Чарльз Буковски. Жизнь и смерть в благотворительной палате
---------------------------------------------------------------
Перевод с английского Василия Голышева
Источник: http://ch-bukowski.chat.ru/
---------------------------------------------------------------
"Скорая помощь" была полна, но мне нашлось место наверху, и мы
тронулись. Меня взяли с сильными кровавыми рвотами, и я боялся, что меня
вырвет на людей внизу. Мы катили под звуки сирены. Они доносились издалека,
точно это была не наша, а какая-то посторонняя сирена. Мы ехали в окружную
больницу, мы все. Нищие. Объекты благотворительности. У каждого из нас
испортилось что-то свое, и для некоторых эта поездка была последней. Общего
у нас было то, что все мы были нищие и всем нам ничего не светило. "Скорую
помощь" набили битком. Я не думал, что она вмещает столько людей.
- Боже, о Боже милостивый, - услыхал я голос негритянки снизу, - за что
же МНЕ такое? МНЕ-ТО за что такое, Господи?...
Сам я не удивлялся. Я давно играл со смертью. Не то чтобы мы были
хорошими друзьями, но знакомство водили давно. В этот вечер она подсела ко
мне слишком близко и слишком стремительно. Предупреждения были: боль ножом
втыкалась мне в живот, но я старался ее не замечкать. Я думал, что меня не
прошибешь и что боль - разхновидность неудачи; я старался ее не замечать. Я
заливал ее виски и шел работать. Рабоотал я пьянице. Все из-за виски; не
надо было переходить с вина на виски.
Кровь из внутренностей не такого ярко-алого цвета, как, скажем, на
порезанном пальце. Кровь из внутренностей темная, пурпурная, почти черная, и
она воняет, воняет отвратительно. Эта животворная влага воняла хуже говна.
Подступило опять. Обычно кажется, что стоит только избавиться от пщии,
и станет легче. Но сейчас это была одна иллюзия: каждый спазм приближал
встречу с Мамашей Смертью.
- О Господи Боже милостивый, за что...
Кровь оказалась у меня во рту, но я ее не выплюнул. Я не знал, что
делать. С верхнего яруса я бы порядком испачкал своих друзей внизу. Я держал
кровь во рту и думал, как поступить. "Скорая помощь" повернула, и кровь
закапала из углов рта. Что же, человек должен соблюдать приличия, даже если
он умирает. Я собрался с силами, закрыл глаза и заглотнул кровь обратно.
Меня замутило. Но задача была решена. Я только надеялся, что мы скоро
приедем, и мне не прийдется бороться со следующей порцией.
Я действительно не думал о смерти; единственной мыслью было: как это
все неудобно, я совсем не владею ситуацией. Лишили выбора и тащат тебя куда-
то.
"Скорая помощь" приехала, я оказался на столе, и меня стали спрашивать:
какого я вероисповедания? где родился? не задолжал ли округу каких-нибудь
$$$ с прошлой поездки в их больницу? когда я родился? живы ли родители?
живут ли вместе? и так далее - словом, известно что. Они говорят с тобой
так, будто ты в полном порядке; они не хотят замечать, что ты при смерти. И
особенно не торопятся. Это успокаивает, но у них нет такой задачи, им просто
надоело, им безразлично, сдохнешь ты, пернешь или улетишь. Нет, пожалуй,
лучше бы ты не пердел.
Потом я оказался в лифте, потом раскрылись двери и меня вкатили в какой-
то темный подвал. Поместили на кровать и оставили одного. Затем появился
санитар и протянул мне маленькую белую таблетку.
- Примите, - сказал он.
Я проглотил таблетку, он дал мне стакан воды и исчез. Так хорошо ко мне
давно не относились. Я лег и стал разглядывать обстановку. Восемь или десять
кроватей, на каждой по американцу. На тумбочке - посудина с водой и стакан.
