!
   - Но кто же вы такой?
   - Мертвец... как и ты!
   - Мертвец?
   - Я граф Матиас Шандор.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


1. СРЕДИЗЕМНОЕ МОРЕ

   "Средиземному  морю   придают   неизъяснимую   прелесть   гармонические
очертания его берегов, прозрачность воздуха и обилие света... Оно на  диво
закаляет человека.  Оно  укрепляет  его  мускулы,  делает  его  стойким  и
жизнеспособным, оно порождает наиболее крепкие расы".
   Эти  прекрасные  слова  принадлежат  Мишле.  К  счастью  для  человека,
природа, за отсутствием  Геркулеса,  сама  раздвинула  утесы  Гибралтар  и
Сеуту, так что образовался Гибралтарский пролив  [по  античным  сказаниям,
эти  утесы  были  раздвинуты  Геркулесом,  который  тем   самым   соединил
Средиземное  море  с  океаном;  отсюда  древнее  название   Гибралтара   -
"Геркулесовы столбы"]. Можно предположить вопреки мнению многих  геологов,
что  пролив  этот  существует  с  древнейших  времен.  Иначе  не  было  бы
Средиземного моря. В самом деле: в этом море воды испаряется  в  три  раза
больше, чем ее поступает из впадающих в  него  рек,  и  если  бы  не  воды
океана,  мощным  потоком  вливающиеся  в  него  через  Гибралтар,  -   оно
давным-давно превратилось бы в своего рода Мертвое море, а между тем его с
полным правом можно назвать морем Живым.
   В одном из самых глухих, наименее исследованных уголков этого обширного
средиземного озера и укрылся граф Матиас Шандор, чтобы пользоваться  всеми
преимуществами, какие давала ему  мнимая  смерть,  причем  до  намеченного
срока, до полного осуществления своей жизненной задачи он хотел оставаться
доктором Антекиртом.
   На земном шаре есть два средиземных моря: одно в Старом Свете, другое -
в  Новом.  Американское  Средиземное  море  -  это   Мексиканский   залив;
поверхность его равняется в круглых числах четырем с  половиной  миллионам
километров. Латинское же Средиземное  море  занимает  всего  два  миллиона
восемьсот  восемьдесят  пять  тысяч  пятьсот   двадцать   два   квадратных
километра,  то  есть  половину  поверхности  Мексиканского  залива;   зато
Средиземное море разнообразнее по своим очертаниям,  богаче  обособленными
водоемами   и   бухтами,   богаче    гидрографическими    подразделениями,
заслужившими названия морей. Например: Греческий архипелаг. Критское  море
севернее одноименного острова, Ливийское море - южнее него,  Адриатическое
море  между  Италией,  Австрией,  Турцией  и  Грецией,  Ионическое   море,
омывающее Корфу, Закинф, Кефаллинию и прочие острова. Тирренское  море  на
западе от Италии, Эолическое море вокруг Липарских  островов,  Лигурийское
море, заливы Лионский, Прованский,  Генуэзский,  Габес,  бухты  тунисского
побережья, залив Большой Сирт, глубоко врезавшийся в  африканский  материк
между Киренаикой и Триполитанией.
   Какой же неведомый уголок этого моря, иные из  островков  которого  еще
мало известны, избрал для себя доктор Антекирт? В этом  огромном  бассейне
острова насчитываются сотнями, островки - тысячами. Мысов и  бухточек  его
не  перечесть.  Сколько  народов,  различных  по  происхождению,   нравам,
политическому  устройству,  теснится  на  этом  побережье,   где   история
человечества оставляет свои следы уже в течение двадцати  веков!  Здесь  и
французы, и итальянцы, и испанцы, и австрийцы, и турки, и греки, и  арабы,
и египтяне, и триполитанцы, и  тунисцы,  и  алжирцы,  и  марокканцы,  даже
англичане - в Гибралтаре, на Мальте и Кипре. Средиземное море омывает  три
великих материка: Европу, Азию  и  Африку.  Где  же  граф  Матиас  Шандор,
принявший имя доктора Антекирта, -  имя,  столь  дорогое  всем  обитателям
Востока, - где же решил он обосноваться, чтобы  в  тишине  и  безвестности
разработать план новой жизни? Все  это  Петер  Батори  вскоре  должен  был
узнать.
   Открыв на краткий миг глаза, Петер снова впал  в  оцепенение,  в  каком
находился в Рагузе, когда его сочли умершим. В тот  день  доктор  применил
внушение - психическое воздействие, возможность которого теперь уже  никто
не отрицает. Доктор был наделен исключительной гипнотической силой, и  ему
удалось, не прибегая к вспышке  магния  и  даже  не  пользуясь  каким-либо
блестящим  металлическим  предметом,   -   одной   только   силою   своего
пронизывающего   взгляда   привести   умирающего   юношу    в    состояние
гипнотического сна и заменить  его  волю  своею.  Обессилевший  от  потери
крови, Петер казался мертвым, но  на  самом  деле  он  только  спал,  и  в
надлежащее время доктор пробудил его от сна. Но теперь надо  было  сберечь
эту едва не оборвавшуюся жизнь. Задача не из легких: требовался тщательный
уход,  и  необходимо  было  применить  все  средства,  какими  располагает
врачебное искусство. Доктор решил преодолеть все эти трудности!
   - Он будет жить! Я хочу, чтобы он жил! - твердил он себе. - Ах,  почему
я не осуществил в Катаро свой первоначальный план? Как досадно, что приезд
Саркани в Рагузу помешал мне вырвать Петера из этого проклятого города! Но
я спасу его! В дальнейшем Петер Батори должен стать правой  рукой  Матиаса
Шандора!
   Действительно, уже целых пятнадцать лет доктор Антекирт  только  и  жил
одной мыслью: покарать и вознаградить. Еще больше, чем о  самом  себе,  он
думал о своих соратниках Иштване Батори и Ладиславе Затмаре. Теперь пробил
час решительных действий; поэтому-то  "Саварена"  и  доставила  доктора  в
Рагузу.
   За эти долгие годы доктор сильно  изменился,  и  узнать  его  было  уже
невозможно. Волосы его, подстриженные бобриком, поседели, цвет  лица  стал
матово-бледным. Он принадлежал к числу тех мужчин,  которые  к  пятидесяти
годам  еще  сохраняют  всю  силу  молодости,  приобретя  в  то  же   время
спокойствие и холодок зрелого возраста. Ни  пышная  шевелюра,  ни  румяное
лицо, ни рыжая, как у венецианца, борода молодого графа Шандора - ничто не
могло уже вспомниться человеку,  который  смотрел  теперь  на  сурового  и
замкнутого доктора Антекирта. Закалившись в испытаниях, приобретя огромный
опыт, он оставался все тем же железным человеком,  при  одном  приближении
которого к магнитной стрелке, она, казалось, должна была бы  заколебаться.
Так вот: сына Иштвана Батори он намеревался перевоспитать  и  сделать  его
своим сподвижником.
   Следует также иметь  в  виду,  что  доктор  Антекирт  был  единственным
представителем некогда многочисленной семьи Шандоров. Читатель помнит, что
у доктора был ребенок, дочка,  которую  после  его  ареста  поручили  жене
Ландека, управляющего замка Артенак. Эта девочка, которой тогда было всего
два  года,  являлась  единственной  наследницей   графа.   По   достижении
восемнадцатилетнего  возраста  она  должна  была  вступить   во   владение
половиной отцовского  состояния,  согласно  судебному  приговору,  который
предусматривал смертную  казнь  заговорщика  и  конфискацию  половины  его
имущества. Ландек  был  назначен  управляющим  неконфискованной  половиной
состояния графа и остался вместе со своей женой и дочкой графа в  замке  в
Трансильвании; эти преданные слуги решили посвятить  свою  жизнь  ребенку,
оставленному на их попечении. Но, казалось, злой рок  тяготел  над  семьей
Шандоров,  единственным  отпрыском  которой  была  теперь  эта  двухлетняя
малютка. Через несколько месяцев после осуждения триестских заговорщиков и
вызванных  этим  событий  девочка  исчезла,  и  все  розыски  ее  остались
безуспешными.  Был  найден  только  ее   капор   на   берегу   одного   из
многочисленных ручьев, которые, сбегая с окрестных гор,  текут  по  парку.
Итак, не оставалось сомнений в том, что крошку унесло течением в  одну  из
тех пучин, куда впадают бурные карпатские потоки.  Никаких  других  следов
девочки,  кроме  капора,  обнаружить  не  удалось.  Рожена  Ландек,   жена
управляющего, была так потрясена  этим  несчастьем,  что  через  несколько
недель скончалась. Однако правительство  не  внесло  никаких  изменений  в
ранее принятое  решение.  Половина  состояния  графа  Шандора  по-прежнему
оставалась под секвестром и должна была  поступить  в  казну,  лишь  после
того, как смерть наследницы графа будет официально установлена, и только в
том случае, если к назначенному сроку наследница не объявится.
   Таков  был  последний  удар,  постигший   семейство   Шандоров;   после
исчезновения младшего отпрыска этого благородного и  могущественного  рода
ему грозило полное прекращение. Но со  временем  об  исчезновении  девочки
забыли, как забыли и о  других  обстоятельствах,  связанных  с  триестским
заговором.
   Весть о смерти дочери застала Матиаса Шандора в Отранто,  где  он  жил,
соблюдая строгое  инкогнито.  С  исчезновением  дочери  исчезло  все,  что
оставалось у него от графини Рены, которая так мало времени  сопутствовала
ему в жизни и которую он так горячо любил.  Немного  спустя  он  уехал  из
Отранто, уехал таким же никому не известным человеком, как и прибыл  сюда,
и никто не мог бы сказать, куда он направился, чтобы начать жизнь сызнова.
   Через пятнадцать лет,  когда  граф  Матиас  Шандор  вновь  появился  на
житейском поприще, никому и в голову не могло прийти, что он  играет  роль
доктора Антекирта и скрывается под этим именем.
   С тех пор Матиас Шандор  всецело  посвятил  себя  осуществлению  своего
плана. Теперь он был один во всем мире и на нем лежал долг, долг,  который
он считал священным. Много лет спустя после отъезда из Отранто он приобрел
могущество, какое дает человеку несметное богатство; о происхождении этого
богатства мы  скоро  узнаем.  Всеми  забытый  и  защищенный  непроницаемым
инкогнито, он пустился по следам тех людей, которых поклялся  наказать,  и
по следам тех, кого поклялся вознаградить. Он решил привлечь Петера Батори
к справедливому делу, которому посвятил свою жизнь.  В  различных  городах
средиземноморского побережья им были наняты соответствующие агенты. Доктор
щедро оплачивал их и обязал хранить порученное им дело в строжайшей тайне;
все они сносились непосредственно с доктором либо при помощи известных нам
быстроходных судов, либо по подводному  кабелю,  который  соединял  остров
Антекирту с Мальтой, а через Мальту - со всей Европой.
   Таким путем доктору удалось напасть на  след  всех  тех,  кто  прямо  и
косвенно  был  причастен  к  заговору  графа   Шандора.   Доктор   получил
возможность издали наблюдать за этими лицами, знал об их поступках и,  так
сказать, следовал за ними шаг  за  шагом,  особенно  в  течение  последних
четырех-пяти лет. О Силасе Торонтале он знал, что банкир покинул Триест  и
поселился с женою и дочерью в Рагузе, в особняке на Страдоне.  За  Саркани
он наблюдал в различных городах Европы,  где  авантюрист  проматывал  свое
богатство; затем в Сицилии и в восточных странах, где  Саркани  вместе  со
своим приятелем Зироне пытался затеять какое-нибудь  предприятие,  которое
вновь поставило бы их на ноги. Относительно Карпены доктор  знал,  что  он
уехал из Ровиня, покинул Истрию и жил,  ничего  не  делая,  в  Италии  или
Австрии, пока еще не растратил денег, полученных за  донос.  Доктору  было
известно,  что  Андреа  Феррато  отбывал  каторгу  в  Штейне,  в   Тироле,
расплачиваясь за великодушие, проявленное к беглецам из Пизино;  доктор  с
радостью помог бы ему бежать, но  смерть  освободила  честного  рыбака  от
каторги через несколько месяцев после его осуждения.  Его  дети,  Мария  и
Луиджи, тоже уехали из Ровиня  и,  потеряв  отца,  вероятно,  прозябают  в
горькой нужде и лишениях.  Но  они  так  тщательно  где-то  укрылись,  что
напасть на их след не удавалось. А госпожу Батори, поселившуюся в Рагузе с
сыном Петером и с Бориком,  старинным  слугою  Ладислава  Затмара,  доктор
никогда  не  терял  из  виду,  и  нам  уже  известно,  что  он  послал  ей
значительную сумму  денег,  которая,  однако,  была  отвергнута  гордой  и
мужественной женщиной.
   И вот настал, наконец, час, когда доктор мог приступить к осуществлению
своей трудной задачи. Будучи вполне уверенным, что после пятнадцатилетнего
отсутствия его никто не узнает (ведь его считали  умершим),  он  прибыл  в
Рагузу. И прибыл как раз вовремя, ибо сын Иштвана  Батори  и  дочь  Силаса
Торонталя оказались связанными взаимной любовью, и любовь эту  нужно  было
во что бы то ни стало разбить.
   Читатель помнит, что последовало за приездом доктора в Рагузу:  помнит,
как в дело вмешался Саркани, какие последствия  имело  это  вмешательство,
как Петера Батори  принесли  к  матери  почти  без  признаков  жизни,  что
предпринял при этом доктор Антекирт, как и при  каких  обстоятельствах  он
вернул юношу к жизни и предстал перед ним под своим настоящим именем,  как
граф Матиас Шандор.
   Теперь надо было вылечить юношу, поставить его в известность обо  всем,
чего он еще не знал, иначе говоря - рассказать ему, как Иштвана  Батори  и
двух его единомышленников погубил  гнусный  донос,  и  назвать  ему  имена
предателей;  наконец,  надо  было  приобщить  его   к   делу   неумолимого
правосудия, которое доктор собирался осуществить,  не  прибегая  к  помощи
правосудия людского, поскольку сам он явился жертвою последнего.
   Итак,  прежде   всего   необходимо   было   излечить   Петера   Батори,
перевезенного на остров; этой задаче он решил посвятить все внимание и все
силы.
   В течение первой недели Петер находился в  полном  смысле  слова  между
жизнью и смертью. Не говоря уже о том, что рана его была очень опасна,  он
пребывал в  крайне  тяжелом  моральном  состоянии.  Воспоминание  о  Саве,
которую он  считал  уже  замужем  за  Саркани,  мысль  о  матери,  которая
оплакивает его, наконец воскресение графа  Шандора,  живущего  под  именем
доктора Антекирта, воскресение этого преданного друга его отца -  все  это
не могло не потрясти душу, и без того уже исстрадавшуюся.
   Доктор не отходил от Петера ни днем, ни ночью. Он слышал, как  юноша  в
бреду шепчет имя Савы Торонталь. Он понял, насколько глубока эта любовь, и
представлял себе, какие  муки  причиняло  несчастному  замужество  любимой
девушки. Он даже задумывался над вопросом: а что, если эта  любовь  устоит
при всяких обстоятельствах, что, если Петер  не  перестанет  любить  Саву,
даже узнав, что она дочь человека,  который  выдал,  продал,  погубил  его
отца? А доктор непременно скажет ему об этом. Так он решил. Это его долг.
   Много раз казалось,  что  Петер  Батори  вот-вот  скончается.  Раненный
физически и морально, он был так близок к смерти, что уже не узнавал графа
Матиаса Шандора, сидевшего у его изголовья. У него уже не  было  сил  даже
произнести имя Савы.
   Однако заботливый  уход  взял  верх,  и  перелом  произошел.  Молодость
восторжествовала! Больной стал выздоравливать  физически  гораздо  раньше,
чем  началось  выздоровление  нравственное.   Рана   стала   затягиваться,
восстановилась нормальная  деятельность  легких,  и  семнадцатого  июля  у
доктора появилась полная уверенность в том, что Петер будет спасен.
   В этот день юноша узнал его. Еще совсем слабым голосом он назвал  графа
его подлинным именем.
   - Да, сын мой, для тебя я Матиас Шандор, - ответил доктор, - но  только
для тебя!
   А когда Петер посмотрел на него, как бы прося объяснений,  которые  ему
не терпелось получить, доктор добавил:
   - Подожди немного! Подожди!
   Петер лежал в обставленной со вкусом комнате; в окна ее, выходившие  на
север и запад, врывался живительный  морской  ветерок;  под  окнами  росли
вечнозеленые тенистые деревья, возле которых протекал ключ. Больной быстро
поправлялся. Доктор все время наблюдал за ним, то и дело  подходил  к  его
кровати. Но, уверившись в выздоровлении Петера, он взял к себе в помощники
человека, которому мог вполне доверять, зная его ум и доброту.
   Это был Пескад, преданный Петеру Батори не меньше, чем самому  доктору.
Нет нужды говорить с том, что Матифу и Пескад сохранили в  глубокой  тайне
все, что произошло на рагузском кладбище; они никому ни слова не сказали о
том, что молодого человека живым извлекли из могилы.
   Пескад был непосредственным участником всех событий, имевших  место  за
последние месяцы; поэтому он проявлял самую живую  заботу  о  больном,  за
которым ему было поручено ухаживать. Любовь Петера Батори,  которому  стал
поперек  дороги  Саркани  -  наглец,  внушивший  Пескаду  вполне  понятную
ненависть;  встреча  похоронной  процессии  со  свадебным  поездом   возле
особняка на Страдоне; извлечение юноши из могилы ка рагузском  кладбище  -
все это глубоко взволновало доброго и отзывчивого Пескада, не говоря уже о
том, что ему радостно было сознавать себя  помощником  доктора  Антекирта,
хотя конечная цель доктора еще от него ускользала.
   Поэтому Пескад очень охотно принял на  себя  обязанность  ухаживать  за
больным. Ему было дано указание по возможности развлекать юношу. И  Пескад
старался вовсю.  Помимо  всего  прочего,  он  еще  со  времен  гравозского
праздника считал себя в долгу у Петера Батори и собирался при  случае  так
или иначе его отблагодарить.
   Вот почему Пескад,  сидя  возле  выздоравливающего,  всячески  старался
отвлечь его от мрачных мыслей, беседовал с ним, без  умолку  болтал  и  не
давал ему задумываться.
   И вот однажды, отвечая на вопрос Петера, Пескад рассказал ему,  как  он
познакомился с доктором Антекиртом.
   - Все дело в трабаколо, господин Петер! - сказал он.  -  Вы,  вероятно,
это  помните.  Все  дело  в  трабаколо,  благодаря  которому  Матифу  стал
прямо-таки героем!
   Петер, конечно, не  забыл  несчастного  случая,  которым  ознаменовался
праздник в Гравозе во время прибытия яхты; но он не знал, что  доктор  тут
же предложил акробатам бросить их ремесло и перейти к нему на службу.
   - Да, господин Батори, - продолжал Пескад.  -  Да,  так  было  дело,  и
подвиг Матифу принес нам счастье! Но как бы мы ни  были  обязаны  доктору,
нам не следует забывать, что мы многим обязаны и вам!
   - Мне?
   - Вам, господин Петер! Помните, в тот день вы чуть было не стали  нашим
зрителем? За нами два флорина, которых мы не заработали,  раз  публика  от
нас сбежала, хотя и уплатила за вход!
   И Пескад напомнил Петеру Батори, как в тот день,  уплатив  за  билет  и
совсем уже собравшись войти в провансальский балаган, он внезапно исчез.
   Молодой человек уже  позабыл  об  этом  случае,  но,  выслушав  рассказ
Пескада, он улыбнулся. Улыбнулся печально,  ибо  вспомнил,  что  вышел  из
толпы только затем, чтобы последовать за Савой Торонталь!
   Глаза его вновь сомкнулись. Он вспоминал, что последовало за  событиями
того дня. Размышляя о Саве, которую он считал, да и  не  мог  не  считать,
женою другого, он впал в мучительную тоску и готов был проклясть тех,  кто
вырвал его из когтей смерти!
   Пескад догадался, что разговор  о  гравозском  празднестве  пробудил  в
Петере грустные воспоминания. Поэтому он не стал продолжать этой беседы  и
даже немного помолчал, рассуждая про себя: "Давать больному  по  пол-ложки
хорошего настроения через каждые пять минут - таково предписание  доктора.
Но не так-то просто это выполнить!"
   Немного погодя Петер раскрыл глаза и заговорил первый.
   - Значит, до случая с  трабаколо  вы  не  знали  доктора  Антекирта?  -
спросил он.
   - Сроду не видывали, господин  Петер,  и  даже  имени  его  никогда  не
слыхали.
   - А с того дня вы с ним уже не расставались?
   - Ни на один день, если не считать тех случаев, когда доктор давал  мне
какое-нибудь поручение.
   - А в какой стране мы находимся? Можете вы мне это сказать, Пескад?
   - Насколько я понимаю, господин Петер, мы находимся  на  острове;  ведь
море окружает нас со всех сторон.
   - Это верно. Но в какой части Средиземного моря расположен остров?
   - Вот уж этого я не знаю, - отвечал Пескад. - В южной ли, в северной, в
восточной или западной - понятия не имею. Да, впрочем, не  все  ли  равно?
Одно несомненно: мы находимся у доктора Антекирта, кормят  нас  прекрасно,
одевают замечательно, спим мы всласть, относятся к нам так, что лучшего  и
желать нечего...
   - Но если вам неизвестно, где находится этот остров, то знаете ли вы по
крайней мере, как он называется? - спросил Петер.
   - Как называется? Еще бы не знать! - возразил Пескад. -  Он  называется
Антекирта.
   Петер Батори тщетно рылся в памяти, припоминая такой остров;  затем  он
посмотрел на Пескада.
   - Так точно, господин Петер! - ответил добродушный малый. -  Антекирта!
И без всякой долготы, без всякой широты! Просто: Средиземное море. Будь  у
меня дядюшка, ему пришлось бы писать  мне  именно  по  такому  адресу.  Но
судьба не наградила меня дядюшкой. Впрочем, нет ничего удивительного,  что
остров называется Антекирта, раз он  принадлежит  доктору  Антекирту.  Но,
будь я даже ученым секретарем Географического  общества,  я  не  сумел  бы
сказать, доктор ли  заимствовал  свое  имя  у  острова,  или  остров  стал
называться по имени доктора.
   Между тем выздоровление Петера шло своим чередом.  Осложнений,  которых
можно было опасаться, не последовало.  Больного  стали  усиленно,  хоть  и
осторожно, питать, и силы его  восстанавливались  с  каждым  днем.  Доктор
часто навещал его и беседовал с ним на разные  темы,  кроме  тех,  которые
особенно интересовали юношу. А Петер,  не  желая  преждевременно  вызывать
доктора на откровенный разговор, выжидал подходящего случая.
   Пескад всегда в точности передавал доктору свои  разговоры  с  больным.
Видимо, таинственность, окружавшая не только графа Матиаса Шандора,  но  и
остров, который он избрал своим местопребыванием, очень  волновала  Петера
Батори. Без сомнения, он по-прежнему думал о Саве Торонталь, которая  была
теперь так далека от него, поскольку  никакой  связи  между  Антекиртой  и
европейским материком не существовало, Однако Петер Батори уже  достаточно
окреп и вскоре должен был узнать всю правду!
   Да! Всю правду! И в этот день, как хирург  во  время  операции,  доктор
будет глух к воплям пациента.
   Прошло несколько дней. Рана Петера совсем  зарубцевалась.  Он  уже  мог
вставать и  сидел  в  кресле  у  окна.  Его  ласкало  животворными  лучами
средиземноморское солнце, а бодрящий морской ветерок, проникая  в  легкие,
приносил ему здоровье и силы. Петер чувствовал, что возвращается к  жизни.
Но его глаза упорно устремлялись к бескрайнему горизонту,  за  который  он
хотел бы проникнуть взором, и тогда он чувствовал, что его  душевная  рана
еще свежа. Широкий морской простор, расстилавшийся перед ним, почти всегда
бывал пустынен. Лишь изредка какое-нибудь  каботажное  судно,  шебека  или
тартана, полакра или шхуна, показывалось на горизонте; но суда эти никогда
не приставали к острову. В поле зрения ни разу не появлялись грузовые  или
пассажирские пароходы из  тех,  что  бороздят  по  всем  направлениям  это
огромное европейское озеро.
   Можно было подумать, что  Антекирта  действительно  находится  на  краю
света.
   Двадцать четвертого июля доктор заявил Петеру  Батори,  что  на  другой
день, после обеда, ему можно будет пойти погулять, и  предложил  составить
ему компанию.
   - Доктор, раз у меня уже достаточно сил, чтобы гулять, значит я в силах
и выслушать ваш рассказ, - заметил Петер.
   - Выслушать мой рассказ? Что ты хочешь сказать, Петер?
   - Я хочу сказать, что вы знаете мою историю во всех подробностях,  а  я
вашей не знаю!
   Доктор внимательно посмотрел на него, но уже не как друг, а  как  врач,
решающий вопрос: прижечь или не прижигать каленым  железом  открытую  рану
больного? Потом он сел возле юноши и сказал:
   - Ты хочешь знать мою историю, Петер? Так слушай же!



2. ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ

   - Прежде всего выслушай историю доктора  Антекирта.  Она  начинается  с
того момента, когда граф Матиас Шандор погрузился в волны Адриатики.
   Несмотря на залпы полицейских, на целый град  пуль,  я  остался  цел  и
невредим. Ночь была очень  темная.  Видеть  меня  никто  не  мог.  Морское
течение шло от берега в открытое море, и я при  всем  желании  не  мог  бы
вернуться на сушу. Но я этого и не хотел. Лучше было  умереть,  чем  вновь
попасть в руки полиции и быть расстрелянным в тюрьме  Пизино.  Если  бы  я
утонул - все было бы кончено. Если же мне суждено было спастись - меня  по
крайней мере считали бы умершим. Тогда уже ничто не мешало бы мне покарать
виновных, как я поклялся графу Затмару и твоему отцу. И  это  возмездие  я
осуществлю любой ценой!
   - Возмездие? - повторил Петер это неожиданное для него слово,  и  глаза
его вспыхнули.
   - Да, Петер, и ты сам будешь свидетелем этого возмездия, ибо именно для
того, чтобы тебя привлечь к нему, я извлек тебя  из  могилы  на  рагузском
кладбище, где ты был заживо погребен!
   Слушая графа, Петер Батори как бы переносился в далекое прошлое,  в  те
дни, когда его отец был казнен в крепости Пизино.
   - Передо мной, - продолжал доктор, - простиралось безбрежное море. Хотя
я и был превосходным пловцом,  все  же  я  не  надеялся  его  переплыть  и
добраться до итальянского побережья. Я был обречен на гибель, если  только
само небо не придет мне на помощь - либо послав мне обломок  какого-нибудь
судна, либо направив ко мне моряков, которые подберут меня.  Но  тот,  кто
жертвует  жизнью,  всегда  находит  силы  ее  защищать,  как  только   это
становится возможным.
   Прежде всего я несколько раз  нырнул,  спасаясь  от  последних  залпов.
Потом, убедившись, что меня никак нельзя разглядеть, я поплыл, удаляясь от
берега. Одежда почти не мешала мне, потому что была очень легкой и  плотно
облегала тело.
   Было, вероятно, около половины десятого. По моим расчетам, я  плыл  уже
больше часа, удаляясь от порта Ровинь, последние огоньки которого потонули
во мгле.
   Куда я плыл, на что мог надеяться? Я не надеялся решительно ни на  что,
Петер, но я был полон энергии и готов был до последнего издыхания бороться
со стихией. Я не просто хотел спасти свою жизнь, нет, я хотел сберечь  ее,
чтобы осуществить свою великую задачу. И покажись в это время какой-нибудь
рыбачий баркас, я нырнул бы, прячась  от  людей.  Ведь  близ  австрийского
побережья я легко мог встретиться  с  предателем,  -  на  одного  честного
Андреа Феррато там приходится множество подлецов вроде Кар пены.
   Не прошло и часа, как мои опасения  сбылись.  Почти  внезапно  из  мглы
выступил баркас. Он шел из открытого моря и держал курс к берегу.  К  тому
времени я изрядно устал и поэтому лег на  спину;  но  тут  я  инстинктивно
перевернулся, собираясь погрузиться в воду. Рыбачий баркас, направляющийся
в истрийский порт, естественно вызывал у меня опасения.
   Я тут же убедился, что был прав. Один из моряков крикнул  по-далматски,
чтобы повернули на другой  галс.  Я  нырнул,  и,  прежде  чем  могли  меня
заметить, судно прошло у меня над головой.
   Мне уже не хватало дыхания, и, всплыв на поверхность, я с  наслаждением
глотнул свежего воздуха. Затем я продолжал продвигаться на запад.
   С наступлением ночи ветер ослаб, и волнение стало затихать. Теперь меня
мерно покачивало на пологих волнах, которые увлекали меня  все  дальше  от
берега.
   Так проплыл я еще час, по временам делая передышки. Я видел перед собою
цель, но не  знал,  как  ее  достигнуть.  Предстояло  пересечь  Адриатику,
другими словами - проплыть пятьдесят миль! Да, такова была моя воля! Да, я
проплыл бы их! Ах, Петер, надо пройти через такие испытания, чтобы понять,
на  что  способен  человек,  когда  он  в  полноте  своих  нравственных  и
физических сил!
   Прошел еще час, я  всячески  подбадривал  себя.  Море  было  совершенно
пустынно. Последние птицы улетели на ночлег в расселины прибрежных скал. У
меня над головой носились только чайки; они летали парами, издавая  резкие
крики.
   Но хотя я твердо решил не обращать внимания на усталость, руки  у  меня
еле двигались, ноги немели. Пальцы уже начали разжиматься, и  я  с  трудом
соединял их. Голова так отяжелела, словно на шее у меня висела гиря, и мне
стоило немалых усилий держать голову над водой.
   Тут у меня начались галлюцинации. Я уже не мог собраться с  мыслями.  В
моем помраченном сознании стали всплывать странные образы.  Я  чувствовал,
что уже не смогу отчетливо расслышать какой-нибудь звук, ни заметить свет,
если он вдруг окажется у меня в поле зрения. Так и случилось.
   Было, вероятно, около полуночи, когда с востока  послышался  отдаленный
глухой шум, - я никак не мог понять, в чем дело. Сквозь веки,  смыкавшиеся
помимо моей воли, я почувствовал вспышку  света.  Я  попытался  приподнять
голову, но для этого мне пришлось еще глубже погрузиться в  воду.  Я  стал
оглядываться вокруг.
   Я привожу все эти подробности потому, что тебе,  Петер,  необходимо  их
знать, а заодно ты узнаешь и меня.
   - Я все знаю о вас, доктор, решительно все! - ответил молодой  человек.
- Неужели вы думаете, что матушка не  рассказывала  мне  о  графе  Матиасе
Шандоре?
   - Я допускаю, что она знала Матиаса Шандора, но доктора  Антекирта  она
знать не могла! А с ним-то тебе и надо познакомиться. Слушай  же,  что  он
тебе говорит! Слушай меня!
   Я увидел судно, шедшее с востока по направлению к итальянскому  берегу.
Белый свет разливал фонарь, подвешенный на  фок-мачте,  -  итак,  это  был
пароход. Я разглядел и бортовые огни - красный слева, зеленый справа; а  я
их видел одновременно, значит пароход шел прямо на меня.
   Надо было на что-то решаться. Скорее  всего  это  австрийский  пароход,
ведь он идет, по-видимому, из Триеста. Попросить на нем убежища значило бы
отдаться в руки жандармов! Я решил  не  делать  этого  и  в  то  же  время
попытаться спастись.
   Пароход был быстроходный. Приближаясь, он быстро  увеличивался,  и  мне
было видно, как пенится вода у его форштевня. Минуты через две  он  должен
бы уже миновать место, где я неподвижно лежал.
   Что пароход австрийский - в этом я уже не  сомневался.  Но  можно  было
допустить, что он держит курс на Бриндизи или на Отранто  или  по  крайней
мере зайдет туда. А если так, он прибудет в один из этих портов  не  позже
как через сутки.
   Я быстро принял решение.  Я  понимал,  что  в  темноте  меня  не  могут
заметить, поэтому поплыл навстречу пароходу. Он шел умеренным ходом,  чуть
заметно покачиваясь на волнах.
   Пароход двигался прямо на меня; его корпус возвышался над уровнем  моря
по крайней мере футов на двадцать. Еще мгновение -  и  меня  всего  залило
бурлящей водой. Проходя мимо, пароход слегка задел меня, но я изо всех сил
оттолкнулся от него.  Все  это  произошло  в  течение  нескольких  секунд.
Разглядев очертания высокой кормы, я ухватился за руль, рискуя,  что  винт
размозжит мне голову.
   На мое счастье, пароход шел с полным грузом, поэтому винт  был  глубоко
погружен в воду; если бы винт вращался у поверхности воды, мне не  удалось
бы выбраться из водоворота и удержать в руках руль, за который я уцепился.
Как всегда, с кормы парохода свешивались две железных цепи, сходившиеся  у
руля. Я ухватился за одну из них, подтянулся до скобы, за которую они были
закреплены, и кое-как примостился у ахтерштевня.  Я  был  в  относительной
безопасности.
   Часа  через  три  начало  светать.  Я  сообразил,  что   если   пароход
направляется в Бриндизи или Отранто,  то  мне  придется  пробыть  в  таком
положении еще часов двадцать. Больше всего я буду  страдать  от  голода  и
жажды. Но главное преимущество состояло в том, что  здесь  меня  никак  не
могли заметить ни с палубы,  ни  даже  с  шлюпки,  подвешенной  на  корме.
Правда, меня могли увидеть с какого-нибудь встречного корабля и  дать  обо
мне знать капитану. Но в этот день нам встретилось лишь два-три  судна,  и
прошли они на таком расстоянии, что обнаружить  человека,  примостившегося
возле руля на цепи, было совершенно невозможно.
   Между тем взошло солнце; вскоре стало жарко, я снял  с  себя  одежду  и
просушил ее. Триста  флоринов,  данные  мне  Андреа  Феррато,  по-прежнему
находились у меня в поясе. Мне будет на что прожить, когда  я  окажусь  на
суше. Там мне уже нечего будет опасаться. В иностранном государстве  графу
Матиасу  Шандору  не  будут  страшны  австрийские   агенты.   Политических
эмигрантов не выдают. Но мне этого  было  мало,  -  я  хотел,  чтобы  меня
считали умершим. Никто не должен знать, что беглец из башни Пизино укрылся
на итальянской земле.
   Желание мое исполнилось. День прошел спокойно. Спустилась ночь. Часов в
десять вечера на юго-западе появился огонек, который то вспыхивал, то гас.
Это был бриндизийский маяк. Два часа спустя пароход вошел в порт.
   Но еще мили за две до берега, до того как  на  борт  ступил  лоцман,  я
связал свою одежду в узелок, прикрепил его к шее, и тихонько  спустился  с
цепи в воду.
   Минуту спустя я уже потерял пароход из виду, только слышал  его  резкие
гудки.
   Море было  спокойно;  через  полчаса  я  вышел  на  пустынный  берег  и
спрятался в расселине скал. Тут я оделся, нашел удобную впадину, улегся на
сухие водоросли и мгновенно заснул. Усталость взяла верх над голодом.
   На рассвете я отправился в Бриндизи, подыскал скромную гостиницу и стал
выжидать дальнейших событий, прежде чем разработать план новой жизни.
   Через два дня я узнал из газет, что  триестский  заговор  ликвидирован.
Сообщалось  также,  что  разыскивают  тело  графа  Шандора,  но  пока  еще
безрезультатно. В моей смерти все были так же уверены, как если бы  я  был
расстрелян во дворе Пизинской крепости вместе со своими  единомышленниками
- Ладиславом Затмаром и твоим отцом, Иштваном Батори!
   Это я-то мертвец! Ну, нет, Петер! И я еще докажу им, что я жив!
   Петер Батори жадно слушал рассказ доктора. Он был потрясен  до  глубины
души. Юноше казалось, что голос  доктора  раздается  из  могилы.  Да,  это
говорил граф Матиас Шандор! Петер был так разительно похож  на  отца,  что
обычно столь замкнутый доктор раскрыл ему свою душу. Столько лет он таился
от людей, а теперь предстал пред Петером в своем истинном облике. Но  граф
еще ни словом не обмолвился о том,  что  Петеру  не  терпелось  узнать,  а
именно о том, какой ждет от него помощи.
   Рассказ доктора об его отважной переправе через Адриатику  был  правдив
до  малейших  подробностей.  Итак,  он  целым  и  невредимым  добрался  до
Бриндизи, в то время как для всех Матиас Шандор был мертв.
   Но следовало поскорее покинуть Бриндизи. Это  всего-навсего  транзитный
порт. Отсюда  отправляются  в  Индию,  здесь  высаживаются  приезжающие  в
Европу. Обычно порт этот  пустынен,  за  исключением  одного-двух  дней  в
неделю,   когда   прибывают   пакетботы,   преимущественно   принадлежащие
"Peninsular and Oriental Company". Поэтому беглеца из Пизино  легко  могли
опознать. За жизнь свою он уже не опасался, но, как говорилось  выше,  ему
крайне важно было, чтобы его считали умершим.
   Об этом-то и размышлял доктор на другой день после прибытия в Бриндизи,
прогуливаясь возле террасы, над которой возвышается колонна Клеопатры, - в
том самом месте, где начинается древняя Аппиева дорога. План новой жизни у
него уже созрел. Он решил отправиться на Восток, чтобы составить там  себе
состояние и вместе с  богатством  -  могущество.  Но  ехать  на  одном  из
пароходов, совершающих рейсы в Малую Азию,  вместе  с  пассажирами  разных
национальностей, ему не хотелось, - там он был бы слишком  на  виду.  Надо
было найти какой-нибудь другой способ передвижения, а в Бриндизи это  было
невозможно. Поэтому он в тот же вечер  отправился  по  железной  дороге  в
Отранто.
   Через полтора часа поезд доставил его в этот городок, расположенный  на
самом "каблуке" итальянского "сапога", возле узкого  пролива,  ведущего  в
Адриатическое море. Здесь, в глухом порту, доктор сторговался  с  хозяином
трехмачтового парусника, собиравшимся плыть в Смирну, куда он вез  табунок
албанских лошадок, не нашедших покупателей в Отранто.
   На другой день парусник  вышел  в  море,  и  доктор  с  удовлетворением
наблюдал, как скрывается за горизонтом маяк Пунта ди Лука,  крайней  точки
Италии. А с другой стороны в тумане исчезали горы. Спустя несколько  дней,
не ознаменованных никакими событиями, парусник миновал мыс Матапан,  южную
оконечность Греции, и прибыл в смирнский порт.
   Доктор вкратце рассказал Петеру и об этой части своего  путешествия,  а
также о том, как он узнал из  газет,  что  его  дочка  неожиданно  умерла;
теперь у него не оставалось уже ни одной родной души в целом свете!
   - Наконец, - продолжал он, - я очутился в  Малой  Азии,  там,  где  мне
суждено  было  прожить  в  неизвестности  столько  лет!  Медицина,  химия,
естественные науки, которые я в юности изучал в  Венгрии,  где  твой  отец
преподавал их с таким успехом, стали для меня источником существования.
   Мне посчастливилось, и  я  выдвинулся  даже  скорее,  чем  рассчитывал.
Сначала я жил в Смирне, где за семь-восемь лет занял положение выдающегося
врача - это было не так трудно, ибо в  тех  местах  медицина  находится  в
самом плачевном состоянии. Мне  удалось  вылечить  кое-кого  от  болезней,
считавшихся неизлечимыми, что  позволило  завязать  отношения  с  местными
богачами. Потом я решил уехать из Смирны. Подобно ученым былых времен, я и
лечил и обучал врачебному искусству, и сам изучал неведомую  нам  медицину
малоазиатских талебов и индийских пандитов. Я объездил  все  эти  области,
останавливаясь где на несколько недель, где - на несколько  месяцев;  меня
вызывали и приглашали и в Карахисор, и в Биндун, и в Адану, и в Халеб, и в
Триполи, и в Дамаск - и всюду мне предшествовала молва, все более и  более
громкая, а вместе со славою росло и мое богатство.
   Но я не довольствовался этим. Мне  надо  было  приобрести  безграничную
власть, вроде той, какой обладал бы какой-нибудь индийский раджа, будь его
знания равны его богатству.
   Такая возможность представилась.
   В Хомсе, в Северной Сирии, был человек, погибавший от  недуга,  который
мало-помалу  подтачивал  его  организм.  Ни  одному  врачу  не   удавалось
определить характер этой болезни. Следовательно, нельзя было  и  применить
соответствующее  лечение.  Человек  этот,  по  имени  Фаз-Рат,  занимал  в
Оттоманской империи очень высокий пост. В ту пору  ему  было  всего  сорок
пять лет; ему не хотелось расставаться с жизнью, тем  более  что  огромное
состояние позволяло ему наслаждаться всеми земными благами.
   До Фаз-Рата дошли слухи  о  моих  познаниях,  ибо  к  этому  времени  я
пользовался уже очень широкой известностью.  Он  просил  меня  приехать  в
Хомс, и я исполнил его желание.
   - Доктор, - сказал он мне, - если ты вернешь  меня  к  жизни,  половина
моих сокровищ - твоя.
   - Оставь эту половину себе, - отвечал я. - Я буду тебя лечить  и,  если
на то будет воля господня, исцелю тебя!
   Я стал внимательно изучать болезнь  этого  человека,  от  которого  уже
отступились все врачи. Они считали, что ему осталось  жить  самое  большее
несколько месяцев. Но мне удалось поставить верный диагноз. Три  недели  я
не отходил от Фаз-Рата, наблюдая за действием назначенного  мною  лечения.
Он совершенно  выздоровел.  Когда  он  захотел  расплатиться  со  мной,  я
согласился принять лишь то, что казалось мне справедливым. Затем  я  уехал
из Хомса.
   Три года спустя Фаз-Рат погиб от несчастного случая на охоте. Ни прямых
наследников, ни родственников у него не  было,  а  в  своем  завещании  он
назначал   меня   единственным   наследником   всего   своего   состояния,
достигавшего в общей сложности  пятидесяти  с  лишним  миллионов  флоринов
[около ста двадцати пяти миллионов франков (прим.авт.)].
   Прошло уже тринадцать лет с тех пор, как беглец укрылся в малоазиатских
провинциях. Имя доктора Антекирта, ставшее легендарным,  гремело  по  всей
Европе. Итак, я достиг желаемого. Теперь оставалось  осуществить  основную
задачу моей жизни.
   Я решил вернуться в Европу или обосноваться в  каком-нибудь  отдаленном
уголке Средиземного моря. Я объехал все африканское побережье и,  наконец,
за очень высокую цену приобрел порядочный остров,  цветущий,  плодородный,
где можно было основать небольшую колонию - остров Антекирту. Там,  Петер,
я царю, там я полновластный хозяин; я король без подданных, зато я окружен
людьми, которые преданы мне душою и  телом;  я  изобрел  могущественные  и
грозные  способы  обороны,  и   остров   мой   укрепляется;   я   применил
усовершенствованные  средства  связи,  что  позволяет  мне   сноситься   с
различными пунктами Средиземного моря; я построил столь быстроходный флот,
что море стало, так сказать, моей вотчиной.
   - А где находится остров Антекирта? - спросил Петер Батори.
   - В районе Большого Сирта, который еще со времен античности  пользуется
весьма дурной славой; это самая недоступная часть моря, потому  что  из-за
северных ветров она чрезвычайно опасна даже для современных судов;  остров
расположен в самой глубине залива Сирт, который врезается в материк между,
Триполитанией и Киренаикой.
   Да, здесь, к северу от группы Сиртских островов,  и  расположен  остров
Антекирта. За несколько  лет  перед  тем  доктор  объездил  все  побережье
Киренаики, посетил Сусу, древний порт Кирену, область Барка,  все  города,
возникшие на месте древних Птоломеиса, Береники, Адрианополиса, -  словом,
всю античную Пентаполиго, некогда греческую, затем  македонскую,  римскую,
персидскую, сарацинскую и т.д., а ныне арабскую и входящую в  триполийский
пашалык. Пришлось ему побывать  (ибо  он  ездил  всюду,  куда  бы  его  ни
вызывали)  на  многочисленных  островах,  разбросанных  вдоль   ливийского
побережья, - на Фаросе и  Антироде,  на  "близнецах"  Плинтина,  Энезипте,
Тиндарийских скалах, Пиргосе, Платее, Илосе, Ифалосе, Понтийских, Белых и,
наконец, на Сиртских островах.
   Здесь, в заливе Большой Сирт, в тридцати милях к юго-западу от вилайета
Бенгази, который расположен вблизи  побережья,  внимание  доктора  привлек
остров Антекирта.  Его  прозвали  так  потому,  что  он  расположен  перед
группами Сиркитских, или Киртитских островов  ["Анте"  по-латыни  означает
"перед", "до"]. У доктора сразу же возникла  мысль  сделать  остров  своим
поместьем, и, еще  прежде  чем  вступить  во  владение  островом,  он  уже
присвоил себе имя Антекирт, - имя, слава  которого  вскоре  разнеслась  по
всему Старому Свету.
   Доктор  выбрал  этот  остров  по  двум  причинам.  Во-первых,  он   был
достаточно обширен - его  окружность  равнялась  восемнадцати  милям,  это
позволяло разместить всех, кого доктор намеревался сюда пригласить, а холм
высотою в восемьсот футов, венчающий остров, доминировал  над  заливом,  и
оттуда были видны даже берега Киренаики; остров орошался источниками и был
достаточно плодороден, так что  тут  могло  прокормиться  несколько  тысяч
жителей. Вдобавок остров был  расположен  в  глубине  залива,  знаменитого
своими штормами, которые в доисторические времена оказались  роковыми  для
аргонавтов. Аполлоний Родосский,  Гораций,  Вергилий,  Пропорций,  Сенека,
Валерий Флакк, Лукиан и многие другие, уже не поэты, а географы - Полибий,
Саллюстий,  Страбон,  Мела,  Плиний,   Прокопий   -   отметили   гибельные
особенности  этого  моря,  воспев  или  описав  Сирты,  вполне  заслуженно
прозванные "завлекающими".
   Именно такое владение и требовалось доктору. Он приобрел его за  весьма
значительную сумму, приобрел в  полную  собственность,  не  взяв  на  себя
никаких феодальных или иных обязательств. Купчая была утверждена  султаном
и предоставляла владельцу Антекирты все права полновластного хозяина.
   Уже целых три года доктор жил на  этом  острове.  Около  трехсот  семей
европейцев и арабов, которых  он  пригласил  сюда,  обещав  им  счастливую
жизнь, образовали небольшую колонию, в которой  насчитывалось  около  двух
тысяч человек. То были не рабы и даже не подданные, а просто люди, всецело
преданные своему начальнику и полюбившие уголок земного шара, который стал
их новой отчизной.
   Мало-помалу  было  организовано  постоянное  управление   с   милицией,
предназначенной  для  защиты  острова;  образовалась  группа   чиновников,
избранных из  числа  самых  почтенных  граждан;  но  чиновникам  почти  не
приходилось пользоваться своими полномочиями. Затем по  чертежам,  которые
доктор выписал с лучших верфей Англии, Франции  и  Америки,  был  построен
превосходный флот  -  пароходы,  моторные  яхты,  катера,  или  "электро",
предназначенные для спешных выездов в различные пункты Средиземного  моря.
Одновременно на Антекирте приступили к сооружению  укреплений,  но  работы
эти еще не были окончены, хотя доктор и очень торопился с ними,  имея  для
этого серьезные основания.
   Значит, у Антекирты был в районе Сирта какой-то  враг,  которого  можно
было опасаться? Да, был. Некая грозная секта, вернее, объединение пиратов,
с завистью и неприязнью наблюдала, как неведомый пришелец создает  колонию
неподалеку от ливийских берегов.
   Это   было    мусульманское    братство,    созданное    Сиди-Мохамедом
Бен-Али-эс-Сенуси. В тот год, тысяча трехсотый год хиджры,  братство  было
особенно могущественно и насчитывало  около  трех  миллионов  сторонников.
Этим движением был охвачен целый ряд вилайетов,  мощные  отряды  сенуситов
можно было встретить в Египте, в европейской и азиатской части Оттоманской
империи, в областях Баеле и Тубу,  в  Восточном  Судане,  Тунисе,  Алжире,
Марокко,  в  независимой  Сахаре  -  вплоть  до  Западного  Судана.  А   в
Триполитании и Киренаике секта была еще могущественнее.  Она  представляла
постоянную  угрозу  для  всех  европейских   предприятий   и   учреждений,
находящихся в Северной  Африке,  угрозу  для  чудесного  Алжира,  которому
суждено стать богатейшей в мире страной, и в  особенности  -  для  острова
Антекирты,  как  читатель  скоро   убедится.   Поэтому   необходимо   было
вооружиться всеми современными средствами обороны.
   Вот что узнал Петер из рассказа доктора; но это было еще  не  все.  Его
перевезли на остров  Антекирту,  в  залив  Большой  Сирт,  далекий  уголок
Старого Света, отделенный сотнями лье от Рагузы,  где  Петер  покинул  два
существа, которых он никогда не забудет: мать и Саву Торонталь.
   Потом доктор кратко рассказал о своей жизни на острове. Принимая  меры,
чтобы  обезопасить  остров   от   нападений,   стараясь   по   возможности
использовать  богатства  почвы,  стараясь  удовлетворить  материальные   и
духовные потребности колонистов, он в то же время  внимательно  следил  за
судьбой своих старых друзей, которых он никогда не терял из  вида,  в  том
числе и госпожу Батори, ее сына и Борика, которые переселились из  Триеста
в Рагузу.
   Теперь Петер узнал,  почему  яхта  "Саварена"  прибыла  в  Гравозу  при
обстоятельствах, возбудивших у местных жителей такое  острое  любопытство,
почему доктор нанес  визит  госпоже  Батори,  узнал  о  том,  что  деньги,
предложенные госпоже Батори, были ею отклонены, узнал, как доктор подоспел
вовремя, чтобы вырвать Петера из могилы, где он спал магнетическим сном.
   - Да, сын мой, я спас тебя,  когда  ты,  окончательно  потеряв  голову,
пошел на самоубийство!
   Услыхав это слово, Петер в порыве негодования приподнялся на постели.
   - Самоубийство? - вскричал он. - Неужели вы поверили, что я  сам  нанес
себе рану?
   - А что же, Петер... в минуту отчаяния...
   - Отчаяние! Да, я был в отчаянии! Я думал,  что  даже  вы,  друг  моего
отца, покинули меня, покинули после того, как дали мне обещания, которых я
не просил у вас! Да, я был в отчаянии! Да, я и сейчас в отчаянии. Но  даже
и впавшим в отчаяние господь запрещает самоубийство. Он велит  им  жить...
для того чтобы отомстить!
   - Нет! Чтобы наказать, - поправил его доктор. - Но кто же ранил тебя?
   - Человек, которого я ненавижу, - отвечал Петер, - человек, которого  я
случайно встретил в тот вечер на безлюдной дороге у городской стены. Может
быть, он подумал, что я сам брошусь на него... Но он опередил  меня...  Он
нанес мне удар... человек этот - Саркани, это...
   Петер не в силах был договорить. При мысли  об  этом  негодяе,  который
стал мужем Савы, разум его помрачился, глаза  закрылись,  и  казалось,  он
вот-вот умрет, словно рана его вновь раскрылась.
   В одно мгновение доктор привел его в чувство и, глядя  на  несчастного,
прошептал:
   - Саркани! Саркани!
   После перенесенного нервного потрясения  Петеру  следовало  бы  немного
отдохнуть, но ему было не до отдыха.
   - Доктор, - сказал он. - Вы мне обещали, что сначала расскажете историю
доктора Антекирта с того момента, как граф Матиас Шандор бросился в  волны
Адриатики...
   - Да, Петер.
   - А потом расскажете о графе Матиасе Шандоре то,  что  мне  о  нем  еще
неизвестно.
   - У тебя хватит сил меня выслушать?
   - Говорите!
   - Хорошо! - ответил доктор. - Лучше покончить с этими тайнами,  которые
ты имеешь право знать, покончить с теми ужасами, которыми  полно  прошлое,
чтобы больше уже никогда не возвращаться к  ним!  Петер!  Неужели  ты  мог
подумать, что если я уехал из Гравозы, значит я бросил  тебя?  Слушай  же!
Потом суди обо мне сам!
   Тебе известно, Петер, что  накануне  того  дня,  когда  была  назначена
казнь, я с товарищами сделал попытку бежать из крепости Пизино.  Но  в  ту
минуту, когда Ладислав  Затмар  собирался  последовать  за  нами,  он  был
схвачен тюремщиками. А нас с твоим отцом унес бурный поток, и нас не могли
догнать.
   Чудесным образом миновав водовороты Фойбы, мы вышли на  берег  Лемского
канала, но тут мы попались  на  глаза  одному  негодяю,  который  поспешил
продать наши головы, ибо правительство назначило за них  крупную  награду.
Нас настигли в Ровине в тот самый час,  когда  рыбак,  давший  нам  приют,
собирался нас перевезти на другую сторону Адриатики; твоего отца  схватили
и  снова  заключили  в  Пизино.  Мне  же  посчастливилось  ускользнуть  от
преследователей. Все это тебе уже известно, но кое-чего ты еще не знаешь.
   Еще  до  того,  как  этот  испанец  -  его  зовут  Карпена  -  совершил
предательство, стоившее жизни рыбаку Андреа Феррато, двое негодяев продали
властям тайну триестского заговора.
   - Их имена? - вскричал Петер Батори.
   - Спроси сначала, как удалось разоблачить  этих  предателей,  -  сказал
доктор.
   И он описал все,  что  произошло  в  тюремной  камере,  рассказал,  как
благодаря своеобразному эффекту акустики он узнал имена двух доносчиков.
   - Назовите их, доктор! - снова  вскричал  Петер  Батори.  -  Вы  должны
назвать мне их!
   - Я и назову.
   - Кто же это?
   - Один из них - счетовод, который проник в качестве  соглядатая  в  дом
Ладислава Затмара. Это человек, который покушался на тебя. Это Саркани.
   - Саркани! -  воскликнул  Петер,  у  которого  хватило  сил  подойти  к
доктору. - Саркани! Этот подлец! И вы все это знали! И  вы,  друг  Иштвана
Батори, вы, предлагавший его сыну свое  покровительство,  вы,  которому  я
доверил тайну моей любви, вы, поддержавший  эту  любовь,  -  вы  позволили
этому мерзавцу войти в дом Силаса Торонталя,  когда  вам  достаточно  было
сказать одно слово, и двери особняка закрылись бы перед ним!  И  вы  своим
молчанием поощряли преступление... да, преступление, в результате которого
несчастная девушка стала добычей Саркани!
   - Да, Петер, я сделал это!
   - Почему же?
   - Потому что она не могла стать твоей женой.
   - Не могла? Почему?
   - Потому что, если бы Петер Батори женился на Саве Торонталь, это  было
бы еще более ужасным преступлением!
   - Но почему? Почему? - повторял Петер в полном отчаянии.
   - Потому что у Саркани был сообщник! Да, мерзкие козни,  из-за  которых
погиб твой отец, они затеяли  вдвоем...  И  этот  сообщник...  Тебе  надо,
наконец, узнать, кто это такой... Это триестский банкир Силас Торонталь!
   Петер слышал. Петер понял. Ответить  у  него  не  было  сил.  Уста  его
судорожно сомкнулись. Охваченный ужасом и отвращением, он замер на  месте.
Его глаза с расширенными зрачками, казалось, созерцали бездонный мрак.
   Это продолжалось  лишь  несколько  секунд,  в  течение  которых  доктор
сомневался - выживет ли пациент, подвергнутый им такой страшной операции.
   Но Петер Батори был человеком несокрушимой воли. Ему  удалось  подавить
все обуревавшие его порывы. Несколько слезинок  скатилось  по  его  щекам.
Потом, опустившись в кресло, он покорно положил  руки  в  протянутую  руку
доктора.
   - Петер! - сказал тот ласково и многозначительно. - Для всего света  мы
с тобою оба умерли. Теперь я одинок в мире, у меня нет больше друзей,  нет
больше потомства... Хочешь быть мне сыном?
   - Да... отец! - ответил Петер Батори.
   И они обнялись, как отец и сын.



3. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В РАГУЗЕ

   Пока  на  Антекирте  совершались  описанные  выше  события,   вот   что
происходило в Рагузе.
   Госпожи Батори уже не было в этом городе. После смерти ее сына Борику и
кое-кому из их друзей удалось увезти ее из Рагузы. В первые дни можно было
опасаться, что несчастная мать потеряет с горя рассудок. И  действительно,
эта энергичная женщина стала проявлять признаки умственного  расстройства,
тревожившие докторов. При таких обстоятельствах госпожу Батори  по  совету
врачей, увезли в деревушку Винтичелло, к другу  ее  семьи.  Здесь  ей  был
обеспечен прекрасный  уход.  Но  что  могло  утешить  несчастную  женщину,
лишившуюся и мужа и сына?
   Старый слуга решил не покидать ее. Поэтому дом на улице  Маринелла  был
наглухо заколочен, и верный Борик последовал за госпожой Батори.
   Имя  Савы  Торонталь,  которую  мать  Петера  Батори  прокляла,  в   их
разговорах никогда не упоминалось. Они  даже  не  знали,  что  ее  свадьба
отложена на неопределенный срок.
   Девушка находилась  в  таком  состоянии,  что  ее  пришлось  уложить  в
постель. Ужасный и к тому  же  неожиданный  удар  сразил  ее.  Любимый  ею
человек умер... умер несомненно от  отчаяния!..  Это  его  тело  везли  на
кладбище  в  тот  час,  когда  она  выезжала  из  дому,  чтобы   заключить
ненавистный ей союз!
   Целых десять дней, то есть до шестнадцатого  июля,  Сава  находилась  в
тяжелом состоянии. Мать не отходила от больной. Но  госпоже  Торонталь  не
суждено было долго ухаживать за  дочерью,  ибо  сама  она  немного  спустя
смертельно заболела.
   О чем же разговаривали мать и дочь в эти долгие, томительные  часы?  Об
этом легко догадаться. Среди рыданий и слез  беспрерывно  повторялись  два
имени: Саркани и Петер. Первое вызывало у них проклятия, а второе, ставшее
теперь только именем, высеченным на могильной плите, вызывало неиссякаемые
слезы.
   Эти беседы, - в которых Силас Торонталь никогда не принимал участия (он
даже  избегал  встречаться  с  дочерью),  -  кончились  тем,  что  госпожа
Торонталь сделала еще одну попытку воздействовать  на  мужа.  Она  хотела,
чтобы он отказался от этого брака, одна мысль о котором  вызывала  в  Саве
отвращение и ужас.
   Банкир остался непоколебим. Если бы он  решал  этот  вопрос  один,  без
давления со стороны, быть может, он и внял бы увещаниям жены, а то  и  сам
одумался бы. Но сообщник имел на него огромное влияние, поэтому он наотрез
отказался выслушать жену. Свадьба Савы и Саркани - дело  решенное,  и  она
состоится, как только улучшится здоровье девушки.
   Легко представить себе, в какую ярость впал  Саркани,  когда  произошло
неожиданное осложнение, нарушившее его планы, как приставал  он  к  Силасу
Торонталю, торопя его со свадьбой. Конечно, это только отсрочка,  но  если
болезнь Савы затянется, все его планы могут рухнуть. С другой стороны,  он
не мог не знать, что Сава питает к нему непреодолимое отвращение.
   Но в какую лютую ненависть перешло бы это отвращение, если  бы  девушка
узнала,  что  Петеру  Батори  был  нанесен  смертельный  удар  тем   самым
человеком, которого ей навязывают в мужья!
   Саркани же был очень доволен, что устранил соперника. Он  не  испытывал
ни малейших угрызений  совести;  казалось,  ему  были  чужды  человеческие
чувства.
   - Какое счастье, что этому парню пришла  в  голову  мысль  покончить  с
собой! - сказал он  однажды  Силасу  Торонталю.  -  Чем  меньше  останется
представителей  рода  Батори  -  тем  лучше  для  нас!  Право,  само  небо
покровительствует нам!
   И действительно, что осталось теперь от трех семейств - Шандор,  Затмар
и Батори? Лишь одна старая женщина, дни которой сочтены. Да, казалось, бог
покровительствует этим негодяям, и покровительство это скажется  в  полной
мере  в  тот  день,  когда  Саркани  станет  мужем   Савы   Торонталь,   а
следовательно, владельцем всех ее богатств.
   Между тем бог словно хотел  испытать  его  терпение,  ибо  свадьба  все
откладывалась.
   Когда девушка поправилась - по крайней мере физически  -  от  страшного
потрясения и Саркани стал опять настаивать на свадьбе, неожиданно заболела
госпожа Торонталь. Здоровье  этой  несчастной  женщины  было  окончательно
подорвано. Да это и не удивительно, если вспомнить, в какой атмосфере  она
жила после триестских событий, узнав, что связала свою судьбу с  негодяем!
Затем последовала если не борьба, то во всяком случае хлопоты  за  Петера,
имевшие целью хотя  бы  отчасти  возместить  вред,  причиненный  семейству
Батори; но госпоже Торонталь ничего не удалось добиться, так  как  Саркани
неожиданно вернулся в Рагузу, и банкир подпал под его влияние.
   С первых же дней болезни госпожи Торонталь стало  ясно,  что  жизнь  ее
скоро оборвется. Врачи считали, что больная протянет лишь несколько  дней.
Она умирала от истощения. Никакие средства уже  не  могли  спасти  ее,  не
спасло бы ее даже внезапное появление Петера Батори, если бы он  встал  из
могилы, чтобы жениться на Саве!
   Сава ухаживала за матерью, ни днем, ни ночью не отходя от ее постели.
   Как отнесся к этой новой отсрочке Саркани - легко себе представить.  Он
осыпал банкира бесконечными упреками, хотя Торонталь был бессилен что-либо
изменить.
   Долго так продолжаться не могло.
   Двадцать девятого июля госпоже Торонталь стало как будто лучше.
   Но  это  мнимое  улучшение  было  вызвано   лихорадкой,   которая   все
усиливалась, а через двое суток унесла ее в могилу.
   В  предсмертном  бреду  с  уст  госпожи  Торонталь  срывались  какие-то
непонятные фразы.
   Особенно удивляло Саву, что умирающая то и дело повторяет одно имя. Имя
это было - Батори; но не Петера Батори вспоминала госпожа Торонталь, а его
мать, которую  она  звала,  которую  умоляла  о  чем-то,  словно  терзаясь
жестокими угрызениями совести:
   - Простите!.. Госпожа Батори!.. Простите!..
   Когда бред у больной на время  прекратился,  Сава  спросила  мать,  что
означают эти слова, но госпожа Торонталь в ужасе закричала:
   - Молчи, Сава! Молчи!.. Я этого не говорила!..
   Настала ночь с тридцатого на  тридцать  первое  июля.  Некоторое  время
врачам  казалось,  что  миновал  кризис  и  госпожа   Торонталь   начинает
выздоравливать.
   День прошел без бреда, и все удивлялись неожиданному  повороту  в  ходе
болезни. Можно было надеяться, что ночь пройдет столь же спокойно,  как  и
день.
   Но дело было в том,  что  незадолго  до  смерти  больная  почувствовала
прилив  какой-то  странной  энергии,  какой  в  ней   даже   нельзя   было
подозревать. Примирившись с богом, она приняла какое-то решение  и  теперь
только ждала момента, чтобы привести его в исполнение.
   В эту ночь она настояла на том, чтобы Сава несколько  часов  отдохнула.
Сколько девушка ни возражала, ей пришлось подчиниться матери, ибо  больная
твердо стояла на своем.
   Часов в одиннадцать Сава ушла  к  себе  в  комнату.  Госпожа  Торонталь
осталась одна. В доме все  спали;  кругом  царило  безмолвие,  которое  по
справедливости можно было бы назвать "безмолвием смерти".
   Оставшись одна, госпожа Торонталь встала  с  постели.  И  вот  больная,
которой трудно было шевельнуть рукой, без  посторонней  помощи  оделась  и
села за письменный стол.
   Тут она взяла лист  почтовой  бумаги,  дрожащей  рукой  написала  всего
несколько слов и поставила под ними свою подпись. Потом она вложила письмо
в конверт, запечатала его и надписала  адрес:  "Рагуза,  улица  Маринелла,
возле Страдона. Госпоже Батори".
   Преодолевая усталость, вызванную таким усилием, госпожа Батори отворила
дверь, спустилась по парадной лестнице, прошла  по  двору,  не  без  труда
отперла калитку, выходившую на улицу, и очутилась на Страдоне.
   Было уже далеко за полночь; поэтому на улице было темно и безлюдно.
   Госпожа  Торонталь,  пошатываясь,  пошла  по  тротуару;  пройдя   шагов
пятьдесят, она остановилась у почтового ящика, опустила в  него  письмо  и
направилась назад.
   Но теперь, когда она исполнила свою последнюю волю,  силы  окончательно
ее покинули, и она без чувств упала у ворот своего особняка.
   Здесь ее и обнаружили через час. К воротам прибежали Силас Торонталь  и
Сава. Умирающую перенесли  в  ее  комнату,  но  она  все  не  приходила  в
сознание.
   На другой день Силас Торонталь сообщил Саркани о случившемся. Ни  тому,
ни другому и в голову не пришло, что госпожа Торонталь вышла ночью из дому
для того, чтобы опустить в ящик письмо. Но зачем же она  уходила?  Они  не
могли придумать никакого объяснения этому странному поступку, и это  очень
тревожило их.
   Больная прожила еще сутки. Только судороги, изредка пробегавшие  по  ее
телу, доказывали, что она еще жива; то были последние усилия души, готовой
отлететь. Сава держала ее за руку, словно желая удержать ее  в  мире,  где
она  без  матери  будет  такой  одинокой!   Но   уста   умирающей   теперь
безмолвствовали, и с них  уже  больше  не  срывалось  имя  Батори.  Теперь
совесть ее успокоилась, она выполнила свою последнюю волю, и ей уже  не  о
чем было просить, не надо было молить о прощении.
   На следующую ночь, в три часа, когда Сава  сидела  одна  возле  матери,
умирающая сделала движение и коснулась рукою руки дочери.
   Глаза ее приоткрылись. Потом взгляд ее остановился на  Саве.  Ее  глаза
так красноречиво молили о чем-то, что Сава невольно спросила:
   - Мама... ты хочешь что-то сказать?
   Госпожа Торонталь утвердительно кивнула головой.
   - Хочешь поговорить со мной?
   - Да! - отчетливо произнесла госпожа Торонталь.
   Сава склонилась  к  ее  изголовью,  а  умирающая  жестом  попросила  ее
придвинуться к ней поближе.
   Сава приникла к голове матери, а та прошептала:
   - Дитя мое, я умираю!
   - Мама! Мама!
   - Тише! - прошептала госпожа Торонталь. -  Тише!  Чтобы  нас  никто  не
услышал!
   Она продолжала с усилием:
   - Сава, я должна вымолить у тебя прощение за все зло,  которое  я  тебе
причинила... у меня не хватило сил этому помешать...
   - Что ты, мама! Ты никогда не причиняла мне зла. Тебе не за что просить
у меня прощения.
   - Поцелуй меня еще раз, Сава... в последний  раз...  в  последний...  В
знак того, что ты прощаешь меня...
   Девушка осторожно коснулась губами бледного лба умирающей.
   У госпожи Торонталь хватило сил обвить рукою шею дочери.  Приподнявшись
и пристально всматриваясь в ее черты, она прошептала:
   - Сава! Ты не дочь Силаса Торонталя! Ты мне не дочь! Твой отец...
   Договорить она не смогла. Судорожным движением  она  вырвалась  из  рук
Савы и испустила последний вздох.
   Девушка склонилась над покойницей. Она попыталась вернуть ее  к  жизни,
но тщетно.
   Тогда она стала звать на помощь. На ее зов  сбежались  люди.  Одним  из
первых появился Силас Торонталь.
   При  виде  его  Сава  невольно  отшатнулась,  охваченная  непреодолимым
отвращением. Теперь она имела право презирать, ненавидеть его: ведь он  ей
не отец! Так сказала умирающая, а умирающие не лгут!
   Сава вышла из комнаты; ее привело в ужас то, что открыла ей  несчастная
женщина, любившая ее, как родную дочь, и вместе с тем она была в отчаянии,
что покойная не успела сказать ей всю правду до конца.
   Через день состоялись пышные похороны. Банкира окружала  толпа  друзей,
которых всегда много  у  богача.  Рядом  с  ним  за  гробом  шел  Саркани,
подчеркивая тем самым, что не произошло никаких изменений и что он-намерен
вскоре стать членом семьи Торонталей. Саркани твердо надеялся на  это;  но
он прекрасно знал, что, если этому плану и суждено осуществиться,  все  же
предстоит преодолеть еще немало препятствий. Впрочем, Саркани считал,  что
смерть госпожи Торонталь скорее ему на руку,  ведь  Сава  лишилась  теперь
своей защитницы.
   С другой стороны, в связи с кончиной госпожи  Торонталь  свадьба  опять
откладывалась. Пока семья будет в трауре, не может быть и речи о венчании.
Приличия требовали, чтобы после смерти госпожи Торонталь прошло по крайней
мере полгода.
   Разумеется, это вызвало крайнюю досаду  Саркани,  -  ему  не  терпелось
добиться своего. Но делать нечего, приходилось считаться  с  общепринятыми
обычаями. Между ним и Силасом Торонталем  то  и  дело  происходили  бурные
объяснения. И всякий раз банкир говорил:
   - Я тут бессилен. Но вам нечего беспокоиться, - ведь месяцев через пять
свадьба непременно состоится.
   Как видно, негодяи прекрасно понимали друг друга.  Саркани  приходилось
соглашаться  с  доводами  банкира,  и  тем  не  менее  он   выражал   свое
неудовольствие.
   Вдобавок оба они были встревожены странным поступком умирающей. Саркани
даже пришло в голову, не собиралась ли умирающая тайком кому-то  отправить
по почте письмо.
   Он поделился своими догадками с банкиром,  которому  это  предположение
показалось весьма правдоподобным.
   - А если так, - твердил Саркани, - то это письмо  грозит  нам  большими
неприятностями. Ваша жена всегда была на стороне Савы и  настроена  против
меня; более того - она поддерживала  моего  соперника.  Что,  если  у  нее
накануне смерти хватило сил выдать наши тайны? В таком случае нам с  вами,
пожалуй,  благоразумнее  уехать  из  Рагузы  -   ведь   оставаться   здесь
рискованно.
   - Если бы это письмо было написано, - сказал ему несколько дней  спустя
Силас Торонталь, - на нас уже обрушились бы неприятности. А  ведь  до  сих
пор все идет по-прежнему.
   Саркани нечего было ему возразить. В  самом  деле,  покамест  все  было
спокойно, и казалось, им не грозит никакой беды.
   Между тем беда надвигалась,  но  совсем  иная,  чем  они  предполагали.
Произошло это через две недели после смерти госпожи Торонталь.
   После кончины матери Сава стала уединяться и не покидала своей комнаты.
Она не выходила даже к обеду. Банкир  чувствовал  себя  в  ее  присутствии
неловко и не искал случая остаться с нею с глазу на глаз. Он  предоставлял
ей полную свободу и жил своей жизнью на другой половине дома.
   Саркани резко  осуждал  поведение  Силаса  Торонталя.  Ведь  при  таком
положении вещей ему уже совсем не удавалось видеть Саву. Поэтому он  резко
высказывал банкиру свое неудовольствие. Хотя в первые месяцы после похорон
не могло быть и речи о свадьбе, Саркани не хотелось,  чтобы  Сава  думала,
будто он отказался от мысли об этом союзе.
   В конце  концов  Саркани  стал  так  настойчив,  что  Силасу  Торонталю
пришлось сдаться, и шестнадцатого августа он велел  передать  дочери,  что
хочет с нею переговорить в тот же вечер. Он предупредил  ее,  что  при  их
разговоре будет присутствовать Саркани, а потому думал, что Сава откажется
прийти. Но он ошибся. Девушка ответила, что готова исполнить его желание.
   Вечером  Силас  Торонталь  и  Саркани,  сидя  в  большой  гостиной,   с
нетерпением ждали прихода Савы. Первый решил прибегнуть к своей  отцовской
власти и не идти ни на какие уступки. Второй намеревался быть  сдержанным,
больше слушать, чем говорить, и надеялся, что ему удастся разгадать тайные
помыслы девушки. Он по-прежнему опасался, что ей кое-что известно.
   В указанное время Сава пришла в  гостиную.  При  ее  появлении  Саркани
встал, но на его поклон девушка не ответила, даже не кивнула головой.  Она
словно не замечала его, или, вернее, не хотела замечать.
   По знаку Силаса Торонталя она села и с равнодушным видом  стала  ждать,
когда с нею заговорят. В траурном платье она казалась еще бледнее.
   - Сава, я вполне понимаю, что ты убита горем, и до сих пор  не  нарушал
твоего  уединения.  Но  после  этого  прискорбного  события  волей-неволей
приходится решать  кое-какие  материальные  вопросы.  Хотя  ты  еще  и  не
совершеннолетняя,  надо  поставить  тебя  в   известность,   какая   часть
наследства приходится на твою долю...
   - Если речь идет только о моих материальных интересах, - ответила Сава,
- то  незачем  продолжать  этот  разговор.  Я  не  притязаю  ни  на  какое
наследство!
   У Саркани вырвался жест удивления, и в глазах у него блеснула тревога.
   - Мне кажется, Сава, ты сама не понимаешь, что  говоришь,  -  продолжал
Силас Торонталь. - Хочешь ты этого или нет - ты наследница  своей  матери,
госпожи Торонталь, и по существующим законам в день твоего совершеннолетия
я обязан дать тебе отчет...
   - Если только я не откажусь от этого наследства, -  спокойно  возразила
девушка.
   - Откажешься? Но почему?
   - Да потому, что не имею на него никакого права!
   Банкира передернуло. Такого ответа он никак не ожидал.  Саркани  упорно
молчал. Он решил, что Сава затеяла какую-то игру, и старался разгадать,  в
чем дело.
   - Не понимаю, Сава, - продолжал Силас Торонталь, раздраженный  холодным
тоном девушки, - решительно не понимаю, что  ты  хочешь  этим  сказать.  Я
вовсе  не  собираюсь  обсуждать  с  тобой  юридические  вопросы.  Ты,  как
несовершеннолетняя,  находишься  под  моей  опекой  и  не   имеешь   права
самостоятельно принимать какие-либо решения. Ты  должна  мне  подчиняться;
надеюсь, ты признаешь отцовскую власть?
   - Может быть, - ответила Сава.
   - Вот как! - вскричал Силас Торонталь, теряя терпение. - Вот как! Но ты
слишком торопишься, Сава.  Подожди  еще  три  года.  Когда  ты  достигнешь
совершеннолетия, ты сможешь распоряжаться своим состоянием, но в настоящее
время я, как твой опекун, обязан защищать твои интересы.
   - Хорошо, - ответила Сава, - я подожду.
   - Чего ждать? - возразил банкир. - Ты забываешь, что, как только  минет
срок траура, твое положение изменится.  Ты  уже  потому  не  имеешь  права
пренебрегать богатством, что вскоре уже не одна  будешь  заинтересована  в
этом деле...
   - В этом деле? - презрительно подчеркнула Сава.
   -  Поверьте  мне,  мадемуазель...  -  почел  нужным  вставить  Саркани,
которого задел пренебрежительный тон Савы, - поверьте,  что  мною  владеют
самые возвышенные чувства...
   Сава не обратила на  него  ни  малейшего  внимания,  казалось  даже  не
слышала, что  он  сказал;  она  пристально  смотрела  на  банкира,  а  тот
продолжал, еле сдерживая раздражение:
   - Да, ты будешь не одна... ведь смерть твоей матери не  внесла  никаких
изменений в наши планы.
   - Какие планы?
   - Планы насчет твоего замужества; ты притворяешься, будто  забыла,  что
господин Саркани должен стать моим зятем!
   - А вы уверены, что господин Саркани, вступив в  этот  брак,  сделается
вашим зятем?
   На этот раз намек был столь прозрачен, что Силас  Торонталь  вскочил  с
места и хотел было уйти, чтобы  скрыть  свое  замешательство.  Но  Саркани
жестом остановил его. Саркани упорно добивался своего, он  хотел  выяснить
все до конца.
   - Выслушайте меня, отец, я в последний раз называю вас этим  именем,  -
продолжала девушка. - Господин Саркани домогается моей руки не из любви ко
мне, но чтобы завладеть состоянием, от которого я теперь отказываюсь.  Как
он ни бессовестен, он не посмеет это отрицать.  Он  говорит,  что  я  дала
согласие на этот брак, - мне легко ему на это ответить. Да, я готова  была
пожертвовать собою, ведь тогда я думала, что от этого зависит честь  моего
отца. Но мой отец, - вы это прекрасно знаете, - не может  быть  замешан  в
такую отвратительную сделку. Итак, если  вы  желаете  обогатить  господина
Саркани - отдайте ему свое состояние! Он только об этом и мечтает.
   Сава встала и направилась к двери.
   - Сава! - вскричал Силас Торонталь, преграждая ей дорогу. -  Ты  что-то
путаешь... Я ничего не понимаю... да ты и сама не знаешь, что  говоришь...
Неужели смерть матери...
   - Матери... да, она была  мне  матерью...  она  так  меня  любила...  -
прошептала девушка.
   - Неужели ты от горя лишилась рассудка? -  продолжал  Силас  Торонталь,
уже не слушавший Саву. - Да, если только ты не помешалась...
   - Помешалась?
   - Но будет так, как я хочу: не далее как через полгода  ты  выйдешь  за
Саркани!
   - Этому не бывать!
   - Я заставлю тебя повиноваться!
   - А по какому праву? - ответила девушка,  уже  не  в  силах  сдерживать
негодование.
   - По праву отца!..
   - Вы, сударь... мне не отец, и мое имя не Сава Торонталь.  -  При  этих
словах банкир попятился, не находя,  что  ответить,  и  девушка,  даже  не
взглянув на него, вышла из гостиной.
   Саркани, внимательно наблюдавший за Савой, не был удивлен ее  выходкой.
Такой конец он предвидел. Случилось то, чего он опасался. Сава знала,  что
ничем не связана с, семейством Торонталей.
   Но банкир был глубоко потрясен словами девушки, тем более что,  потеряв
самообладание, он во время разговора не замечал, к чему клонится дело.
   Тут Саркани, наконец, заговорил и, как всегда ясно и  четко,  обрисовал
создавшееся положение. Силас Торонталь молча слушал его. Да ему  только  и
оставалось, что соглашаться с доводами Саркани, -  так  логично  рассуждал
его бывший сообщник.
   - Теперь уже нечего и думать, что Сава когда-нибудь согласится выйти за
меня, - говорил Саркани. - Но вы сами  понимаете,  что  теперь  более  чем
когда-либо необходимо заключить этот брак. Что знает она о нашем  прошлом?
Решительно ничего, - иначе она сейчас проговорилась бы. Она знает  только,
что она не ваша дочь, - вот и все. Известно ли ей, кто  ее  отец?  Это  ей
неизвестно. Если бы она знала, она непременно бросила бы нам  в  лицо  его
имя. Давно ли она  узнала,  что  вы  ей  чужой  человек?  Конечно,  совсем
недавно, - вероятно, только перед смертью госпожа Торонталь сказала ей  об
этом. Весьма вероятно также, что она открыла Саве далеко не все,  а  ровно
столько, чтобы Сава могла больше не повиноваться человеку, который  ей  не
отец!
   Силас Торонталь кивнул головой, - да,  он  соглашался  с  рассуждениями
Саркани. А мы знаем, что Саркани пришел к совершенно правильным выводам.
   - Теперь подведем итоги, - продолжал Саркани. - Хотя  Сава  очень  мало
знает о своем происхождении и ровно ничего не знает о нашем прошлом, мы  с
вами находимся под ударом. Вам грозит потерять почетное положение, которое
вы занимаете в Рагузе, а мне - лишиться огромных выгод,  какие  сулит  мне
этот брак, выгод, от которых я вовсе не  намерен  отказываться...  Поэтому
надо - и притом как можно скорее  -  предпринять  следующее:  нам  с  вами
следует уехать из Рагузы и увезти с собою Саву, причем так, чтобы  она  не
успела ни  с  кем  повидаться  и  переговорить.  Уехать  надо  немедленно.
Вернуться сюда мы можем лишь после того, как будет  заключен  брак;  когда
Сава станет моей женой, в ее же интересах будет молчать! За  границей  уже
некому будет оказывать на нее влияние, и нам нечего будет опасаться! И  уж
я сумею добиться у нее согласия на  этот  брак  -  поверьте,  я  не  упущу
своего, - будь я проклят, если я этого не добьюсь!
   Силас Торонталь считал, что Саркани прав: положение было именно таково.
Банкир и не думал возражать  Саркани.  Впрочем,  он  был  бы  не  в  силах
бороться со своим сообщником, который сумел подчинить его своей воле. Да и
с какой стати стал бы он защищать девушку,  которая  всегда  относилась  к
нему неприязненно и к которой отнюдь не лежало его сердце?
   Они решили как можно скорее привести в исполнение  этот  план,  еще  до
того, как Сава попытается выйти из дому. На этом Силас Торонталь и Саркани
расстались.  И  как  мы  сейчас  убедимся,  им   действительно   следовало
торопиться.
   Оказывается, через  два  дня  госпожа  Батори  в  сопровождении  Борика
покинула селение Винтичелло и вернулась в домик на  улице  Маринелла.  Она
решила навсегда уехать из этого дома и вообще из города,  с  которым  было
связано  столько  тяжелых  воспоминаний;  она  приехала  в  Рагузу,  чтобы
приготовиться к окончательному переселению.
   Отперев дверь, Борик обнаружил в ящике для корреспонденции письмо.
   Это было то самое письмо, которое госпожа Торонталь отправила  накануне
своей смерти при известных нам обстоятельствах.
   Госпожа Батори взяла конверт, распечатала его,  взглянула  на  подпись,
потом быстро пробежала строчки, написанные слабеющей рукой и  раскрывавшие
тайну рождения Савы.
   В уме госпожи Батори мгновенно сочетались имена Савы и Петера.
   - Она!.. Он!.. - воскликнула несчастная мать.
   И, не говоря ни слова - у нее  не  хватало  на  это  сил,  -  оттолкнув
старика слугу, который хотел было удержать ее, она бросилась вон из  дома,
побежала по улице Маринелла, пересекла Страдой и остановилась  у  особняка
Торонталя.
   Отдавала ли она себе отчет в том, что собиралась сделать?  Понимала  ли
она, что в интересах Савы ей следовало бы действовать не так  поспешно,  а
более обдуманно и осторожно? Нет, она этого  не  понимала.  Ее  неудержимо
влекло к этой девушке, словно ее муж, Иштван  Батори,  и  сын  ее,  Петер,
поднявшись из могилы, кричали ей: "Спаси ее! Спаси ее!"
   Госпожа Батори постучалась в парадное. Дверь отворилась. Вышел лакей  и
справился, что ей угодно.
   Госпоже Батори было угодно повидаться с Савой.
   Мадемуазель Торонталь не было дома.
   Госпожа Батори хотела переговорить с банкиром Торонталем.
   Банкир еще накануне уехал вместе с дочерью, не сказав куда именно.
   Сраженная этим ответом, госпожа Батори  пошатнулась  и  упала  на  руки
Борика, который прибежал вслед за нею.
   Когда старый слуга привел ее в домик на улице  Маринелла,  она  сказала
ему:
   - Завтра, Борик... завтра мы с тобою пойдем на свадьбу Савы и Петера!
   Госпожа Батори лишилась рассудка.