Простыни выглядели чистыми. В палате было очень темно, совсем как в подвале
большого дома. Одинокая тусклая лампочка без абажура. Рядом лежал громадный
мужчина, лет пятидесяти пяти, но громадный; в основном это был жир, и тем не
менее в нем чувствовалась необычная сила. Он был пристегнут к кровати. Он
смотрел вверх и говорил с потолком.
- ... такой приятный малый, такой приличный малый, искал работу, ищу,
говорит, работу, а я говорю: "Ты вроде малый ничего, а нам нужен кто-то у
плиты, чтобы честный и умел готовить, а у тебя честный вид, парень, - я
человека сразу вижу, - будешь нам с ежной помогать, оставайся сколько
захочешь"; он говорит: "Конечно, сэр", так и говорит, рад, видно, что
получил работу; я говорю: "Ну, Марта, похоже, нашли мы хорошего парня, такой
приличный парень, в кассу лазить не будет, не то что эти подонки". Ну,
поехал я, закупил кур, сколько надо закупил. Марта из курицы что хочешь
a$%+ %b - волшебница. "Полковнику Сандерсу" до нее далеко. Поехал и купил
два десятка кур на выходные. Что надо получались выходные, куриный день, все
блюда из кур. Два десятка, поехал и купил. Ну, думаю, теперь переманим всех
клиентов у "Полковника Сандерса". За удачные выходные 200 долларов чистой
прибыли набирается. Парень этот их даже ощипывал и разделывал вместе с нами,
это сверх своей работы. У нас-то с Мартой ждетей нет. Ладно, разделала Марта
этих кур, сколько было, всех разделала... Девятнадцать блюд приготовили,
курица из ушей полезет. А малого поставили остальное готовить - бутерброды с
котлетами, бифштексы и прочее. Куры уже на огне. Какие были выходные! Вечер
пятницы, суббота и воскресенье. Приятный малый, и от работы не бегает.
Хороший помощник. Все шутил. Он меня называл "полковник Сандерс", а я его -
сын. Полковник Сандерс и сын - прямо фирма. В субботу вечером закрылись,
устали, но радуемся. Съели этих кур подчистую. Народу набилось - даже
очередь стояла, никогда такого не видал. Закрыл я двери, вытащил бутылку
виски получше, сидим веселимся, хоть и устали, выпиваем. Парень посуду
помыл, подмел пол. Говорит: "Ну что, полковник Сандерс, во сколько мне
завтра заступать?" Улыбается. Я говорю - в 6.30. Он кепку надел и ушел. "Ну
до чего замечательный парень!" - говорю и к кассе иду, подсчитать выручку. А
там - НИЧЕГО! Правду говорю - в ней НИЧЕГО! И коробка из-под сигар - там еще
за два дня выручка, - так он и коробку отыскал. Такой пр
иличный малый... не пойму... говорил же ему, оставайся сколько
захочешь, так и сказал... Два десятка... Марта знает толк в курах... А
парень этот, потрох куриный, все деньги прихватил...
Потом он закричал. Я не раз слыхал, как кричат люди, но я никогда не
слышал, чтобы кричали так. Он натянул ремни и стал кричать. Казалось, что
ремни вот-вот лопнут. Кровать грохотала, стены гудели от крика. Он обезумел
от боли. Это не был короткий крик. Это был долгий крик, он длился и длился.
Потом он замолк. Мы, восемь или дестяь больных американцев, лежали и
наслаждались тишиной.
Потом он опять заговорил.
- Такой приятный парень, сразу мне понравился. Говорю, оставайся
сколько захочешь. И все шутил смешно. Хороший помощник. Я поехал, закупил
двадцать кур. Двадцать кур. За хорошие выодные можно целых две сотни
заработать. Приготовили двадцать кур. Меня полковником Сандерсом называл...
Я свесился с кровати; меня снова вырвало кровью.
На другой день появилась сестра и помогла мне перебраться на каталку.
Меня по-прежнему рвало кровью, и я очень ослаб. Она закатила меня в лифт.
Техник встал позади своего аппарата. Они уперлись чем-то острым мне в
живот и велели стоять. Я был очень слаб.
- Я ослаб, я не могу стоять.
- Стойте прямо, - сказал техник.
- Боюсь, что не смогу, - скзаал я.
- Не шевелитесь.
Я почувствовал, что медленно заваливаюсь назад.
- Я падаю.
- Не надо падать, - сказал он.
- Не шевелитесь, - сказал сестра.
Я упал навзничь. Я был как резиновый. Даже не ощутил удара. Мне
казалось, что я очень легкий. Вероятно, я и был легкий.
- Какого черта! - сказал техник.
Сестра помогла мне подняться. Она поставила меня у машины; в живот мне
уткнулось острие.
- Не могу стоять, - сказал я. - Кажется, я умираю. Не могу стоять.
Простите, не могу стоять.
И почувствовал, что падаю. Я упал навзничь.
- Простите, - сказал я.
- Уберите его отсюда, - сказал техник.
Сестра помогла мне встать и уложила на каталку. Певчая сестра: она
везла меня к лифту и напевала.
Из подвала меня перевели в большую палату, очень большую. Там умирали
человек сорок. Провода от звонков были обрезаны, и толстые деревянные двери,
с обеих сторон обшитые железом, скрывали нас от медсестер и врачей. На
кровати подняли бортики, а меня попросили пользоваться судном; но судно мне
не понравилось, особенно блевать в него кровью, и тем более срать в него.
Того, кто изобретет удобное судно, врачи и сестры будут проклинать до
скончания века и после.
Мне все вермя хотелось облегчиться, но не получалось. Оно и понятно,
,-% давали только молоко, а в желудке была прореха, и до очка ничего не
доходило. Одна сестра предлагала мне жесткий ростбиф с полусырой морковью и
картофельным полупюре, но я отказался. Я понял, что им надо освободить
койку. Но как бы там ни было, а срать все равно хотелось. Странно. Я лежал
там уже вторую или третью ночь и совсем ослаб. Я кое-как опустил один борт и
слез с крвати. Добрался до сортира, сел. Я тужился, сидел там и тужился.
Потом встал. Ничего. Только легкий бурунчик крови. Тут в голове пошла
карусель, я оперся о стену рукой и выблевал еще порцию крви. Я спустил воду
и вышел. На полдороге к кровати меня вырвало снова. Я упал, и вырвало еще. Я
не думал, что в людях столько крови. Еще раз вырвало.
- Ты, паразит, - заорал со своей кровати какой-то старик, - утихни, дай
поспать.
- Извини, друг, - сказал я и потерял сознание.
Сестра была недовольна.
- Поганец, - сказала она, - говорила же тебе не вылезать из кровати.
Устроили мне ночку, недоумки е...ные!
- Сиповка, - сообщил я ей, - тебе бы в тихуанском боделе работать.
Она подняла мою голову за волосы и отвесила мне тяжелую пощечину
справа, затем слева.
- Извинись! - сказала она. - Извинись!
- Ты Флоренс Найтингейл, - сказал я, - я тебя люблю.
Она отпустила мою голову и вышла из комнаты. В этой даме были истовый
дух и огонь; это мне нравилось. Я повернулся, попал в собственную кровь и
намочил халат. Будет знать.
Флоренс Найтингейл вернулась с другой садисткой, они посадили меня на
стули и повезли его к моей кровати через всю комнату.
- Сколько от вас, чертей, шума! - сказал старик. Он был прав.
Меня положили обратно на кровать, и Флоренс запахнула борт.
- Стервец, - сказал она, - лежи тихо, а не то изуродую.
- Отсоси, - сказал я, - отсоси и ступай.
Она нагнулась и посмотрела мне в лицо. У меня очень трагическое лицо.
Некоторых женщин оно привлекает. Ее большие страстные глаза смотрели в мои.
Я отодвинул простыню и задрал халат. Она плюнула мне в лицо, потом ушла...