4. В ВОДАХ МАЛЬТЫ

   Пока  развертывались  эти  события,  так  близко  затрагивавшие  Петера
Батори, здоровье его со дня на день улучшалось. Рана почти совсем зажила и
уже не внушала никаких опасений.
   Но с какой душевной болью думал Петер о  матери,  о  Саве,  которую  он
считал навек утраченной!
   А мать? Ведь нельзя же,  чтобы  она  продолжала  считать  его  умершим!
Поэтому было решено, что ей осторожно скажут всю правду, чтобы  она  могла
приехать к нему на Антекирту. Одному из агентов  доктора,  жителю  Рагузы,
было предписано не терять ее из  виду  в  ожидании  полного  выздоровления
Петера, а оно было не за горами.
   Петер решил никогда  не  упоминать  о  Саве  в  разговорах  с  доктором
Антекиртом. Но хотя он и думал, что теперь она жена  Саркани,  -  как  ему
было забыть ее? Разве он разлюбил ее, хотя и знал  теперь,  что  она  дочь
Силаса Торонталя? Нет! Разве Сава отвечает за преступление, совершенное ее
отцом? Но как бы то ни было, именно  это  преступление  привело  к  гибели
Иштвана Батори. Итак, Петер переживал мучительную душевную борьбу.
   Доктор это понимал; он старался отвлечь мысли юноши от Савы, то и  дело
напоминая ему о возмездии, которое они должны совместно осуществить.  Надо
во что бы то ни стало наказать предателей, и они будут  наказаны!  Как  до
них добраться - покажет будущее, но не может быть сомнения, что  рано  или
поздно до них доберутся!
   - Дорог - тысячи, цель - одна! - твердил доктор.
   И, если понадобится, он изведает тысячи дорог!
   Наконец Петер настолько окреп, что мог совершать прогулки - то  пешком,
то в экипаже. Знакомясь с островом, он невольно дивился,  какого  расцвета
достигла маленькая колония под управлением доктора Антекирта.
   Безостановочно шли работы по сооружению укреплений, которые должны были
защищать от нападений город, расположенный у подножья горы, гавань и  весь
остров.   По   окончании   этих   работ   предполагалось   расставить    в
соответствующих местах дальнобойные орудия, огонь которых закроет доступ к
острову любому вражескому судну.
   В системе обороны весьма важная роль  принадлежала  электричеству:  при
помощи электрического тока должны были взрываться  мины,  поставленные  на
фарватере,  ведущем  к  гавани;  стрельба  из  пушек  также  должна   была
производиться   посредством   электричества.   В   области   использования
электричества, которому  принадлежит  будущее,  доктору  удалось  добиться
замечательных результатов. Центральная станция,  оборудованная  котлами  и
паровыми двигателями, состояла из двадцати динамомашин усовершенствованной
конструкции. Там вырабатывался ток, которым заряжались специальные  мощные
аккумуляторы. Электричества применялось для освещения и  водоснабжения,  с
помощью тока работали телеграф и  телефон;  электричеством  приводились  в
движение и поезда, ибо остров был охвачен сетью  железных  дорог.  Словом,
доктор сумел с успехом применить  научные  познания,  приобретенные  им  в
молодости, и разрешил одну из проблем современной науки, а именно проблему
передачи электрической энергии на расстояние.  Электричество  приводило  в
движение и построенные доктором катера, о которых уже говорилось  выше,  а
также быстроходные  "электро",  позволявшие  ему  со  скоростью  экспресса
переноситься из одной части Средиземного моря в другую.
   Для паровых машин,  вырабатывавших  электрическую  энергию,  необходимо
было топливо; поэтому на складах Антекирты всегда имелись  большие  запасы
угля, который постоянно подвозился из Англии.
   Городок  был  расположен  амфитеатром  вокруг   бухты,   которая   была
превращена в превосходный порт. Благодаря двум дамбам,  молу  и  волнолому
порт был прекрасно  защищен  от  штормов.  Итак,  при  любой  погоде  флот
Антекирты находился в полной  безопасности.  Флот  этот  состоял  их  яхты
"Саварены", грузового парохода, предназначенного  для  перевозки  угля  из
Суонси и Кардиффа, паровой яхты "Феррато" водоизмещением тонн в  восемьсот
и трех "электро", из которых два,  переоборудованные  в  миноносцы,  могли
весьма пригодиться для защиты острова.
   Итак, благодаря энергии доктора остров быстро укреплялся. Это прекрасно
знали пираты Триполитании и Киренаики. Тем не менее они зарились  на  этот
остров, подстрекаемые тогдашним главой секты сенуситов, Сиди-Мохамедом эль
Махди, задумавшим овладеть Антекиртой. Но, понимая  всю  трудность  такого
предприятия, пираты терпеливо выжидали удобного случая, а терпение -  одна
из основных черт арабов. Доктору были известны их планы,  и  он  торопился
завершить работы по обороне острова. Когда они будут закончены, достаточно
будет пустить в ход  современные  разрушительные  орудия,  чтобы  рассеять
нападающих, у которых не имелось такой артиллерии. К тому же  все  мужчины
от восемнадцати  до  сорока  лет  несли  военную  службу;  образуя  отряды
милиции, они были вооружены скорострельными ружьями и обучены стрельбе  из
орудий; командовали этими отрядами начальники, избранные из  числа  лучших
людей острова. Всего в народной милиции было около шестисот человек, и она
являлась надежной охраной.
   Правда, некоторые колонисты жили на фермах, разбросанных по острову, но
большинство обитало  в  городке,  получившем  название  Артенак  в  память
поместья, которым граф Шандор некогда владел в Карпатах. Артенак отличался
живописностью. Там насчитывалось всего несколько сот домов.  Они  не  были
построены в шахматном порядке,  на  американский  лад,  и  улицы  не  были
вытянуты по линейке; дома разместились где  придется,  преимущественно  на
возвышенностях; они стояли в тенистых садиках, под раскидистыми деревьями;
там  и  сям  вперемежку  попадались  домики  и  европейской   и   арабской
архитектуры; они расположились вдоль искусственных ручьев, где текла вода,
которую направляли сюда водонапорные машины. Все кругом  было  приветливо,
свежо, мило, привлекательно; то был скромный городок, обитатели  которого,
члены одной семьи,  принимали  большое  участие  в  общественной  жизни  и
чувствовали себя на острове как дома.
   Да, жители Антекирты были счастливы. Ubi bene, ibi patria [где  хорошо,
там и отчизна (лат.)] - это, конечно, не слишком патриотичный девиз; но да
простится он славным людям, которым плохо  жилось  на  родине  и  которые,
съехавшись сюда на призыв доктора, нашли на гостеприимном острове  счастье
и достаток.
   Дом  доктора  Антекирта  колонисты  называли  Ратушей.  Здесь  жил   не
властелин,  но  первый  среди  равных.  Это  было  прелестное   здание   в
мавританском стиле с бельведерами и  деревянными  решетками  на  окнах,  с
внутренним двором, галереями, портиками, фонтанами, гостиными и комнатами,
стены которых были расписаны талантливыми  художниками,  приглашенными  из
арабских провинций. Дом был построен из ценного  материала,  из  различных
сортов мрамора и оникса, добытых в горе Филфила, у Нумидийского залива,  в
нескольких километрах от  Филиппвиля,  где  карьерами  руководил  инженер,
обладавший не только большими знаниями, но и художественным  вкусом.  Этот
мрамор прекрасно передавал все тонкости замысла архитектора  и  постепенно
приобрел тот золотистый оттенок, который накладывает  знойное  африканское
солнце, поводя по земле своими лучами, словно кисточкой.
   Невдалеке от Артенака возвышалась изящная колоколенка небольшого храма;
для его сооружения из тех же карьеров был привезен черный и белый  мрамор,
широко используемый и для построек и для ваяния, а также  синий  мрамор  и
желтый халцедон, который сродни древнему каррарскому и паросскому мрамору.
   За пределами города, по окрестным холмам, были разбросаны домики, в том
числе несколько вилл, а повыше виднелась небольшая больница, куда  доктор,
единственный врач на острове, намеревался помещать больных,  если  таковые
окажутся. По склонам  холмов,  спускавшимся  к  морю,  тоже  расположились
красивые домики; это был своего рода курорт. Один из самых благоустроенных
домиков, хоть и низенький, как блокгауз, можно бы назвать виллой Пескада и
Матифу. Именно здесь поселились неразлучные друзья, причем им  прислуживал
араб-саис. Никогда в жизни они и мечтать не смели о таком счастье!
   - До чего здесь хорошо! - то и дело твердил Матифу.
   - Даже слишком хорошо. Это не для нас,  -  отвечал  Пескад.  -  Теперь,
Матифу, нам надо бы подучиться,  поступить  в  школу,  загребать  пятерки,
получить аттестат.
   - Но ведь ты и так образованный, - возражал Геркулес. - Умеешь  читать,
писать, считать...
   И правда, по сравнению со своим товарищем Пескад мог  сойти  прямо-таки
за ученого! Но бедный малый отлично сознавал, как  много  пробелов  в  его
образовании. Где и как было ему учиться? Ведь, по его собственным  словам,
единственной  школой,  которую  он  посещал,  был  "Лицей  для  карпов   в
Фонтенбло". Поэтому он теперь часами  просиживал  в  библиотеке  Артенака,
стараясь пополнить свои знания, читал, учился, в то  время  как  Матифу  с
разрешения доктора  ворочал  прибрежные  камни  и  копал  песок,  расчищая
местечко для рыбной ловли.
   Петер  Батори  всячески  поощрял  занятия  Пескада;   он   оценил   его
незаурядный ум, которому  недоставало  только  культуры.  Петер  стал  его
учителем, решив дать ему начальное образование,  и  ученик  делал  быстрые
успехи. Но Петер сблизился с Пескадом и по другим  причинам.  Ведь  Пескад
многое знал о его прошлом. Ведь ему было поручено наблюдать  за  особняком
Торонталей. Ведь он находился на Страдоне, когда Петера везли на кладбище,
и видел, как Саву в обмороке  вносили  в  дом.  Пескаду  пришлось  не  раз
рассказать Петеру об этих прискорбных  событиях,  в  которых  он  принимал
косвенное участие. Только с ним  и  мог  отвести  душу  Петер,  когда  ему
становилось слишком тяжело.
   Между тем в скором времени доктор собирался осуществить двойную  задачу
- вознаградить пострадавших и покарать злодеев.
   Он не успел оказать помощь Андреа Феррато,  очень  быстро  умершему  на
каторге. И ему хотелось что-нибудь сделать для  его  детей.  К  сожалению,
несмотря на все старания его агентов, никак не удавалось узнать  о  судьбе
Луиджи и его сестры. После смерти отца  они  уехали  из  Ровиня,  покинули
Истрию и вновь обрекли себя на изгнание. Куда они направились? Этого никто
не знал, и  это  очень  огорчало  доктора.  Однако  он  все  еще  надеялся
разыскать детей человека, который  пожертвовал  собою  ради  него,  и,  по
распоряжению доктора, их усиленно разыскивали.
   Заветным желанием Петера было перевезти мать на  Антекирту,  но  доктор
хотел  воспользоваться  преимуществами,  какие  им  давала  мнимая  смерть
Петера, и разъяснил юноше, что следует  действовать  крайне  осторожно.  К
тому же доктор хотел подождать, пока Петер  окончательно  окрепнет,  чтобы
взять его с собой в путешествие. Наконец, зная, что свадьба Савы и Саркани
отсрочена  из-за  смерти  госпожи  Торонталь,  доктор  решил   ничего   не
предпринимать до тех пор, пока брак этот не будет заключен.
   Один из рагузских агентов доктора зорко наблюдал как за  домом  госпожи
Батори, так и за особняком на Страдоне и осведомлял его обо всем, что  там
происходило.
   Таково было положение вещей. Доктор с  нетерпением  ожидал  подходящего
момента, когда можно будет начать решительные  действия.  Правда,  Карпена
бесследно  исчез,  уехав  из  Ровиня,  зато  Силас  Торонталь  и  Саркани,
находившиеся в Рагузе, уже никак не могли выскользнуть у него из рук.
   Легко себе  представить,  что  пережил  доктор,  когда  в  Ратушу  была
доставлена депеша, принятая с Мальты. Там говорилось, во-первых, что Силас
Торонталь, Сава и Саркани выехали из  Рагузы,  а  во-вторых,  что  госпожа
Батори и Борик исчезли и никаких следов их разыскать не удается.
   Теперь  уже  нельзя  было  медлить.  Доктор  вызвал  к  себе  Петера  и
познакомил его с содержанием телеграммы. Какой это был  удар  для  Петера!
Мать  его  исчезла,  Сава  увезена  отцом  неизвестно  куда  и,   конечно,
по-прежнему находится во власти Саркани!
   - Мы поедем завтра же, - сказал доктор.
   - Нет, сегодня! - воскликнул юноша. - Но где нам искать мою  мать?  Где
ее искать?..
   Он не договорил. Доктор прервал его:
   - Может  быть,  поспешный  отъезд  Торонталя  и  Саркани  из  Рагузы  и
исчезновение госпожи Батори ничем  не  связаны  между  собой  и  это  лишь
простое совпадение. Но первым делом надо разыскать этих двух негодяев.
   - Где же их разыскивать?
   - В Сицилии... вероятно.
   Читатель помнит, что в разговоре Саркани с Зироне, который граф  Шандор
подслушал в башне Пизино, Зироне упомянул о Сицилии, как  об  арене  своих
подвигов, и предложил своему сообщнику вернуться туда,  если  понадобится.
Доктор хорошо это запомнил, а также и имя Зироне. Конечно, то были скудные
данные, но они  все  же  могли  помочь  отыскать  след  Саркани  и  Силаса
Торонталя.
   Итак, было  решено  немедленно  двинуться  в  путь.  Пескада  и  Матифу
предупредили, чтобы они были наготове, так как  им  придется  сопровождать
доктора. Тут Пескад впервые узнал, кто такие Силас  Торонталь,  Саркани  и
Карпена.
   - Три прохвоста. Я так и думал!
   Потом он обратился к Матифу:
   - Скоро твой выход!
   - Скоро?
   - Да, но жди моей реплики.
   Отъезд  состоялся  в  тот  же  вечер.  "Феррато"  стоял   под   парами;
продовольствие и уголь были запасены в достаточном количестве,  компасы  в
исправности, и около восьми часов вечера яхта вышла в море.
   От самой отдаленной точки залива Большой Сирт До мыса Портно  ди  Пало,
на юге Сицилии, в круглых цифрах девятьсот  пятьдесят  миль.  Быстроходная
паровая яхта, делавшая более восемнадцати миль в  час,  могла  пройти  это
расстояние в полтора суток.
   "Феррато", этот  миниатюрный  крейсер  флота  Антекирты,  был  чудесным
судном! Он был построен во Франции на Луарской  верфи,  его  машина  могла
развить мощность  до  полутора  тысяч  лошадиных  сил.  Водотрубные  котлы
системы Бельвиля, при которой в трубах проходит горячая вода, в отличие от
огнетрубных котлов, требовали мало топлива  и  давали  возможность  быстро
поднять пар и свободно довести давление до четырнадцати и даже  пятнадцати
килограммов.  Пар  этот  подвергался  затем  перегреву  и  превращался   в
механическую силу невероятной мощности. Это небольшое судно не уступало  в
скорости легким крейсерам европейских эскадр.
   Разумеется, пассажиры пользовались на "Феррато" полным комфортом. Судно
было вооружено четырьмя стальными пушками, заряжавшимися с казенной части,
а  также  двумя  револьверными  пушками  Гочкиса  и   двумя   митральезами
Гатлингса. Кроме того, на носовой части было установлено  длинное  орудие,
метавшее конические снаряды на расстояние в шесть километров.
   Командовал "Феррато" капитан по имени Кестрик, родом из  Далмации;  при
нем состояли старший помощник  и  два  лейтенанта;  в  машинном  отделении
работали  старший  механик,  второй  механик,  четверо  кочегаров  и  двое
угольщиков; экипаж состоял  из  тридцати  матросов,  боцмана  и  двух  его
помощников; в камбузе работали два повара, и  к  услугам  пассажиров  были
трое лакеев. Итак, персонал судна состоял из  четырех  офицеров  и  сорока
трех рядовых.
   "Феррато" пересек залив Большой Сирт и вышел в открытое море. Хотя и не
было попутного ветра (дул очень прохладный норд-вест), капитану  удавалось
развивать значительную  скорость,  но  воспользоваться  парусами  не  было
возможности.
   Ночью доктор и Петер, занимавшие  соседние  каюты,  а  также  Пескад  и
Матифу, расположившиеся в каюте на носу, могли спокойно спать  при  легкой
бортовой качке. Но, по правде  сказать,  в  то  время  как  друзья  сладко
почивали, доктор и Петер, которых мучили тревожные  думы,  лишь  ненадолго
сомкнули глаза.
   На следующее утро, когда пассажиры вышли на палубу, яхта находилась уже
более чем в ста двадцати милях от  Антекирты,  хотя  со  времени  отплытия
прошло всего двенадцать часов. Направление ветра было все  то  же,  но  он
заметно крепчал. Небо застилали  тяжелые  свинцовые  тучи,  и  воздух  был
тяжелый и душный, чувствовалось приближение грозы.
   Пескад и Матифу радостно приветствовали доктора и Петера Батори.
   - Здравствуйте, друзья мои, - сказал им в ответ доктор. - Хорошо ли вам
спалось?
   - Превосходно, совсем как лентяям, когда у них спокойно на  совести,  -
весело отвечал Пескад.
   - А Матифу уже позавтракал?
   - Да, господин доктор,  он  выпил  миску  черного  кофе  и  скушал  два
килограмма галет.
   - Галеты, пожалуй, жестковаты!
   - Что вы! Для человека, который еще недавно между  завтраком  и  обедом
грыз булыжник, - это сущие пустяки!
   Матифу слегка покачивал огромной  головой,  -  так  он  обычно  одобрял
ответы своего друга.
   Между тем  "Феррато"  по  приказу  доктора  шел  полным  ходом,  и  его
форштевень вздымал два бурлящих пенистых вала.
   И в самом деле необходимо было спешить. Капитан Кестрик уже совещался с
доктором и теперь подумывал, не лучше ли зайти  на  Мальту,  огни  которой
должны показаться часов в восемь вечера.
   Надвигалась буря. Невзирая на западный ветер,  который  к  вечеру  стал
крепчать, с востока наползали огромные тучи, уже  закрывшие  три  четверти
небосклона.  Над   морем   опускалась   пепельно-серая   завеса,   которая
становилась чернильно-черной, едва на нее падал прорвавшийся  сквозь  тучи
солнечный луч. Редкие молнии изредка прорезали  насыщенную  электричеством
тучу, верхняя кромка которой вырисовывалась  тяжелыми  завитками  с  резко
очерченными контурами. Грома еще не было слышно. Казалось, западный  ветер
вступал в борьбу с восточным, еще почти неощутимым; море отзывалось на эту
борьбу; росли волны, они пенились и порою обрушивались на палубу. Часам  к
шести совсем стемнело, небо было застлано густыми тучами, которые  тяжелым
сводом  нависли  над  морем.  Глухо  ворчал  гром,  ослепительные   молнии
прорезали мрак.
   - Маневрируйте, как вы находите нужным в этих условиях, - сказал доктор
капитану.
   - Да, это необходимо, господин доктор, - ответил капитан Кестрик. -  На
Средиземном море должен хозяйничать кто-нибудь один,  а  сейчас  восток  и
запад решили померяться силами, и  как  бы  не  взял  верх  восток.  Около
острова Гоцо и Мальты море станет бурным,  и  нам,  пожалуй,  не  избежать
неприятностей. Я не предлагаю зайти в Ла-Валлетту,  но  не  худо  было  бы
укрыться до утра у западного берега одного из этих островов.
   - Действуйте, как считаете нужным, - повторил доктор.
   "Феррато" находился в то время милях в тридцати к западу от Мальты.  На
острове Гоцо, который расположен к северо-западу от Мальты  и  отделен  от
нее двумя узкими проливами, омывающими небольшой  промежуточный  островок,
стоит первоклассный маяк, огонь которого виден за двадцать семь миль.
   Несмотря на плохую погоду,  с  "Феррато"  через  час  уже  должны  были
увидеть его огонь. Определив свое место по пеленгу маяка, можно было затем
приблизиться к острову и подыскать убежище, чтобы переждать там  несколько
часов.
   Капитан Кестрик так и поступил, из осторожности убавив  ход,  чтобы  не
повредить корпус или механизмы судна.
   Между тем прошел час, а маяка  все  еще  не  было  видно.  Остров  тоже
невозможно было разглядеть, хотя у него крутые скалистые берега.
   Гроза была в полном разгаре.  Теплые  струи  дождя  хлестали  по  морю.
Разорванные  ветром  мохнатые  тучи  неслись  вдоль  горизонта  с  бешеной
скоростью. Порой в разрывах туч проглядывали  звезды,  но  они  тотчас  же
гасли, а растрепанные облака, спускаясь к самому морю, мели по волнам, как
гигантский веник. Молнии так и сыпались в пучину, со всех  сторон  освещая
корабль; не смолкали раскаты грома.
   До сих пор положение было трудное, теперь оно становилось опасным.
   Капитан Кестрик не решался подходить ближе к острову, так как знал, что
они находятся уже вблизи от маяка. Он даже опасался, что прибрежные  скалы
заслоняют от них огонь маяка. В этом  случае  "Феррато"  находился  совсем
близко от острова. А наскочить на прибрежные скалы  значило  бы  неминуемо
погибнуть.
   Поэтому капитан около половины десятого принял решение  лечь  в  дрейф,
держась малым ходом. Он не совсем остановил машину, а  свел  ее  работу  к
нескольким оборотам в минуту, чтобы  судно  только  слушалось  руля  и  не
становилось бортом к волнам. В таком положении "Феррато" отчаянно  качало,
зато они не рисковали, что их выбросит на берег.
   Так  продолжалось  три  часа  -  приблизительно  до   полуночи,   когда
обстановка еще ухудшилась.
   Как это часто бывает во  время  грозы,  борьба  противоположных  ветров
вдруг прекратилась. Ветер снова принял то же направление, что и  днем,  но
значительно покрепчал.  Несколько  часов  он  боролся  с  противником,  но
выдержал схватку, и теперь уже ничто не сдерживало  его  бешеных  порывов;
небо понемногу светлело.
   - Огонь впереди, с правого борта! - крикнул вахтенный матрос,  стоявший
на баке возле бушприта.
   - Лево на борт! -  тут  же  скомандовал  капитан  Кестрик,  намереваясь
удалиться от берега.
   Он тоже заметил свет. Огонек говорил о том, что  это  маяк  Гоцо.  Надо
было спешно повернуть назад, ибо  ветер  достиг  большой  силы.  "Феррато"
находился  в  каких-нибудь  двух  милях  от  мыса,  над  которым  внезапно
показался маяк.
   Механику было приказано усилить  давление  паров,  но  внезапно  машина
стала работать с перебоями, а потом и вовсе замерла.
   Доктор, Петер Батори и матросы бросились на палубу, опасаясь серьезного
повреждения.
   И действительно, случилась беда. Перестал действовать клапан воздушного
насоса, конденсатор стал работать плохо; винт сделал несколько оборотов со
зловещим шумом, напоминавшим взрывы, потом совсем остановился.
   Повреждение было непоправимо, по крайней мере в данных  условиях.  Надо
было разобрать насос, что потребовало бы нескольких  часов.  А  между  тем
через несколько минут буря могла выбросить судно на берег.
   - Ставить фок! Поднять кливер! Ставить бизань!  -  скомандовал  капитан
Кестрик, в распоряжении которого остались только паруса; матросы  поспешно
и дружно исполнили его приказ. Само собою разумеется,  им  помогали  и  на
диво ловкий Пескад и сказочный силач  Матифу,  который,  кажется,  мог  бы
порвать любые тросы.
   Но положение "Феррато" было тем не менее крайне опасным. Будучи паровым
судном с удлиненным узким корпусом,  при  незначительной  осадке,  имея  в
общем недостаточную парусность, оно не было приспособлено для  лавирования
при встречном ветре. Если во время шторма  идти  в  крутой  бейдевинд,  то
судно могло даже опрокинуться.
   Это и угрожало "Феррато". Он вообще плохо шел под  парусами  и  не  мог
идти на запад  против  ветра.  Судно  мало-помалу  относило  к  прибрежным
скалам, и, казалось,  остается  только  выбрать  наименее  опасное  место,
потому что его все равно выбросит на берег. К несчастью, ночь была до того
темная, что капитану Кестрику не удавалось рассмотреть очертания  берегов.
Он знал, что остров Гоцо отделен от Мальты двумя проливами, а  между  ними
лежит островок Комино. Но как отыскать в такую тьму вход  в  проливы,  как
войти в них при таком волнении,  как  добраться  до  восточного  берега  и
укрыться в порте Ла-Валлетта? Только опытный лоцман, только местный  рыбак
мог бы отважиться на столь опасный маневр.  Но  в  непроглядном  мраке,  в
тумане, под проливным дождем какой же рыбак  придет  на  помощь  гибнущему
судну?
   "Феррато" давал тревожные гудки; порывистый ветер подхватывал и  уносил
его призывы; три раза палили из пушки.
   Вдруг со стороны суши во  мгле  появилась  какая-то  черная  точка.  По
направлению к "Феррато" шел баркас с зарифленным парусам. По-видимому,  то
был рыбачий баркас, которому пришлось укрыться от шторма в бухте Мелльеха.
Рыбак, укрывшийся среди скал, нашедший приют в прелестном  гроте  Калипсо,
который можно  сравнить  с  Фингаловой  пещерой  на  Гебридских  островах,
услышал тревожные гудки и выстрелы.
   Тотчас же, не думая об опасности, он бросился на помощь.
   Баркас постепенно приближался. На  борту  "Феррато"  приготовили  трос,
чтобы бросить его, как только баркас подойдет. Минуты казались  вечностью.
До скал оставалось каких-нибудь полкабельтова.
   Но вот трос брошен; однако огромный вал  подхватил  баркас  и  с  силой
ударил его о борт "Феррато". Баркас разнесло в щепки,  и  находившийся  на
нем рыбак неминуемо бы погиб, если бы его не подхватил Матифу. Силач  взял
его на руки и, словно ребенка, опустил на палубу.
   Тогда, не говоря ни слова - до разговоров ли тут? - рыбак  бросился  на
капитанский мостик и в тот миг, когда судно, обращенное  носом  к  берегу,
должно было наскочить на утес, круто повернул штурвал и направил  судно  в
узкое устье пролива Норт Комино; корабль, гонимый попутным ветром,  прошел
пролив меньше чем за двадцать минут. Теперь  он  находился  к  востоку  от
Мальты, где море было гораздо спокойнее. Судно дрейфовало вдоль берега  на
расстоянии  около  полумили.  Часам  к  четырем,  когда  начало   светать,
"Феррато" вошел в порт Ла-Валлетта и бросил якорь у пристани Сенглеа, близ
входа в военную гавань.
   Тут доктор поднялся на мостик.
   - Вы спасли нас, друг мой! - сказал он молодому моряку.
   - Я только исполнил свой долг.
   - Вы лоцман?
   - Нет, я простой рыбак.
   - А как вас зовут?
   - Луиджи Феррато!