Потом появилась старшая сестра.
- Мистер Буковски, - сказал она, - мы не можем перелить вам кровь. У
вас пустой кредит в банке крови.
Она улыбнулась. Ее слова означали, что мне дадут умереть.
- Ладно, - сказал я.
- Хотите повидать священника?
- Для чего?
- В вашей карте написано, что вы католик.
- Это для простоты.
- То есть?
- Когда-то был католиком. Напишешь "неверующий" - начнут приставать с
вопросами.
- По нашим данным, вы католик, мистер Буковски.
- Послушайте, мне тяжело говорить. Я умираю. Хорошо, хорошо, я католик,
пусть будет по-вашему.
- Мы не можем перелить вам кровь, мистер Буковски.
- Вот что, мой отец служит в этом округе. Кажется, у них есть банк
крови. Лос-анджелесский окружной музей. Мистер Генри Буковски. Терпеть меня
не может.
- Мы постараемся выяснить.
Я лежал наверху, а внизу они занимались моими документами. Врач не
приходил, пока на четвертый день они не выяснили, что отец, который меня не
переносит, хороший работящий человек, у которого умирает сын, бездельник и
пьяница, и что хороший человек был донором; тут они повесили бутылку и стали
ее в меня вливать. Шесть литров крови и шесть литров глюкозы, без перерыва.
Сестра уже не знала, куда воткнуть иглу.
Один раз я проснулся, а надо мной стоял священник.
- Отец, - сказал я, - уйдите, пожалуйста. Я и без этого умру.
- Ты гонишь меня, сын мой?
- Да, отец.
- Ты отрекся от веры?
- Да, я отрекся от веры.
- Однажды католик - навеки католик, сын мой.
- Это вздор, отец.
Старик сосед сказал:
- Отец, отец, я хочу поговорить с вами. Поговорите со мной.
Священник отправился к нему. Я дожидался смерти. Но вы отлично знаете,
что я тогда не умер, а то бы вы этого сейчас не читали...
Меня перевели в комнату, где был один черный и один белый. Белому
каждый день приносили розы. Он выращивал розы и продавал их цветочным
магазинам. Непосредственно в эти дни он не выращивал роз. У черного что-то
лопнуло внутри - как у меня. У белого было больное сердце, совсем больное
сердце. Мы лежали, а белый говорил про разведение роз, и про высадку роз, и
как бы ему хотелось сигарету, и как, ох елки, ему плохо без сигарет. Меня
перестало рвать кровью. Теперь я только срал кровью. Кажется, я
выкарабкивался. В меня как раз ушло пол-литра крови, и они вытащили иглу.
- Притащу тебе покурить, Гарри.
- Вот спасибо, Хэнк.
Я слез с кровати.
- Дай денег.
Гарри дал мне мелочь.
- Он помрет, если закурит, - сказал Чарли. Чарли был черный.
- Да брось, Чарли, от пары сигарет еще никому не было вреда.
Я вышел из комнаты и двинулся по коридору. В вестибюле столя автомат с
сигаретами. Я купил пачку и отправился обратно. Потом Чарли, Гарри и я
лежали и курили сигареты. Это было с утра. Около полудня зашел врач и
наставил на Гарри машину. Машина отплевалась, пернули и зарычала.
- Курили, так? - спросил у Гарри варч.
- Да нет, доктор, честное слово, нет.
- Кто из вас купил ему сигареты?
Чарли смотрел в потолок. Я смотрел в потолок.
- Еще сигареты, и вы умрете, - сказал врач.
Потом он забрал свою машину и ушел. Как только он вышел, я достал пачку
из-под подушки.
- Дай затянуться, - сказал Гарри.
- А что доктор сказал, слышал? - спросил Чарли.
- Да, - сказал я, выпуская тучу синего дыма, - что доктор скзаал,
слышал? "Еще сигарета, и вы умрете".
- Лучше умереть счастливым, чем жить несчастным, - сказал Гарри.
- Не хочу быть причастен к твоей смерти, Гарри, - сказал я, - передаю
сигареты Чарли, а он, если захочет, тебя угостит.
Я протянул сигареты Чарли, лежавшему между нами.
- Ну-ка, Чарли, давай сюда, - сказал Гарри.
Чарли вернул сигареты мне.
- Слушай, Хэнк, дай покурить.
- Нет, Гарри.
- Умоляю, друг, сделай одолжение, один разок, всего разок.
- О черт! - сказал я.
Я бросил ему всю пачку. Дрожащими пальцами он вытащил одну штуку.
- Спичек нет. Есть у кого-нибудь спички?
- О черт! - сказал я.
Я бросил ему спички...
Вошли и заправили в меня еще бутылку. Минут через десять появился отец.
С ним была Вики, пьяная настолько, что едва держалась на ногах.
- Малыш! - сказала она. - Мой малыш!
Она налетела на кровать.
Я поглядел на отца.
- Кретин, - сказал я, - зачем ты сюда ее притащил, она же пьяная.
- Не желаешь меня видеть, так? Так, малыш?
- Я предостерегал тебя от связей с подобными женщинами.
- Да у нее нет ни гроша. Ты что же, паскуда, купил ей виски, напоил ее
и притащил сюда?
- Я говорил тебе, Генри, что она тебе не пара. Я говорил тебе, что это
дурная женщина.
- Разлюбил меня, малыш?
- Забирай ее отсюда... ЖИВО! - велел я старику.
- Нет, я хочу, чтобы ты видел, с кем ты связался.
- Я знаю, с кем я связался. Забирай ее отсюда, а не то, Бог свидетель,
сейчас вытащу эту иглу и расквашу тебе рыло!
Старик увел ее. Я повалился на подушку.
- А личико ничего, - сказал Гарри.
- Ну да, - сказал я, - ну да.
Я перестал срать кровью и получил перечень вещенй, которые разрешалось
есть. Мне сказали, что первая же рюмка отправит меня на тот свет. Еще мне
объяснили, что надо делать операцию, а не то я умру. У нас вышел жуткий спор
с врачихой-японкой насчет операции и смерти. Я сказал: "Никаких операций", и
она удалилась, гневно тряся задом. Когда я выписывался, Гарри был еще жив и
все нянчился со своими сигаретами.
Я шел по солнечной стороне - хотел проверить, как это будет. Было
ничего. Мимо ехали машины. Тротуар был как тротуар. Я поразмышлял, сесть ли
мне на городской автобус или позвонить кому-нибудь, чтобы меня забрали.
Зашел позвонить в бар. Но сперва сел и покурил.
Подошел бармен, и я заказал бутылку пива.
- Как дела? - спросил он.
- Нормально, - сказал я. Он отошел. Я налил пиво в стакан,
порассматривал его, потом выпил половину. Кто-то кинул монету в автомат, и
сделалась музыка. Жизнь показалась чуть лучше. Я докончил стакан, налил
другой и подулмал, стоит ли у меня теперь. Оглядел бар - женщин не было.
Тогда я сделал другую неплохую вещь - взял стакан и выпил.
Чарльз Буковски
В тот день мы говорили о Джеймсе Тэербере
Перевод с английского Василия Голышева
То ли удача от меня отвернулась, то ли талант мой иссяк. Это, кажется,
Хаксли или кто-то из его героев сказал в "Контрапункте": "В двадцать пять
лет гением может быть каждый; в пятьдесят для этого надо потрудиться". Ну,
мне было сорок девять, еще не пятьдесят - оставалось несколько месяцев. И с
живописью у меня не клеилось. Недавно вышла книжечка стихов "Небо, самое
большое спускалище"; четыре месяца назад я получил за нее около сотни
долларов, а теперь она библиографическая редкость, стоит двадцать долларов у
букинистов. У меня же и экземпляра не осталось. Друг украл, когда я был
пьян. Друг?