5. МАЛЬТА

   Итак, это был сын рыбака из Ровиня! По счастливой  случайности  не  кто
иной, как Луиджи Феррато, благодаря своей  ловкости  и  мужеству  спас  от
неминуемой гибели судно, его пассажиров и экипаж!
   Доктор готов был крепко обнять Луиджи... Но он сдержался.  Только  граф
Шандор мог бы так выразить свою благодарность, а графа Шандора все  должны
были считать умершим, даже сын Андреа Феррато!
   Восхищенный подвигом  Луиджи  Феррато,  Петер  Батори,  позабыв  всякую
сдержанность, ринулся к рыбаку, но доктор взглядом  остановил  его.  Потом
они спустились в кают-компанию, попросив Луиджи следовать за ними.
   - Друг мой, вы сын истрийского рыбака Андреа  Феррато?  -  спросил  его
доктор.
   - Да, сударь, - ответил Луиджи.
   - У вас есть сестра?
   - Есть, и мы с нею живем вместе в Ла-Валлетте. Но разве вы,  -  спросил
он с некоторым замешательством, - знали моего отца?
   - Знал ли я вашего отца! - воскликнул доктор. - Ваш отец пятнадцать лет
тому назад приютил у себя в доме в Ровине  двух  беглецов.  Это  были  мои
близкие друзья. Увы! Вашему отцу не удалось спасти их от смерти, да и  сам
он попал на каторгу и умер там.
   - И он умер, ничуть не раскаиваясь в своем поступке! - отвечал Луиджи.
   Доктор взял молодого рыбака за руку.
   - Луиджи! - сказал он. - Мои друзья не успели отблагодарить вашего отца
за его великодушный поступок, и я считаю своим долгом  что-нибудь  сделать
для вас. Я много лет разыскивал вас и вашу сестру, но с того  дня  как  вы
уехали из Ровиня, все следы ваши были потеряны. Благодарение богу, что  он
послал мне на помощь именно вас! Судно, которое вы  спасли,  названо  мной
"Феррато" в память вашего отца. Позвольте мне обнять вас, дитя мое!
   Когда доктор сжал его в объятиях, у Луиджи выступили на глазах слезы.
   При виде этой трогательной сцены Петер уже не мог совладать с собою.  В
горячем порыве он бросился к отважному юноше, который был  ему,  вероятно,
ровесником.
   - Позвольте мне... мне тоже! - воскликнул он, раскрыв объятия.
   - А вы, сударь?
   - Я... сын Иштвана Батори!
   Пожалел ли доктор, что у Петера вырвалось это  признание?  Нет!  Луиджи
сумеет сохранить эту тайну, как хранят ее Пескад и Матифу.
   Луиджи посвятили во все планы доктора Антекирта, рассказали,  какую  он
преследует цель. Об одном только умолчали, что перед  ним  -  граф  Матиас
Шандор.
   Доктор пожелал, чтобы его  немедленно  отвезли  к  Марии  Феррато.  Ему
хотелось вновь увидеть  ее  и  узнать,  как  она  живет,  -  ей,  конечно,
приходится много трудиться и бороться с нищетой, ведь после смерти  Андреа
она осталась одна, с младшим братом на руках.
   - Хорошо, господин доктор, поедемте хоть сейчас, раз вы так  хотите,  -
сказал Луиджи. - Мария, наверно, беспокоится  обо  мне.  Прошло  уже  двое
суток, как я расстался с ней и отправился на ловлю  в  бухту  Мелльеха,  а
ночью разразился шторм, и она, пожалуй, думает - не попал ли я в беду.
   - Вы очень любите сестру? - спросил доктор.
   - Она мне и сестра и мать, - ответил Луиджи.
   Мальта находится в ста километрах  от  Сицилии,  и  всего  лишь  двести
пятьдесят километров отделяют ее от Европы. Однако вопрос о том, относится
ли она к Африке или к Европе, сильно занимал географов.  Остров  этот  был
отдан Карлом V в распоряжение ордена рыцарей госпитальеров,  которые  были
изгнаны с Родоса Сулейманом и вновь объединились под названием мальтийских
рыцарей; в настоящее время Мальта принадлежит англичанам, у которых ее  не
так-то легко отнять.
   Остров имеет двадцать восемь километров в длину и шестнадцать в ширину.
Столица Мальты - портовый город Ла-Валлетта, но есть там и другие  города,
например Нотабиле или  Читта-Веккья  -  своего  рода  священный  город,  в
рыцарские времена местопребывание  епископа,  -  а  также  Боске,  Дингли,
Цеббуг, Имджар, Беркеркара, Лука, Фарруджи и проч. Восточная часть острова
весьма  плодородна,  в  противоположность  западной,  где  весьма  скудная
растительность, поэтому чуть ли не все население сосредоточено на востоке,
общая же численность его - сто с лишним тысяч человек.
   На побережье Мальты имеется четыре-пять прекраснейших в мире гаваней, и
вообще остров на диво живописен. Всюду вода,  всюду  скалы,  мысы,  холмы,
пригодные для укреплений и удобные для артиллерии. Еще  рыцари  превратили
Мальту в основательную крепость, англичане же, сохранившие за собою остров
вопреки Амьенскому мирному договору, сделали его совершенно  неприступным.
Ни одному вражескому броненосцу не  проникнуть  в  бухту  Гранд-Марс,  где
расположен главный порт, ни в Карантинную гавань в бухте  Марс  Мушет.  Но
ведь к этим бухтам надо еще подойти, а теперь в сторону моря обращены  две
стотонные пушки с гидравлическими  зарядными  устройствами  и  прицельными
аппаратами;  эти  орудия  стреляют  девятисоткилограммовыми  снарядами  на
расстояние в пятнадцать километров, - к сведению держав, которым  досадно,
что в руках  англичан  находится  превосходная  база,  господствующая  над
центральной частью Средиземного моря и способная  принять  все  флоты  или
эскадры Великобритании.
   Конечно,   на   Мальте   довольно   много   англичан.    Здесь    живет
генерал-губернатор, занимающий старинный замок великого  магистра  ордена,
адмирал, командующий флотом и  портами,  имеется  гарнизон  в  четыре-пять
тысяч  человек,  -  но  есть  на  острове   и   итальянцы   (издавна   там
поселившиеся),  которым  Мальта  весьма  по  вкусу,  немало   и   пришлого
разношерстного люда, как в Гибралтаре; но больше всего там мальтийцев.
   Мальтийцы - это африканцы. В портах их суда  можно  узнать  по  пестрой
расцветке; по  крутым  улицам  их  экипажи  несутся  с  головокружительной
быстротой; на базарах, среди оглушительного гама,  они  торгуют  фруктами,
овощами, мясом и рыбой, осенив свой товар ярко раскрашенным образком.  Все
мужчины кажутся на  одно  лицо  -  загорелые,  черноволосые,  курчавые,  с
горящими глазами, приземистые и коренастые. Что  же  касается  женщин,  то
можно об заклад побиться, что все они - из  одной  семьи:  у  них  большие
глаза с длинными ресницами, темные волосы, прелестные руки, стройные ноги,
гибкий стан, и они не лишены известной томности; кожа у  них  ослепительно
белая, - они не  загорают  благодаря  "фальцетте"  -  своеобразной  черной
накидке, напоминающей тунисскую; такую накидку  носят  на  Мальте  женщины
всех классов, и она одновременно служит им и головным убором, и шарфом,  и
даже веером.
   Мальтийцы - прирожденные купцы. Их встретишь во всех окрестных торговых
портах, на всех рынках. Они трудолюбивы, искусны  в  ремеслах,  бережливы,
нетребовательны, но вспыльчивы, мстительны, ревнивы; конечно, легче  всего
изучить нравы простонародья. Говорят мальтийцы  на  своеобразном  наречии,
основу которого составляет арабский язык, так как после падения  Восточной
Римской империи остров был завоеван арабами;  язык  мальтийцев  отличается
остротой, живостью,  красочностью,  богат  метафорами  и  образами.  Когда
мальтийцев удается приручить, они становятся хорошими моряками, и все  они
бесстрашные рыбаки, ибо вследствие частых штормов свыклись с опасностями.
   Здесь-то и рыбачил теперь Луиджи, причем проявлял такую отвагу,  словно
был коренным мальтийцем. Здесь он  и  жил  уже  лет  пятнадцать  со  своей
сестрой Марией Феррато.
   Вокруг Ла-Валлетты по берегам бухты  Марсашлокк  и  Карантинной  гавани
расположено  не  менее  шести  городков.   Флориана,   Сенглеа,   Коспика,
Витториоса, Слиема, Мизида - это не  пригороды,  не  местечки,  населенные
беднотой, а настоящие городки с роскошными жилищами, особняками, церквами.
Столица насчитывает двадцать  пять  тысяч  жителей  и  украшена  дворцами,
которые  скромно  именуются  гостиницами,  -  их   пять:   Провансальская,
Кастильская, Оверньская, Итальянская и Французская.
   Брат и сестра жили в Ла-Валлетте, вернее,  под  Ла-Валлеттой,  ибо  они
приютились в своего рода подъемном квартале,  именуемом  Мандераджо,  куда
можно  проникнуть  с  улицы  Сан-Марко.  Там  они  нашли  жилище  себе  по
средствам; в это подземелье и провел Луиджи доктора Антекирта.
   С   трудом   отбившись   от    осаждавших    их    со    всех    сторон
лодочников-мальтийцев, Луиджи, доктор и Петер  высадились  на  набережную.
Они прошли Морские ворота, оставив позади столицу Мальты, над  которой  не
смолкает оглушительный перезвон колоколов. Миновав крепостное укрепление с
двойными  казематами,  они  вскарабкались   по   крутому   склону,   затем
направились  по  узкой  уличке-лестнице,   по   обеим   сторонам   которой
выстроились высокие дома с  зелеными  балкончиками  и  нишами,  где  горят
лампады. Наконец они вышли с  собору  св.Иоанна,  вокруг  которого  роился
шумный люд.
   Добравшись до вершины холма, который приблизительно  такой  же  высоты,
как и собор, доктор и его друзья вновь  стали  спускаться,  направляясь  к
Карантинной гавани; на улице Сан-Марко они остановились  перед  лестницей,
уходившей вправо, в глубь города.
   Квартал Мандераджо подступает к самым городским стенам;  в  его  тесные
улички никогда не заглядывает солнце: в высоких  желтоватых  стенах  домов
кое-как пробиты оконца, некоторые из них с решетками.  На  каждом  шагу  -
лестницы,  спускающиеся  во   дворы,   похожие   на   клоаки;   низенькие,
заплесневевшие, грязные двери, размытые канавки, темные переходы, даже  не
заслуживающие  названия  переулка.  У  всех  дверей,  у  всех  окошек,  на
перекошенных площадочках, на покосившихся ступеньках копошатся страшные на
вид существа - старухи, похожие на колдуний, молодые  женщины,  бледные  и
чахлые от недостатка воздуха, растрепанные девочки, полуголые,  худосочные
мальчишки, валяющиеся в грязи, нищие со всевозможными увечьями  и  язвами,
приносящими им немалый  доход,  мужчины  -  носильщики  или  рыбаки  -  со
зверскими лицами, готовые на любое злодеяние; кое-где в  толпе  попадается
флегматичный полицейский, уже присмотревшийся к диковинному населению,  не
только освоившийся, но даже сроднившийся с этим сбродом! Словом,  истинный
Двор Чудес [площадь в средневековом Париже, где происходили сборища нищих;
"Двор Чудес" описан в романе Виктора Гюго "Собор  Парижской  богоматери"],
но перенесенный в еще более причудливую обстановку. Улички этого  квартала
тянутся до Карантинной гавани, а решетчатые окошечки его  последних  лачуг
зарываются  в  землю,  находятся  на  уровне  мостовой  и  выглядывают  на
набережную, где все  залито  ярким  солнцем  и  где  веет  свежий  морской
ветерок.
   В одном из этих домов, на верхнем этаже, жили Мария и Луиджи Феррато. У
них было всего две комнаты. Доктора поразила бедность  и  в  то  же  время
чистота этого убогого жилища. Здесь чувствовалась рука заботливой хозяйки,
той самой, которая некогда хлопотала в доме ровиньского рыбака.
   При появлении доктора и Петера Батори Мария встала. Увидев  брата,  она
воскликнула:
   - Луиджи! Дорогой мой!
   Можно себе представить, как она исстрадалась за минувшую ночь!
   Луиджи поцеловал сестру и представил ей своих спутников.
   Доктор в нескольких словах рассказал, при каких обстоятельствах Луиджи,
рискуя жизнью, спас погибавшее судно. Он добавил, что его  спутник  -  сын
покойного Иштвана Батори.
   Пока доктор говорил, Мария пристально, с глубоким волнением смотрела на
незнакомца, и у него мелькнула тревожная мысль: уж не догадывается ли она,
что перед нею граф Шандор? Но он тут же успокоился. Как могла  она  узнать
человека, который пятнадцать лет тому  назад  и  вдобавок  лишь  несколько
часов был гостем ее отца?
   Дочери Андреа Феррато было года тридцать три, Она все еще была  хороша:
все те же правильные черты, в больших глазах все тот же  огонь.  Только  в
черных волосах появилось несколько седых нитей, свидетельствовавших о том,
что,  несмотря   на   молодые   годы,   она   уже   успела   настрадаться.
Преждевременная седина была следствием волнений, усталости и горя, которые
выпали на ее долю после смерти отца.
   - Теперь мы позаботимся о вас и о Луиджи, - сказал доктор, окончив свой
рассказ. - Ведь мои товарищи так обязаны Андреа Феррато! Вы не возражаете,
Мария, если Луиджи останется с нами?
   - Сегодня ночью мой брат, оказав вам помощь, только исполнил свой долг,
- отвечала Мария, - и я благодарю небо, что оно  внушило  ему  эту  добрую
мысль. Он сын человека, который всегда свято выполнял свой долг.
   - Вот и мы считаем, что наш долг сделать что-нибудь для детей человека,
который...
   Доктор умолк. Мария вновь стала  всматриваться  в  него,  и  ее  взгляд
проникал ему в душу. Доктор испугался, не сказал ли он чего лишнего.
   - Мария, вы позволите мне называть Луиджи своим братом? -  обратился  к
ней Петер Батори.
   - И позвольте мне заменить вам отца, - добавил  доктор,  протягивая  ей
руку.
   Тут Мария рассказала, как они жили после отъезда из Ровиня, как за  ней
следили австрийские агенты, отравляя ей существование,  как  она  надумала
отправиться на Мальту, где Луиджи должен был обучиться морскому  делу,  не
бросая своего рыбацкого ремесла; рассказала, наконец, о нужде,  с  которой
им пришлось бороться  долгие  годы,  ибо  их  скромные  сбережения  быстро
растаяли.
   Но вскоре Луиджи уже стал соперничать в отваге и уменье с  мальтийцами,
доблесть которых общеизвестна. Он был такой же  превосходный  пловец,  как
знаменитый Николо  Пешей,  уроженец  Ла-Валлетты,  который,  как  говорят,
доставлял телеграммы из Неаполя в  Палермо,  пересекая  вплавь  Тирренское
море. Луиджи с успехом охотился на кроншнепов и диких голубей, гнездящихся
в  бесчисленных  прибрежных  пещерах,  куда  можно  пробираться   лишь   с
опасностью для жизни, так как их постоянно захлестывает прибой. Но  Луиджи
был бесстрашным рыбаком и в любой шторм  расставлял  сети  или  забрасывал
удочки.  Минувшей  ночью,  когда  он  услышал  тревожные  гудки  гибнущего
парохода, он рыбачил в бухте Мелльеха.
   Но на Мальте такое изобилие рыбы, морской птицы и моллюсков,  что  цены
на них очень низки и промысел  приносит  лишь  незначительный  доход.  Как
Луиджи ни старался, его заработка не хватало на удовлетворение их скромных
потребностей;  поэтому  Мария  стала  портнихой.  Им  приходилось  снимать
полутемную квартирку в Мандераджо.
   Пока  Мария  рассказывала  их  историю,  Луиджи,  вышедший  в  соседнюю
комнату, вернулся с письмом в руке.  То  были  строки,  написанные  Андреа
Феррато перед смертью.

   "Мария, - писал он,  -  поручаю  тебе  твоего  брата.  Скоро  на  свете
останешься у него ты одна. Я ничуть не сожалею о своем поступке, дети мои,
хотя я и лишился свободы и скоро лишусь жизни, жаль  только,  что  мне  не
удалось спасти людей, которые доверились мне.  То,  что  мною  сделано,  я
сделал бы и вторично. Не забывайте вашего отца, который перед смертью шлет
вам свое благословение.
   Андреи Феррато".

   Петер Батори не скрывал волнения, овладевшего им при чтении  письма,  а
доктор Антекирт отвернулся, чтобы избегнуть пристального взгляда Марии.
   - Луиджи, - сказал он немного погодя с  напускной  суровостью,  -  ваша
барка при столкновении с яхтой разбилась...
   - Она была совсем ветхая, господин доктор, - ответил Луиджи,  -  и  для
любого рыбака это была бы небольшая потеря.
   - Хорошо, Луиджи, но все же позвольте мне заменить ее другим судном,  а
именно тем самым, которое вы спасли.
   - Как так?
   - Хотите быть помощником капитана "Феррато"? Мне  нужен  предприимчивый
молодой человек, хороший моряк.
   - Соглашайся, Луиджи, соглашайся! - воскликнул Петер.
   - А как же... сестра?
   - Ваша сестра станет членом той большой семьи, которая живет у меня  на
Антекирте, - ответил доктор. - Отныне ваша жизнь будет в моих руках,  и  я
создам для вас такие условия, что вы уже не будете тужить о прошлом, - вот
только отца вам никогда не забыть!
   Луиджи схватил руки доктора,  пожимал  и  целовал  их,  а  Мария  могла
выразить свою признательность только слезами.
   - Завтра я жду вас на борту! - сказал доктор.
   И не в силах сдерживать овладевшее  им  волнение,  он  поспешно  вышел,
сделав Петеру знак, чтобы тот следовал за ним.
   - Какое счастье, сын мой, когда есть кого  вознаградить!  -  сказал  он
юноше.
   - Да, это приятнее, чем наказывать, - ответил Петер.
   - Но наказать все-таки надо!
   На другой день  на  борту  своей  яхты  доктор  поджидал  детей  Андреа
Феррато.
   Капитан Кестрик уже  принял  меры  к  исправлению  поврежденных  частей
машины. Работа эта была поручена фирме "Семюэль  Греч  и  Кo",  мореходной
конторе на улице Леванте, и проходила весьма успешно.  Тем  не  менее  для
ремонта яхты потребовалось пять-шесть дней, ибо необходимо было  разобрать
воздушный  насос  и  конденсатор,  некоторые   трубы   которого   работали
неудовлетворительно. Задержка очень огорчала доктора Антекирта, ибо ему не
терпелось поскорее попасть на Сицилию. Поэтому он даже подумывал о том, не
вызвать ли на Мальту яхту "Саварену", однако вскоре он отказался  от  этой
мысли. И  в  самом  деле,  лучше  было  подождать  еще  несколько  дней  и
отправиться в Сицилию на более быстроходном и лучше вооруженном судне.
   Однако из предосторожности, ввиду возможных осложнений,  по  подводному
кабелю,  соединявшему  Мальту  с  Антекиртой,  была  отправлена  депеша  с
приказом "Электро-2" немедленно направиться к  сицилийскому  побережью,  в
район мыса Портио ди Пало.
   Часов в девять утра на яхту прибыли в лодке  Мария  и  Луиджи  Феррато.
Доктор принял, их чрезвычайно радушно.
   Он  представил  Луиджи  капитану,  офицерам  и  экипажу  как  помощника
капитана, а моряк, до сих пор  исполнявший  эти  обязанности,  должен  был
перейти на "Электро-2", как только это  судно  прибудет  к  южному  берегу
Сицилии.
   Достаточно было взглянуть на Луиджи, чтобы  сказать:  это  прирожденный
моряк. Вдобавок все знали, какую отвагу он  проявил  позапрошлой  ночью  в
бухте Мелльеха. Его шумно приветствовали. Затем его друг Петер  и  капитан
Кестрик показали ему судно, с которым он хотел основательно познакомиться.
   Тем временем доктор беседовал с Марией и так хвалил ее брата,  что  она
была глубоко растрогана.
   - Да, он - вылитый отец! - говорила она.
   Доктор предложил ей на выбор:  либо  остаться  на  "Феррато"  до  конца
намеченной экспедиции, либо отправиться на Антекирту, куда  он  брался  ее
доставить; Мария предпочла ехать вместе с доктором в Сицилию. Поэтому было
решено, что она воспользуется задержкой "Феррато" в Ла-Валлетте и приведет
свои дела в порядок, распродаст те вещи,  с  которыми  у  нее  не  связано
воспоминаний, уложится и накануне отплытия устроится в предназначенной  ей
каюте.
   Доктор поделился  с  Марией  своими  замыслами,  которые  он  собирался
привести в исполнение. Кое-чего он  уже  добился,  поскольку  ему  удалось
обеспечить детей Андрея Феррато. Оставалось, во-первых,  разыскать  Силаса
Торонталя и Саркани, во-вторых, захватить Карпену. И доктор не сомневался,
что это будет сделано! Он надеялся, что в Сицилии ему удастся  напасть  на
следы банкира и его пособника. Карпену же еще предстояло разыскать.
   Выслушав доктора, Мария выразила желание переговорить с ним с глазу  на
глаз.
   - Я хочу сказать вам нечто такое, что  считала  необходимым  скрыть  от
брата, - сказала она. - Он бы не сдержался, и тогда бы нам несдобровать.
   - Луиджи сейчас проверяет  вахту,  -  ответил  доктор.  -  Спустимся  в
кают-компанию, Мария, там можно поговорить, не  опасаясь,  что  кто-нибудь
нас услышит.
   Когда дверь кают-компании  затворилась,  они  сели  на  диван  и  Мария
сказала:
   - Карпена здесь, господин доктор!
   - На Мальте?
   - Да, уже несколько дней.
   - В Ла-Валлетте?
   - Больше того - он в Мандераджо, неподалеку от нас.
   Доктор был и  удивлен  и  весьма  обрадован  этим  сообщением.  Немного
помолчав, он спросил:
   - А вы не ошибаетесь, Мария?
   - Нет, не ошибаюсь. Я хорошо запомнила его лицо. Я бы и через  сто  лет
узнала его. Он здесь!
   - Луиджи об этом не знает?
   - Не знает, господин доктор, и вы, конечно, догадываетесь, почему я  не
сказала ему о своем открытии. Он бы пошел к  Карпене,  вызвал  бы  его  на
ссору...
   - Вы поступили правильно, Мария. Я сам расправлюсь с этим негодяем.  Но
как вы думаете: узнал он вас или нет?
   - Не знаю,  -  ответила  Мария.  -  Я  раза  два-три  встречала  его  в
переулочках Мандераджо;  однажды  он  обернулся  и  как-то  недоверчиво  и
пристально посмотрел на меня. Если он меня выследил, он мог справиться обо
мне и узнать, кто я такая.
   - Он ни разу не заговаривал с вами?.
   - Ни разу.
   - А известно ли вам, Мария, зачем он приехал в  Ла-Валлетту  и  что  он
здесь делает?
   - Одно могу сказать, что живет он в самой отвратительной  среде,  какая
только есть в Мандераджо. Он просиживает дни и ночи в самых подозрительных
кабачках и якшается  с  самыми  отчаянными  головорезами.  Деньги  у  него
водятся,  и  он,  видимо,  подбирает  шайку,  чтобы   совершить   какое-то
преступление.
   - Здесь?
   - Это узнать мне не удалось, господин доктор.
   - Ну так я узнаю!
   Тут в кают-компанию вошли Петер и Луиджи, и разговор оборвался.
   - Ну как, Луиджи, вы  остались  довольны  осмотром?  -  спросил  доктор
Антекирт.
   - Что за чудесное судно "Феррато"! - воскликнул Луиджи.
   - Я рад, что оно вам нравится, Луиджи, - продолжал доктор,  -  ведь  вы
будете на нем помощником капитана, а со временем и сами станете капитаном.
   - Что вы, сударь!..
   - Знай, дорогой Луиджи, что для доктора Антекирта нет  невозможного!  -
заметил Петер.
   - Да, он все может, Петер, но только с помощью божьей!
   Мария и Луиджи попрощались с доктором и Петером  и  отправились  домой.
Было решено, что Луиджи приступит к  исполнению  своих  обязанностей  лишь
после того, как  сестра  его  переберется  на  яхту.  Марию  не  следовало
оставлять одну в Мандераджо, поскольку можно было опасаться,  что  Карпена
узнал дочь Андреа Феррато. Когда брат с сестрой удалились, доктор вызвал к
себе Пескада: он хотел с ним переговорить в присутствии Петера Батори.
   Пескад немедленно явился и был, как всегда, готов выслушать приказ и  в
точности выполнить его.
   - Пескад, ты мне нужен, - сказал доктор.
   - Я и Матифу?
   - Пока что - только ты.
   - Что прикажете?
   - Немедленно сойди на берег, отправься в  Мандераджо,  -  это  один  из
подземных кварталов  Ла-Валлетты,  -  сними  там  какое-нибудь  помещение,
какую-нибудь комнатку или конуру, хотя бы в самом грязном притоне.
   - Слушаю-с.
   - Там тебе придется следить за человеком,  которого  нам  никак  нельзя
терять из виду. Но надо действовать так, чтобы никто не  мог  заподозрить,
что мы с тобой знакомы. В случае надобности - переоденься.
   - Это-то мне нипочем!
   -  Человек  этот,  говорят,  набирает  шайку,  вербует  самых  гнусных,
отъявленных негодяев, какие только имеются в Мандераджо. На  чей  счет  он
это делает и с какой целью, пока еще неизвестно, и вот об этом-то  тебе  и
надо разузнать как можно скорее.
   - Я узнаю.
   - Когда ты все выяснишь -  не  возвращайся  на  яхту,  за  тобою  могут
следить. Отправь мне из Ла-Валлетты письмо по почте и назначь мне свидание
где-нибудь в пригороде Сенглеа. Я туда приду.
   - Будет исполнено, господин доктор! - ответил Пескад.  -  Но  по  каким
приметам можно опознать его?
   - Ну, это не трудно. Ты, друг  мой,  умен,  и  я  рассчитываю  на  твою
сообразительность.
   - Но не скажете ли вы мне по крайней мере имя этого джентльмена?
   - Его зовут Карпена.
   Услыхав это имя, Петер воскликнул:
   - Как? Испанец здесь?
   - Да, -  ответил  доктор  Антекирт,  -  и  околачивается  в  том  самом
квартале, где жили дети Андреа Феррато.
   Доктор передал все, о чем только  что  поведала  ему  Мария,  и  Пескад
понял, как важно разузнать, что затевает испанец в трущобах Ла-Валлетты.
   Час спустя Пескад покинул судно. Чтобы сбить с  толку  соглядатаев,  на
случай если бы за ним следили, он  стал  прогуливаться  по  длинной  улице
Реале. Вечером он направился в Мандераджо.
   Действительно, нет лучшего места, чем эта клоака, для того, кто  желает
набрать шайку проходимцев, готовых и на грабеж и на убийство. Здесь  можно
встретить людей всех национальностей, отребье Востока и Запада, беглецов с
коммерческих судов и дезертиров с военных, а главное - отщепенцев из среды
мальтийцев, отчаянных головорезов, в жилах которых течет пиратская  кровь,
ибо они потомки разбойников, прославившихся в  варварские  времена  лютыми
набегами.
   Карпене, получившему задание подыскать человек двенадцать,  готовых  на
все, оставалось лишь выбрать наиболее  подходящих.  Поэтому  он  с  самого
своего приезда почти не выходил из кабачков, приютившихся на самых  глухих
уличках Мандераджо, и вел переговоры с разным сбродом. Пескаду  ничего  не
стоило разыскать его здесь, но куда труднее было  выяснить,  для  кого  он
работает, чьи деньги расходует.
   Разумеется, деньги эти не могли принадлежать ему. Пять тысяч  флоринов;
в свое время полученные за донос, он уже давно проел.  Всеобщее  осуждение
заставило его уехать из Истрии, и он пустился по белу свету.  Деньги  свои
он живо растратил и снова впал в нищету.
   Не удивительно, что он стал обслуживать крупную шайку  злоумышленников,
подыскивая  новых  соучастников,  которые  должны  были  восполнить  урон,
нанесенный  виселицей.  С  этой  целью  Карпена  и  прибыл  на  Мальту   и
обосновался в Мандераджо. Куда именно собирался он  увезти  завербованных,
об этом Карпена никому не говорил: он отнюдь не доверял  своим  приятелям.
Да, впрочем, нанятые им головорезы этим и на интересовались.  Лишь  бы  им
хорошо платили,  лишь  бы  дали  вволю  воровать  и  грабить,  и  они,  не
рассуждая, готовы были поехать хоть на край света.
   Надо сказать, что Карпена немало удивился,  встретив  Марию  на  улицах
Мандераджо. Хотя прошло уже пятнадцать лет, он сразу же узнал  ее,  как  и
она узнала его. К тому же Карпене было досадно, что ей стало известно, где
он обретается.
   Итак, чтобы добыть нужные доктору сведения, Пескаду пришлось прибегнуть
к хитрости. И он вскоре перехитрил Карпену.  Да  и  как  было  испанцу  не
пристраститься к молодому разбойнику, который стал увиваться  около  него,
искал его дружбы, свысока отзывался об этом сброде из Мандераджо  и  то  и
дело  хвастался  совершенными  им  преступлениями,   каждое   из   которых
заслуживало на Мальте виселицы, в Италии - гильотины, в Испании - петли на
шею; как было не заинтересоваться  головорезом,  отзывавшимся  с  глубоким
презрением обо всех этих трусах, которым при виде полицейского  становится
не по себе, - короче  говоря,  как  было  не  увлечься  таким  отъявленным
негодяем?  Карпена,  большой  ценитель  подобного  рода  людей,   искренне
восхищался талантами своего нового знакомца.
   Пескад ловко вел игру  и  быстро  достиг  своей  цели;  утром  двадцать
шестого августа доктор Антекирт получил от него записку, в которой доктору
назначалось свидание в тот же вечер на окраине Сенглеа.
   В эти дни на "Феррато" шли  усиленные  приготовления  к  отплытию.  Дня
через три ремонт должен был закончиться, запасы угля уже были пополнены, и
судно могло выйти в море.
   Вечером  доктор  отправился  на  указанное  Пескадом  место.  Это  была
небольшая  рыночная  площадь,  окруженная  сводчатыми   зданиями,   вблизи
крепостного вала, на самой окраине пригорода.
   Было восемь часов. На площади находилось человек пятьдесят,  ибо  рынок
еще не закрылся.
   Доктор  прогуливался  в  толпе  мужчин  и   женщин,   по   преимуществу
мальтийцев, как вдруг почувствовал чье-то прикосновение.
   Какой-то жуткий проходимец, одетый в лохмотья, с продранной  шляпой  на
голове, поднес к его лицу носовой платок и ухмыльнулся:
   - Вот что я  вытащил  из  кармана  вашего  превосходительства!  Советую
получше беречь карманы!
   То был Пескад, но он так вырядился, что  узнать  его  не  было  никакой
возможности.
   - Негодяй! - возмутился доктор.
   - Негодяй, но все-таки кое на что пригодный, господин доктор.
   Тут доктор узнал Пескада и не в силах был сдержать улыбку. Он сразу  же
спросил:
   - Ну, как Карпена?
   - Он  действительно  подбирает  в  Мандераджо  дюжину  самых  отчаянных
головорезов.
   - Для кого?
   - Для какого-то Зироне.
   Для сицилийца Зироне, сообщника Саркани?  Какая  же  может  быть  связь
между этими злодеями и Карпеной?
   Поразмыслив, доктор пришел к следующему выводу, - и он не ошибся.
   Саркани непременно должен был  узнать  о  предательстве,  в  результате
которого был  арестован  Иштван  Батори,  бежавший  из  Пизинской  тюрьмы.
По-видимому,  он  разыскал  Карпену,  когда  тот  впал  в  полную  нищету,
сговорился с ним, и испанец стал одним  из  агентов,  обслуживавших  шайку
Зироне. Итак, Карпена становился первою вехою на пути, который был намечен
доктором, и теперь можно было действовать уже не вслепую.
   - А знаешь ли ты, с какой целью он набирает людей? - спросил доктор.
   - Для шайки, орудующей в Сицилии.
   - В Сицилии? Ну да, так и должно быть! А точнее?
   - В восточной части острова, между Сиракузами и Катанией.
   Итак, они напали на след!
   - Откуда же ты все это узнал?
   - От  самого  Карпены,  который  воспылал  ко  мне  горячей  симпатией.
Разрешите представить его вашему превосходительству.
   Доктор кивнул в знак согласия.
   - Теперь ты можешь  вернуться  на  яхту,  -  сказал  он,  -  и  одеться
поприличнее.
   - Нет, этот наряд для меня самый что ни на есть подходящий.
   - Почему?
   - Потому что я имею честь состоять в шайке почтеннейшего Зироне.
   - Берегись, друг мой! - ответил доктор. - Эта игра  может  стоить  тебе
жизни.
   - Для вас я на все готов, господин доктор; ведь я  вам  так  обязан,  -
возразил Пескад.
   - Славный малый!
   - Кроме того, не хвастаясь, скажу: я малый не  промах  и  хочу  поймать
этих мерзавцев на удочку.
   Доктору было ясно, что при  сложившихся  обстоятельствах  Пескад  может
быть  чрезвычайно  ему  полезен.  Прикинувшись  мошенником,  умный   малый
настолько завоевал доверие Карпены, что даже выведал его тайны, -  значит,
надо предоставить ему свободу действий.
   Поговорив минут пять, доктор и Пескад разошлись, чтобы  их  не  застали
вместе. Пескад пошел по набережной Сенглеа, в самом ее конце сел в лодку и
направился в Мандераджо.
   Не успел он туда доехать, как доктор вернулся  на  борт  "Феррато".  Он
рассказал Петеру Батори обо всем, что узнал от Пескада. Потом счел  долгом
предупредить Матифу, что его друг пустился ради общего  блага  в  довольно
опасное предприятие.
   Геркулес покачал головой  и  развел  руками.  Потом  он  несколько  раз
повторил, как бы обращаясь к самому себе:
   - Лишь бы ни один волос не упал у пего с головы! А не то...
   Последние три слова прозвучали красноречивее длинной  тирады,  если  бы
Матифу был на нее способен.