Удача мне изменила. Меня знали Жене, Генри Миллер, Пикассо и прочие, и
прочие, а я не мог устроиться даже судомоем. Попробовал в одном месте, но
меня с бутылкой вытерпели только одну ночь. Одна из владелиц, большая
толстая дама, возмутилась: "Да он не умеет мыть посуду!" Потом показала мне:
сперва опускаешь посуду в одну половину раковины - там какая-то кислота, - а
потом уже переносишь в другую, с мыльной водой. В ту же ночь меня уволили.
Но я успел выпить две бутылки вина и съесть половину бараньей ноги,
оставленной на столе.
В каком-то смысле ужасно - кончить свои дни нулем, но еще больнее то,
что у меня была пятилетняя дочь в Сан-Франциско, единственный человек на
свете, которого я любил, и она нуждалась во мне, нуждалась в туфлях и
платьях, в пище, в любви, а письмах, в игрушках и, хотя бы изредка, в
свиданиях со мной.
Мне пришлось поселиться у одного великого французского поэта, который
жил теперь в Венисе, Калифорния, и этот поэт был двухснастным, то есть
употреблял и мужчина, и женщин; и обратно. Человек он был симпатичный и
блестящий, остроумный говорун. Он носил паричок, то и дело соскальзывающий,
так что, пока он говорил с тобой, эта дрянь все время надо было поправлять.
Он говорил на семи языках, но со мной вынужден был говорить по-английски. И
на всех языках он говорил как на родном.
- А, не волнуйся, Буковски, - с улыбкой говорил он мне, - я о тебе
позабочусь!
У него был тридцатисантиметроый член (в спокойном состоянии), и, когда
он прибыл в Венис, некоторые передовые газетки напечатали рецензии и
извещения о его поэтическом даре (одну из рецензий написал я), а некоторые
газетки напечатали еще и фото великого французского поэта - голого. Росту в
нем было метра полтора, а грудь и плечи заросли волосами. Эта шерсть
покрывала его всего от шеи до мошонки - черная сальная вонючая масса, - и
аккурат посреди фотографии висела эта чудовищная штука, толстая, головастая.
Фитюлька с моржовым прибором.
Француз был одни из величайших поэтов двадцатого века. Он только одно
знал: сидеть и писать свои говенные нетленные стишки. У него были два-три
спонсора, они присылали ему деньги. Как не присылать (?): нетленный член,
-%b+%--k% стихи. Он знал Корсо, Берроуза, Гинзберга и прочих. Знал всех этих
ребят, которые жили в одном месте, появлялись вместе, вместе е...сь и
творили порознь. Он даже встречал Миро и Хема, когда они шли по авеню: Мир
нес боксерские перчатки Хема, и они шли к полю битвы, где Хемингуэй
намеревался расквасить кому-то хавало. Ну конечно, они знали друг друга и
остановились на минуту перекинуться блестящими кусочками разговорного говна.
Бессмертный фарнцузский поэт видел Берроуза у него на квартире, когда
"пьяный в стельку" Берроуз ползал по полу.
- Он напоминает мне тебя, Буковски, никакого выпендрежа. Он пьет,
покуда не падает под стол с мутным взглядом. А в ту ночь он ползал по ковру
и не мог встать. Только поднял ко мне лицо и скзаал: "Они меня нае...ли. Они
меня напоили! Я подписал договор. Я продал все права на экранизацию "Голого
завтрака" за пятьсот долларов. А, дъявол, ничего не вернешь!"
Берроузу, конечно, повезло - картину снимать раздумали, а пять сотен
остались при нем. А я по пьяному делу продал какое-то свое говно за
пятьдесят долларов сроком на два года, и оставалось терпеть еще восемнадцать
месяцев. Так же нагрели Нельсона Олгрена - на "Человеке с золотой рукой" они
заработали миллионы, Олгрен получил шиш. Пьян был и не прочел того, что они
напечатали петитом.