6. В ОКРЕСТНОСТЯХ КАТАНИИ

   Если бы сотворение земного шара было поручено человеку,  он,  вероятно,
выточил бы его на токарном станке, как биллиардный шар, не оставив на  нем
ни шероховатостей, ни складок. Но мир  был  создан  великим  творцом.  Вот
почему на прекрасном сицилийском  побережье  между  Аси-Реале  и  Катанией
разбросано так много живописных мысов, рифов, гротов, утесов и гор.
   В этой части Тирренского моря, между Сицилией  и  итальянским  берегом,
обрамленным отрогами Калабрийских  гор,  и  находится  Мессинский  пролив.
Какими были этот пролив, побережье и горы, над которыми господствует Этна,
во времена Гомера,  такими  они  остались  и  в  наши  дни.  Они  поистине
великолепны! Если лес, в котором Эней отыскал Ахемениду, теперь исчез,  то
грот Галатеи, грот Полифема, острова Циклопов, а  немного  севернее  скалы
Сцилла и Харибда стоят и поныне на своих исторических местах, и  мы  можем
увидеть тот самый берег, где  некогда  высадился  троянский  герой,  чтобы
основать новое государство.
   Нельзя отрицать, что  великан  Полифем  прославился  такими  подвигами,
какими не может похвастаться наш гигант Матифу.  Но  у  Матифу  есть  одно
существенное преимущество - он жив, тогда как Полифем умер уже три  тысячи
лет тому назад, если он действительно жил на свете, как утверждает  Улисс.
Элизе Реклю, например, высказал предположение, что  знаменитый  циклоп  не
что иное, как вулкан Этна: "Его кратер во время извержения  сверкает,  как
громадный глаз, на самой  вершине  горы,  с  которой  скатываются  в  море
обломки скал и становятся островами и рифами, подобно островам Фаральони".
   Острова Фаральони, разбросанные в нескольких сотнях метров от берега  и
от дороги в Катанию (а в наши дни  и  от  железной  дороги  из  Сиракуз  в
Мессину), - это и есть  древние  Циклоповы  острова.  Тут  же  недалеко  и
Полифемов грот. По всему побережью раздается оглушительный грохот  прибоя,
врывающегося в базальтовые пещеры.
   Среди этих-то скал вечером  двадцать  девятого  августа  два  человека,
весьма равнодушные к преданиям исторической древности, беседовали о разных
вещах, представлявших не малый интерес для сицилийских жандармов.
   Один из них, некоторое время поджидавший другого, был  Зироне.  Другой,
только что показавшийся на дороге из Катании, оказался Карпеной.
   - Вот и ты! Наконец-то? - воскликнул Зироне. - Как ты  запоздал!  Я  уж
думал, что Мальта исчезла  в  морской  пучине  вслед  за  своим  старинным
соседом, островом Джулия, и  ты  отправился  на  съедение  тунцам  на  дно
Средиземного моря!
   Читатель видит, что, несмотря на пролетевшие пятнадцать лет,  компаньон
Саркани не утратил ни своей болтливости, ни врожденной наглости. Он стоял,
сдвинув шляпу на ухо, накинув на плечи коричневый плащ, в длинных до колен
гетрах и больше всего смахивал на бандита, каким всегда был, да  и  теперь
остался.
   - Я не мог прийти раньше, - ответил Карпена. -  Только  нынче  утром  я
высадился с пакетбота в Катании.
   - Вместе с товарищами?
   - Да.
   - Сколько же их?
   - Дюжина.
   - Только-то?
   - Да, но зато какие парни!
   - Откуда они, из Мандераджо?
   - Отовсюду понемногу, но больше всего с Мальты.
   - Как бы они ни были хороши, их  все  равно  мало.  В  последнее  время
работа становится все трудней  и  опасней!  Жандармы  так  расплодились  в
Сицилии, что их скоро станет больше,  чем  папских  прихвостней.  Впрочем,
если у тебя товар хорошего качества...
   - Да,  Зироне,  ты  и  сам  увидишь.  Кроме  того,  я  привез  с  собой
замечательного мальчишку, он раньше был ярмарочным акробатом, -  ловкач  и
проныра, которого можно, если понадобится, переодеть девчонкой;  я  думаю,
он сослужит нам хорошую службу.
   - Что же он делал на Мальте?
   - Добывал часы, когда подвернется случай, а когда не попадались часы  -
носовые платки.
   - Как его зовут?
   - Пескадор.
   - Ладно, увидим, как пустить в дело его таланты и смекалку...  Куда  же
ты девал своих парней?
   - Они на постоялом дворе Санта-Гротта, над селением Николози.
   - И ты снова собираешься там хозяйничать?
   - Да, с завтрашнего дня.
   - Нет, с сегодняшнего вечера, как только я получу новые указания. Я жду
здесь, когда пройдет поезд из Мессины. Мне бросят  записку  из  последнего
вагона.
   - Записку... от него?
   - Да... от него! Его злополучная свадьба все откладывается, -  добавил,
смеясь, Зироне, - а мне приходится пока зарабатывать ему на жизнь! Ну,  да
чего не сделаешь для такого лихого товарища!
   В это время со стороны Катании послышался  далекий  гул,  непохожий  на
рокот прибоя. Приближался ожидаемый Зироне поезд. Вместе  с  Карпеной  они
поднялись на скалы и остановились против  железнодорожного  пути,  который
здесь не был огорожен.
   Паровоз перед входом в небольшой туннель дал два  свистка,  возвещая  о
приближении  поезда,  который  шел  тут  с  небольшой  скоростью;   вскоре
послышалось пыхтенье паровоза, и два ярких луча  прорезали  мрак,  освещая
рельсы далеко впереди.
   Зироне внимательно вглядывался в вагоны, пробегавшие в  трех  шагах  от
него.
   Перед  тем  как  с  ним  поравнялся  последний  вагон,  одно  из   окон
опустилось, и в нем показалась женщина. Увидев бандита на его  посту,  она
быстро  выбросила  из  окна  апельсин,  который  покатился  по  дороге   и
остановился шагах в десяти от него.
   Эта женщина была Намир, шпионка Саркани. Через несколько-минут она  уже
умчалась в поезде по направлению к Аси-Реале.
   Зироне подобрал  апельсин,  или,  вернее,  две  половинки  апельсиновой
кожуры, связанные бечевкой, и скрылся с Карпеной за высоким утесом. Там он
зажег небольшой фонарик,  раскрыл  апельсин  и  вынул  из  него  следующую
записку:
   "Он присоединится к вам в Николози через пять-шесть дней. Больше  всего
опасайтесь некоего доктора Антекирта!"
   Саркани узнал в Рагузе,  что  этот  таинственный  человек,  возбудивший
всеобщее любопытство, был два  раза  у  госпожи  Батори.  Это  встревожило
Саркани, привыкшего опасаться всех и вся. Вот почему он послал эту записку
своему сообщнику, не пользуясь даже почтой, прямо через Намир.
   Зироне сунул  записку  в  карман,  потушил  фонарь  и,  повернувшись  к
Карпене, спросил:
   - Слыхал ты когда-нибудь о докторе Антекирте?
   - Нет! Но, может быть, маленький Пескадор слышал о нем. Он  все  знает,
этот ловкий мальчишка!
   - Ладно, увидим.  Скажи,  Карпена,  как  ты  думаешь,  тут  не  страшно
путешествовать ночью?
   - Не так страшно, как днем, Зироне!
   - Да... Днем жандармы слишком любопытны! Ну тогда в путь! К трем  часам
мы должны добраться до харчевни Санта-Гротта.
   И перейдя железную дорогу, они направились по хорошо  известным  Зироне
извилистым тропинкам, проложенным  на  покрытых  застывшей  лавой  отрогах
Этны.
   Восемнадцать лет тому назад в Сицилии, главным  образом  в  ее  столице
Палермо,  орудовала  шайка  опасных  преступников.  В  ней   насчитывалось
несколько тысяч бандитов,  связанных  между  собой  своего  рода  уставом,
напоминающим  франкмасонский  ритуал.   Кражи   и   вымогательства   всеми
возможными способами - вот в чем заключалась деятельность  этого  общества
Маффия, которому многие  купцы  и  промышленники  вынуждены  были  платить
ежегодную  дань,  чтобы  иметь  возможность  беспрепятственно   заниматься
торговлей или производством товаров.
   В то время - это было еще до триестского заговора -  Саркани  и  Зироне
были в числе главарей Маффии, и притом довольно рьяных.
   Однако с развитием прогресса во всех областях, с улучшением  управления
если  не  в  глухих  уголках  провинции,  то  в  главных  городах,  Маффии
становилось все трудней вершить свои дела. Дани и  поборы  уменьшились,  и
большинство членов шайки разбрелось и занялось грабежами  и  разбоем,  как
более верным способом добычи денег.
   В эту эпоху, после объединения Италии, ее политический режим изменился.
Сицилия не избегла общей участи и должна была,  как  и  другие  провинции,
подчиниться новым законам  и  прежде  всего  закону  о  всеобщей  воинской
повинности. Но нашлось немало бунтовщиков, не  желавших  признавать  новые
законы, и дезертиров, отказывавшихся отбывать военную службу. Все это были
бесшабашные молодцы - среди них и члены Маффии и люди непричастные к  ней:
они объединялись в банды и грабили страну.
   Зироне возглавлял одну из таких банд, и когда часть  состояния  Матиаса
Шандора, доставшаяся Саркани за донос,  была  пущена  на  ветер,  оба  они
взялись за старое, дожидаясь, когда им подвернется  случай  снова  сорвать
крупный куш.
   И такой случай представился - Саркани должен  был  вскоре  жениться  на
дочери Силаса Торонталя. Однако до сих пор ему это не удалось, и мы знаем,
что было тому причиной.
   Сицилия  поистине  удивительная   страна!   Она   как   будто   нарочно
приспособлена для разбойничьих налетов! Древняя Тринакрия,  протяженностью
в  семьсот  двадцать  километров,  представляет  собой   треугольник,   на
северо-востоке которого находится мыс Фаро, на западе мыс  Марсала,  а  на
юго-востоке мыс Пассеро. Остров пересекают горные хребты Пелор  и  Неброд,
на нем есть несколько вулканов, из них самый крупный Этна,  там  протекают
реки Джарелла, Кантара, Платани,  множество  горных  потоков,  есть  также
долины, равнины, города, соединенные труднопроходимыми дорогами,  селения,
до которых никак не доберешься, деревни, разбросанные на почти недоступных
утесах, уединенные  монастыри,  затерянные  в  ущельях  или  на  скалистых
отрогах,  разнообразные  убежища,  где  можно  скрываться,   и,   наконец,
бесчисленное множество  заливов  и  бухточек,  откуда  так  легко  бежать.
Сицилия представляет собой как  бы  земной  шар  в  миниатюре,  там  можно
встретить все, что разбросано по всей земле: горы, вулканы, долины,  луга,
реки, ручьи, озера, водопады,  города,  поселки,  деревни,  порты,  бухты,
полуострова, мысы, рифы,  скалы,  -  и  населяет  эту  страну  около  двух
миллионов человек,  разместившихся  на  площади  в  двадцать  шесть  тысяч
квадратных километров.
   Где еще вы найдете землю, столь удобную для нападений и разбоя? И  хотя
бандитизм в Сицилии понемногу уменьшается, хотя сицилийские и калабрийские
разбойники как будто отжили свой век  -  по  крайней  мере  в  современной
литературе - и многие считают, что честный труд выгоднее воровства, все же
путешественникам  лучше  быть  поосторожнее  в  этой  стране,  излюбленной
Какусом и пользующейся покровительством Меркурия.
   Однако за последние годы сицилийские жандармы, бывшие всегда настороже,
всегда в боевой готовности, сделали ряд очень удачных  облав  в  восточных
провинциях. Несколько банд были окружены  и  частично  уничтожены.  В  том
числе и шайка Зироне, в которой осталось  всего  каких-нибудь  тридцать  -
сорок человек. Вот почему и родилась у него  мысль  влить  в  нее  немного
свежей крови, в частности крови  мальтийской.  Он  знал,  что  в  трущобах
Мандераджо, где он часто околачивался в былое  время,  можно  найти  сотни
слоняющихся  без  дела  бандитов.  С  этой  целью  Карпена  и   поехал   в
Ла-Валлетту, и хотя он привез всего дюжину молодцов, зато  это  был  самый
отборный народ.
   Пусть читатель не удивляется, что Карпена оказался преданным помощником
Зироне. Такая работа была ему вполне по душе; но так как он был от природы
трусом, то старался поменьше лезть вперед, уклоняясь от стычек, где  легко
получить пулю  в  лоб.  Он  предпочитал  заниматься  подготовкой  налетов,
разработкой  планов  и  выполнять  обязанности  хозяина  грязной  харчевни
Санта-Гротта, жуткого притона, стоящего на склоне вулкана.
   Разумеется, Саркани и Зироне знали, какую роль сыграл  Карпена  в  деле
Андреа Феррато, Карпена же ничего не знал о триестском  предательстве.  Он
думал, что вступил в компанию с честными бандитами, в течение  многих  лет
занимавшимися "своим ремеслом" в сицилийских горах.
   На всем пути от скал Полифема до Николози -  около  восьми  итальянских
миль - у Зироне и Карпены не было никаких неприятных встреч; они не видели
по дороге ни одного жандарма. Поднимаясь по довольно крутым тропинкам, они
шли то между виноградниками, оливковыми и апельсиновыми  рощами,  то  мимо
высоких кедров, пробковых дубов, зарослей ясеня и фиговых деревьев.  Порой
они поднимались по пересохшему  руслу  потоков,  которые  издали  казались
посыпанными щебнем дорогами, еще не укатанными  тяжелым  катком.  Спутники
миновали деревни Сан-Джованни и Траместиери и  поднялись  на  значительную
высоту над уровнем Средиземного моря.  Около  половины  одиннадцатого  они
дошли до Николози. Это местечко расположено в  середине  довольно  широкой
котловины,  с  севера  и  запада  обрамленной   вулканическими   массивами
Монпилиери, Монте-Росси и Серра Пиццута.
   В  Николози  шесть  церквей,  монастырь,  патроном  которого  считается
Сан-Николо д'Арена, и два постоялых двора, что  свидетельствует  о  важном
значении местечка. Но эти постоялые дворы не  интересовали  Зироне  и  его
спутника. Они  спешили  в  харчевню  Санта-Гротта,  до  которой  оставался
какой-нибудь час ходьбы; этот притон спрятался в  одном  из  самых  темных
ущелий у подножия Этны. И они добрались  туда  раньше,  чем  на  церковных
башнях в Николози пробило полночь.
   В Санта-Гротта не спали. Там собрались новобранцы Карпены. Они ужинали,
оглашая харчевню криками и проклятиями,  а  принимал  их  один  из  старых
членов шайки  Зироне  по  имени  Бенито.  Его  товарищи  -  человек  сорок
бандитов, преимущественно  горцев  и  дезертиров,  -  находились  милях  в
двадцати к западу; они занимались разбоем по ту сторону Этны и должны были
вскоре к нему присоединиться. А пока в Санта-Гротта  расположились  только
двенадцать мальтийцев, набранных Карпеной. Среди них  был  и  Пескадор,  -
иначе говоря  Пескад,  -  принимавший  деятельное  участие  в  общем  хоре
ругательств и проклятий. Но он слушал, наблюдал и запоминал все, что могло
ему пригодиться. Так, незадолго до прихода Карпены и Зироне он отметил про
себя слова Бенито, пытавшегося усмирить своих шумных гостей.
   - Заткнитесь вы, чертовы мальтийцы, перестаньте орать! Этак вас услышат
в Кассоне, куда главный комиссар, любезный квестор провинции, послал отряд
карабинеров!
   То была шуточная угроза,  ибо  Кассоне  находился  довольно  далеко  от
Санта-Гротта. Однако новички поверили, что их крики могут долететь до ушей
карабинеров, как называли местных жандармов, и они утихомирились, но  зато
принялись еще усерднее опустошать большие фляги с местным  вином,  которые
Бенито разливал сам, поздравляя молодцов с  приездом.  Все  они  были  уже
более или менее пьяны, когда дверь харчевни открылась.
   - Что за милые мальчики! - воскликнул Зироне, входя. - У Карпены легкая
рука, а Бенито, видно, знает свое дело!
   - Эти парни умирали от жажды! - ответил Бенито.
   - А так как это самая страшная смерть, - подхватил Зироне со смехом,  -
то ты решил их от нее избавить! Ну, ладно! Пускай они теперь  отправляются
спать. Мы познакомимся завтра.
   - Зачем же откладывать до завтра? - спросил один из новоприбывших.
   - Да потому, что вы слишком пьяны, и вам ничего не втолкуешь!
   - Пьяны! Скажет тоже! Разве можно опьянеть от нескольких бутылок вашего
кислого вина, когда мы привыкли лакать джин и виски в кабаках Мандераджо!
   - Ишь ты! Это что за фрукт? - спросил Зироне.
   - Малютка Пескадор! - ответил Карпена.
   - Ишь ты! А это кто такой? - спросил в свою очередь Пескадор,  указывая
на Зироне.
   - Это Зироне!
   Зироне стал присматриваться к юному бандиту, которого  ему  расхваливал
Карпена; мальчишка держался весьма развязно.  По-видимому,  Зироне  нашел,
что у него смышленая и наглая рожица, - он одобрительно кивнул  головой  и
спросил:
   - Значит, ты выпил не меньше других?
   - Даже больше!
   - И голова у тебя в порядке?
   - У меня в голове не мутится от такой малости!
   - Послушай, малыш, Карпена сказал, что ты  можешь  дать  мне  небольшую
справку.
   - Задаром?
   - Лови!
   Зироне подбросил  кверху  полпиастра,  и  монета  мгновенно  исчезла  в
кармане Пескадора, как волшебный шарик, попавший в руки фокусника.
   - Он, право же, мил! - воскликнул Зироне.
   - Очень мил! - подтвердил Пескадор. - Так в чем же дело?
   - Ты хорошо знаешь Мальту?
   - Мальту, Италию, Истрию, Далмацию и всю Адриатику!
   - Ты много путешествовал?
   - Очень много - и всегда за собственный счет!
   - Советую тебе и впредь путешествовать только  таким  способом,  потому
что когда тебя везут на казенный...
   - Это обходится слишком дорого!
   - Вот именно! - подхватил Зироне, радуясь, что у него появился товарищ,
с которым можно поболтать в свое удовольствие.
   - А дальше что? - спросил маленький пройдоха.
   -  А  дальше,  скажи-ка,  Пескадор,  не  случалось  ли  тебе  во  время
путешествий слышать о некоем докторе Антекирте?
   При всей своей  проницательности  Пескадор  никак  не  ожидал  услышать
"этакую штуку"! Однако он так хорошо владел  собой,  что  ничем  не  выдал
своего удивления.
   Ведь Зироне не был ни в Рагузе, во  время  стоянки  "Саварены",  ни  на
Мальте, когда там стоял "Феррато". Где же он  мог  услышать  о  докторе  и
узнать его имя?
   Но находчивый Пескадор тотчас же сообразил, как ему это выяснить.
   - О докторе Антекирте? - ответил он.  -  Еще  бы!..  Да  ведь  на  всем
побережье только о нем и толкуют!
   - Ты когда-нибудь его видел?
   - Нет, не довелось.
   - А знаешь, что это за тип?
   - Этот бедняга, говорят, имеет всего сотню миллионов и, отправляясь  на
прогулку, кладет по миллиону в каждый карман своей дорожной куртки, а их в
ней не меньше шести штук! Этот  неудачник  вынужден  заниматься  медициной
только как любитель, и практикует он  то  на  борту  своей  шхуны,  то  на
паровом катере и знает лекарства от всех  двадцати  двух  тысяч  болезней,
которыми природа наградила род человеческий.
   В Пескадоре весьма кстати  проснулся  прежний  балаганный  остряк,  его
болтовня восхищала и Зироне и Карпену, который всем своим  видом  говорил:
"Ну что? Каков мой новичок?"
   Пескадор замолчал, закурил папиросу и  принялся  пускать  кольца  дыма,
который, казалось, выходил у него не только из носа, но даже из глаз и  из
ушей.
   - Так этот доктор очень богат, говоришь? - спросил Зироне.
   - Он так богат,  что  может  купить  всю  Сицилию  и  превратить  ее  в
английский парк! - ответил Пескадор.
   Тут он решил забросить удочку и  начать  приводить  в  исполнение  свой
план.
   - А знаете, капитан Зироне, хоть я и не видел доктора  Антекирта,  зато
видел одну из его яхт, ведь, говорят, у него целая флотилия  для  прогулок
по морю!
   - Его яхту?
   - Ну да, "Феррато". Замечательное судно! Оно бы меня  вполне  устроило,
чтобы прокатиться в Неаполитанскую бухту  с  парочкой  принцесс  по  моему
выбору.
   - Где ты видел эту яхту?
   - На Мальте.
   - Когда?
   - Третьего дня в бухте Ла-Валлетта. Когда  мы  садились  на  корабль  с
сержантом Карпеной, она стояла на якоре в военной  гавани.  Мне  говорили,
что яхта отплывает через сутки после нас.
   - Куда?
   - Тоже в Сицилию, прямо в Катанию.
   - Вот как, в Катанию!
   Отъезд доктора совпадал с полученным  от  Саркани  предостережением,  и
Зироне насторожился.
   Пескад понял, что Зироне тревожит какая-то тайная мысль, - но какая? Он
не мог догадаться и решил выведать, что у  него  на  уме.  Поэтому,  когда
Зироне спросил:
   - Интересно, что нужно этому проклятому доктору в Сицилии и особенно  в
Катании? - он ответил:
   -  Как  что?  Святая  Агата!  Он  хочет  осмотреть  город  и  совершить
восхождение на Этну! Так делают все знатные путешественники!
   - Послушай, Пескадор, - заметил Зироне, которому новичок начал  внушать
некоторые подозрения, - сдается мне, ты что-то  слишком  много  знаешь  об
этом человеке.
   -  Я  знаю  столько,  сколько  мне  нужно,  чтобы   действовать,   если
представится случай!
   - Что ты хочешь сказать?
   - А то, что если доктор Антекирт и вправду решил прогуляться  по  нашим
местам, то его превосходительству придется заплатить нам изрядную дорожную
пошлину, черт возьми!
   - Вот как!
   - И если это обойдется ему всего в один или два миллиона, я скажу,  что
он дешево отделался!
   - Ты думаешь?
   - Да, и считаю, что в таком случае Зироне и  его  друзья  покажут  себя
изрядными дураками!
   -  Ладно!  -  сказал  Зироне  смеясь.  -  А  теперь,  сделав  нам  этот
комплимент, можешь идти спать.
   - С великим удовольствием, капитан, ведь я знаю  наперед,  что  сегодня
увижу во сне!
   - Что же?
   - Миллионы доктора Антекирта... золотой сон, правда?
   Выпустив последнее кольцо дыма,  Пескадор  присоединился  к  товарищам,
разместившимся в сарае, а Карпена отправился в свою комнату.
   Но храбрый малый и не  думал  спать:  он  мысленно  проверял  все  свои
поступки и слова.
   Все ли он сделал, что нужно, услыхав, к своему  великому  удивлению,  о
докторе Антекирте? Справился ли он со своей задачей? Об этом  пусть  судит
читатель.
   В Сицилии доктор надеялся настигнуть Саркани, а может  быть,  и  Силаса
Торонталя, ведь они вместе уехали из Рагузы. Если Саркани там не окажется,
доктор хотел  захватить  его  компаньона  Зироне,  а  затем  подкупом  или
угрозами выпытать у него, где находятся Саркани и Силас  Торонталь.  Таков
был его план. И вот как он собирался действовать.
   В дни своей молодости доктор не раз  бывал  в  Сицилии,  чаще  всего  в
окрестностях Этны. Он знал дороги, по  которым  совершают  восхождения  на
гору, из них самой удобной была та, что  проходит  мимо  небольшого  дома,
построенного у самого подножия горы и названного "Casa Inglesa" [несколько
английских  джентльменов,  любителей  комфорта,  основали  убежище   "Каса
Инглеза", расположенное на высоте  трех  тысяч  метров  над  уровнем  моря
(прим.авт.)] - "Приют англичан".
   Как мы знаем, в это время шайка  Зироне,  для  которой  Карпена  привез
подкрепление с Мальты, рыскала по склонам Этны. Несомненно, приезд  такого
знаменитого человека, как доктор Антекирт, должен наделать шуму в  городе.
А так как доктор во всеуслышание заявит о  своем  намерении  подняться  на
Этну, то и Зироне, конечно, узнает об этом, особенно с помощью  Пескадора.
Мы видели, что Пескадору ничего не стоило подготовить  почву,  ибо  Зироне
первый начал расспрашивать его о докторе Антекирте.
   И тут Зироне готовилась ловушка, в которую он очень легко мог попасть.
   Накануне  дня,  намеченного  доктором  для   восхождения   на   вулкан,
двенадцать хорошо вооруженных матросов с  "Феррато"  тайком  отправятся  в
"Каса  Инглеза".  Назавтра  доктор  в  сопровождении  Луиджи,   Петера   и
проводника выйдет из Катании, с тем чтобы добраться до  "Каса  Инглеза"  к
восьми часам вечера  и  там  заночевать.  Так  всегда  поступают  туристы,
желающие  полюбоваться  с  вершины  Этны  восходом  солнца  и   видом   на
Калабрийские горы.
   Без сомнения, Зироне, подстрекаемый Пескадором,  постарается  завладеть
доктором Антекиртом, думая, что ему "придется иметь дело только с ним и  с
двумя его спутниками.  Но  когда  он  явится  в  "Каса  Инглеза",  негодяя
встретят матросы с "Феррато" и живо справятся с ним.
   Пескадору был известен этот план, он очень ловко воспользовался случаем
и подал Зироне мысль завладеть доктором - богатой добычей,  которую  легко
захватить, не нарушая полученного распоряжения.  К  тому  же  если  Зироне
следует опасаться этого человека, то не лучше ли избавиться от него,  даже
с риском потерять выкуп? Так и решил поступить  Зироне  в  ожидании  новых
указаний от Саркани. Правда, с ним не было всей его шайки,  но  он  решил,
что ему хватит и мальтийцев Карпены. Однако  замысел  Зироне  не  тревожил
Пескадора, знавшего, что эти негодяи и в подметки не  годятся  матросам  с
"Феррато".
   Зироне никогда не полагался на случай. Зная со слов Пескадора, что яхта
доктора  должна  прибыть  на  следующий  день,  он  спозаранку   ушел   из
Санта-Гротта и спустился в Катанию. Его там не знали, и он мог появиться в
городе, ничем не рискуя.
   Судно доктора уже несколько часов покачивалось на якорной стоянке.  Оно
остановилось не у пристани, где теснились суда, а в небольшой бухте, между
северным молом и вдававшимися в море черными скалами -  застывшим  потоком
лавы, спустившейся с горы во время извержения 1669 года.
   На  рассвете  Матифу  и  одиннадцать  матросов,  под  командой  Луиджи,
высадились в Катании. Затем они разбрелись в разные стороны и  отправились
по одному в "Каса Инглеза".
   Зироне ничего не знал об этой высадке, а так  как  "Феррато"  стоял  на
якоре в кабельтове от берега, никто не мог  разглядеть,  что  делается  на
борту.
   Около шести часов вечера с судна была спущена  шлюпка,  доставившая  на
берег двух пассажиров - доктора и Петера Батори. Они  направились  по  Виа
Стесикоро и Страда Этнеа к  прекрасному  городскому  саду  Вилла  Беллини,
одному из самых красивых парков в Европе, со  множеством  цветущих  клумб,
извилистых  дорожек,  журчащих  потоков  и  террас,   осененных   высокими
деревьями; а на заднем плане возвышается величественный вулкан, увенчанный
султаном клубящихся паров.
   Зироне следовал за двумя туристами, не сомневаясь, что один  из  них  и
есть доктор Антекирт. Пробираясь в толпе, собравшейся послушать  музыку  в
городском саду, он подошел к ним довольно близко. Доктор и Петер  заметили
маневры этого подозрительного субъекта и решили, что если это  Зироне,  то
им представляется удобный случай заманить его в расставленную западню.
   Около одиннадцати часов, покидая  городской  сад,  чтобы  вернуться  на
судно, доктор сказал Петеру, нарочно повысив голос:
   - Решено! Мы выходим завтра днем и переночуем в "Каса Инглеза".
   По-видимому, шпион узнал все, что ему было  нужно,  ибо  минуту  спустя
исчез.



7. "КАСА ИНГЛЕЗА"

   На следующий день, около часу,  доктор  и  Петер  Батори  приготовились
съехать на берег; для них спустили шлюпку.
   Перед отъездом доктор приказал капитану Кестрику направить "Электро-2",
прибытия которого ждали с минуты на минуту, к скалам Полифема, как  иногда
называют острова Фарильони. Если план доктора удастся и Саркани  или  хотя
бы Зироне и Карпена будут пойманы, это быстроходное судно тотчас  доставит
их на остров Антекирту, где предатели окажутся в полной власти доктора.
   Шлюпка отчалила. Через несколько минут она  уже  пристала  к  лестнице,
ведущей на набережную Катании. Доктор Антекирт  и  Петер  были  одеты  как
альпинисты, собиравшиеся совершить  восхождение  на  большую  высоту,  где
температура могла упасть до 7-8 градусов мороза, тогда как здесь, у  моря,
стояла тридцатиградусная жара. На набережной их ждал проводник,  взятый  в
местной секции клуба  альпинистов,  помещавшейся  в  доме  N_17  на  улице
Линкольна. Для них приготовили лошадей, которых  предполагали  заменить  в
Николози мулами, - это спокойные и выносливые животные, самые надежные при
путешествии в горах.
   Путники быстро пересекли город, вытянувшийся узкой полосой вдоль берега
моря. Доктор не заметил, чтобы  за  ними  кто-нибудь  следил.  Свернув  на
Бельведерскую дорогу, они начали подниматься по предгорьям  массива  Этны,
который сицилийцы называют Монджибелло; основание этого массива  имеет  не
менее двадцати пяти миль в диаметре.
   Дорога была неровная и извилистая, она то и  дело  круто  поворачивала,
огибая базальтовые скалы, образовавшиеся миллионы лет назад, нагромождения
застывшей лавы и высохшие русла, по которым весной несутся бурные  потоки.
Склоны горы были покрыты ясенями, оливковыми,  апельсиновыми  и  рожковыми
деревьями, а между  ними,  цепляясь  длинными  побегами  за  ветви,  росли
виноградные лозы. Это был нижний из трех поясов, как бы первый этаж  Этны,
"горы-горнила", как называли ее финикийцы, а "геологи" тех далеких времен,
когда еще не было геологии, считали ее "осью земли и столпом небес".
   Часа через  два  путешественники  остановились,  чтобы  дать  отдохнуть
лошадям. Доктор и Петер, взглянув вниз, увидели перед собой  всю  Катанию,
город, не уступающий по красоте Палермо и насчитывающий не менее 85  тысяч
жителей.  Как  на  ладони,  были  видны  его  главные  улицы,  проложенные
параллельно  набережной,  колокольни  и  купола  многочисленных   церквей,
живописные монастыри, дома, построенные в несколько  вычурном  стиле  XVII
века, а вокруг города тянулась  зеленая  лента  деревьев,  чудесный  пояс,
обвивавший его стан. Дальше  виднелся  порт,  для  которого  Этна  создала
естественную дамбу во время чудовищного извержения 1669  года,  когда  она
выбросила более миллиарда кубометров  лавы,  под  которой  были  погребены
четырнадцать городов и деревень и погибло около 18 тысяч человек.
   Теперь, в XIX веке, Этна стала спокойней, и, пожалуй, она  имеет  право
на отдых. Действительно, с начала  христианской  эры  насчитывается  более
тридцати извержений Этны,  и  если  Сицилия,  несмотря  на  это,  все  еще
существует, значит у нее крепкий костяк. Впрочем,  у  вулкана  нет  одного
постоянного кратера. Он меняет их  по  своему  капризу.  Поверхность  горы
прорывается там, где вырастает один  из  тех  огнедышащих  нарывов,  через
которые изливается  лава,  накопившаяся  в  ее  недрах.  Отсюда  множество
небольших вулканов, среди них  выделяется  Монте  Росси  -  гора  с  двумя
вершинами, высотой в 137 метров, образовавшаяся за какие-нибудь три месяца
из шлака и пепла, выброшенных Этной во время извержения 1669 года.  Другие
- Фрументо, Симони, Сторнелло, Крисинко - теснятся вокруг главного конуса,
словно колоколенки, обступившие купол собора. Кроме того, после извержений
1809,  1811,  1819,  1838,  1852,  1865,  1879  годов  осталось  множество
кратеров, воронки которых на склонах центрального конуса напоминают ячейки
гигантских сот.
   Проехав деревушку Бельведер, проводник свернул в сторону  и  кратчайшим
путем вывел туристов к Траместьери, откуда начинается дорога на  Николози.
Они по-прежнему ехали среди садов и виноградников; это все еще был  первый
пояс Этны, который тянется до самого местечка  Николози,  находящегося  на
высоте 2120 футов над уровнем моря. Около  четырех  часов  дня  показалось
Николози.   Итак,   весь   пятнадцатикилометровый    путь    от    Катании
путешественники проделали благополучно, не повстречав ни волка, ни  дикого
кабана. До "Каса Инглеза" оставалось еще двадцать километров.
   - Сколько времени ваша светлость намерены пробыть в Николози? - спросил
проводник.
   - Как можно меньше. Нам надо  быть  на  месте  не  позже  девяти  часов
вечера, - ответил доктор.
   - Сорок минут - это немного?
   - Пожалуй...
   За этот короткий промежуток времени путники успели закусить в одной  из
двух  местных  харчевен,  хозяину  которой  удалось  отчасти  восстановить
репутацию сицилийской кухни. И да послужит это к чести маленького  селения
Николози, в котором всего три тысячи жителей и  великое  множество  нищих!
Далеко не в каждом городке  Италии,  даже  и  в  более  значительном,  чем
Николози, могут так вкусно накормить,  как  накормили  путешественников  в
этой скромной харчевне: им предложили кусок жареного  козленка,  фрукты  -
виноград, апельсины и  гранаты,  а  также  бутылку  сан-плачидо,  вина  из
винограда, растущего в окрестностях Катании.
   Еще не было пяти часов, когда доктор, Петер и проводник - уже верхом на
мулах - начали подыматься по второму поясу  горного  массива;  теперь  они
вступили в полосу лесов. Однако деревьев там было не так уж много, ибо  на
склонах Этны, как, впрочем, и везде, дровосеки  систематически  уничтожают
великолепные старинные леса, от которых скоро останутся одни воспоминания,
да и то лишь в древних мифах. Все  же  местами,  вдоль  потоков  застывшей
лавы, на краю оврагов и пропастей, еще встречаются группы буков,  дубов  и
смоковниц с темно-зеленой, почти черной листвой, а еще выше - ели, сосны и
березы. На  этих  склонах,  где  почва  состоит  из  пепла,  смешанного  с
перегноем, растут огромные папоротники, ясенец,  мальва,  а  мох  устилает
землю зеленым ковром.
   К восьми часам вечера доктор и Петер поднялись  на  высоту  трех  тысяч
метров, где проходит граница вечных снегов. Здесь на склонах Этны  столько
снега, что им можно было бы снабдить всю Италию, не говоря уж о Сицилии.
   Далее,  за  Балле  дель  Бове  -  огромной  котловиной,  имеющей  форму
амфитеатра, тянется полоса черной лавы, пепла  и  шлака.  Путешественникам
пришлось огибать скалы высотой до трех тысяч футов, вздымавшиеся по  краям
котловины; на этих скалах можно было явственно различить пласты трахитов и
базальта, еще не подвергшихся разрушительному действию времени.
   Впереди возвышался главный  конус  вулкана,  местами  покрытый  скудной
высокогорной растительностью. Этот конус  был  как  бы  горой  на  горе  -
Пелионом на Оссе, - его закругленная вершина  находилась  на  высоте  3316
метров над уровнем моря.
   Путешественники уже ощущали под ногами колебания почвы. Покрытая снегом
земля вздрагивала от  непрерывных  подземных  толчков.  Из  жерла  вулкана
подымался столб сернистых  паров,  расходившийся  кверху  султаном;  ветер
изгибал его, и время от времени пары  опускались  и  стлались  у  подножия
конуса, а куски раскаленного шлака градом сыпались на снежный покров  и  с
шипением гасли.
   Было очень холодно, несколько  градусов  ниже  нуля,  и  в  разреженном
воздухе дышать становилось все труднее. Путешественники плотнее закутались
в свои плащи. Пронзительный ветер, дувший из-за  горы,  подхватывал  снег,
кружил его и уносил в пространство. Отсюда уже  были  ясно  видны  боковые
кратеры, расположенные ниже огнедышащего жерла главного вулкана,  -  узкие
дымящиеся воронки, глубокие  колодцы,  на  дне  которых  гудело  подземное
пламя. Глухие раскаты следовали один за другим,  по  временам  переходя  в
оглушительный грохот: казалось, то бурлит гигантский котел, в котором  под
давлением пара открылись все предохранительные клапаны. Однако  извержения
не предвиделось, и хотя недра  вулкана  содрогались  от  ярости,  лава  не
вырывалась наружу, а только клокотала в главном  и  боковых  кратерах,  из
которых с глухим шумом вылетали густые пары.
   Было девять часов вечера. На  небе  уже  зажглись  мириады  звезд,  они
особенно ярко сверкали в разреженном горном воздухе. Узкий  серп  молодого
месяца отражался в волнах Эолийского моря. Ночь  была  бы  торжественна  и
спокойна, если бы не глухое клокотанье вулкана.
   - Мы, должно быть, уже приехали? - спросил доктор.
   - Да, вот "Каса Инглеза".
   Шагах в пятидесяти от них, примерно на четыреста  метров  ниже  вершины
главного конуса, стоял маленький  домик,  занесенный  снегом;  видна  была
только  его  передняя  стена  с  двумя  окнами  и  дверью,  все  остальное
скрывалось  под  снеговой  шапкой.  Это  и  была  "Каса  Инглеза",  домик,
построенный в 1811  году  английскими  офицерами  на  небольшой  площадке,
образованной застывшей лавой и известной под названием Пьяно дель Лаго  [в
то время здесь должны были начаться работы по устройству в "Каса  Инглеза"
обсерватории;  работы  эти  предприняли  итальянские   власти   вместе   с
муниципалитетом Катании (прим.авт.)].
   "Каса Инглеза", или иначе "Каса Этнеа", долгое время  содержавшаяся  на
средства синьора Джемелларо, брата известного  ученого-геолога,  носившего
ту же фамилию, совсем недавно  была  отремонтирована  клубом  альпинистов.
Неподалеку выступали из темноты мрачные  развалины  так  называемой  Башни
философа, сохранившейся еще со времен Римской империи, -  по  преданию,  с
этой башни в жерло Этны бросился Эмпедокл,  знаменитый  философ,  уроженец
Агригента. Поистине нужно  быть  прирожденным  философом,  чтобы  провести
здесь неделю в полном одиночестве. И  не  удивительно,  что  Эмпедокл,  не
выдержав, покончил с собой.
   Путешественники подъехали к  "Каса  Инглеза"  и  постучались  в  дверь,
которая тотчас же отворилась. Через мгновение  доктор  и  Петер  оказались
среди своих.
   В "Каса Инглеза" только три комнаты. Стол, несколько стульев,  кухонная
посуда - вот все, что там можно найти,  но  этого  вполне  достаточно  для
путешественников, поднявшихся на высоту 2885  метров  в  останавливающихся
здесь, чтобы передохнуть.
   До прихода  доктора  Луиджи,  хотя  было  очень  холодно,  не  позволял
развести огонь в очаге, - он боялся выдать присутствие  своего  маленького
отряда. Но теперь эта предосторожность была излишней, так как Зироне знал,
что доктор собирается переночевать в "Каса Инглеза". В очаг наложили дров,
запас которых хранился в сарайчике, и огонь  весело  запылал,  согревая  и
освещая комнаты.
   Между тем доктор, отозвав Луиджи в сторону, спросил его,  не  случилось
ли чего за время пребывания отряда в "Каса Инглеза".
   - Нет, - ответил Луиджи, - пока все спокойно.  Боюсь  только,  они  уже
пронюхали, что мы здесь.
   - Почему ты так думаешь?
   - Да потому, что от самого Николози за нами шел  какой-то  человек.  Он
исчез, когда мы уже подходили к основанию конуса.
   - Какая досада! Это может отбить у Зироне охоту напасть на меня.  Никто
не появлялся у "Каса Инглеза" после захода солнца?
   - Нет, господин доктор.  Из  предосторожности  я  даже  велел  обыскать
развалины Башни философа, но и там никого не было.
   - Что ж,  подождем.  Только  выставь  дозорного.  Ночь  светлая,  видно
далеко. Нельзя, чтобы нас застали врасплох!.
   Распоряжение было тотчас же  выполнено.  Доктор  сел  на  скамью  перед
очагом, остальные набросали на пол соломы и улеглись на нее.
   Матифу  подошел  к  доктору  и  молча  смотрел  на  него,  не   решаясь
заговорить. Нетрудно было догадаться, что его тревожит.
   - Ты хочешь знать, где Пескад?  Потерпи  немного.  Он  скоро  вернется,
хотя, по п