Накололи меня и с правами на "Записки старого козла". Я был пьян, а они
привели восемнадцатилетнюю проблядь в мини чуть не до пупка, на каблуках и в
длинных чулках. Я два года с женщиной не спал. Подписал не глядя. А в нее,
наверно, на грузовике можно было въезжать. Правда, я этого так и не
проверил.
И вот я на мели, пятидесятилетний, невезучий, бесталанный, не могу
устроиться даже продавцом газет, швейцаром, судомоем, а у французского
бессмертного в доме дым коромыслом - все время стучатся в дверь молодые люди
и молодые женщины. А дом какой чистый! Сортир у него выглядел так, как будто
там никогда не срали. Все в белом кафеле и толстенькие пушистенькие коврики.
Диваны новые, стулья новые, холодильник блестит как сумасшедший зуб, который
терли щеткой, пока он не заплакал. На всем, на всем печать изысканности,
безболезненной, безмятежной, неземной. И каждый знает, что сказать и как
себя вести - по уставу - скромно и без шума: большие потягушки, и пососушки,
и ковыряшки в разнообразных местах. Мужчины, женщины; дети допускаются.
Мальчики.
И кокаин. И героин. И конопля. Азиатская. Мексиканская. Тут тихо
делалось Искусство, и все приветливо улыбались, ждали, потом делали.
Уходили. Потом приходили обратно.
И даже виски было, пиво и вино для таких остолопов, как я... сигары и
глупость прошлого.
Бессмертный французский поэт без устали занимался этими разнообразными
делами. Он вставал рано и делал разнообразные упражнения йоги, а потом
вставал и смотрел на себя в большое зеркало, смахивал капельки легкого пота,
а потом принимался за свои громадные муде - заботился об их долголетии, -
поднимал их, поправлял, любовался и отпускал наконец: ПЛЮХ.
А я тем временем шел в ванную блевать. Выходил.
- Ты не напачкал там на полу, Буковски?
Он не спрашивал, не умираю ли я. Он беспокоился только о чистоте пола.
- Нет, Андре, я отправил всю рвоту по надлежащим каналам.
- Умница!
Потом, просто чтобы порисоваться, когда я тут хвораю у него на глазах,
как последняя собака, он уходил в угол, становился на голову в своих
мудацких бермудах, скрещивал ноги, смотрел на меня вверх тормашками и
говорил:
- Знаешь, Буковски, если ты когда-нибудь протрезвеешь и наденешь
смокинг, я тебя уверяю, стоит тебе в таком виде войти в комнату, все женщины
попадают в обморок.
- Не сомневаюсь.
Потом легким полусальто он вскакивал на ноги.
- Хочешь завтракать?
- Андре, я уже тридцать два года не могу завтракать.
Потом раздавался стук в дверь, легкий и такой деликатный - можно было
подумать, какая-то на хер синяя птица стучится крылышком, умирает, просит
глоток воды.
Обычно это были два или три молодых человека с какими-то соломенными,
обтруханными бородами.
Обычно мужчины, но иной раз появлялась и вполне приятная девушка, и мне
!k+. тяжело уходить, когда появлялась девушка. Но тридца сантиметров в покое
было у него - плюс бессмертие. Так что я всегда знал свое место.
- Слушай, Андре, голова раскалывается... Я, пожалуй, пройдусь по
берегу.
- Ну что ты, Чарльз! Ей-Богу, это лишнее!
И, не успеешь дойти до двери, она уже растегнула у Андре ширинку, а
если бермуды без ширинки, так лежат уже у француза на щиколотках. И она
хватает тридцать этих сантиметров, спокойных, посмотреть, что сними будет,
если их маленько раздразнить. И Андре уже задрал ей платье, и пальчик его
шебаршится, протискивается под тугие чистые розовые трусики, отыскивая
секрет дырочки. А для пальца всегда что-нибудь было: как будто бы новая
запыхавшаяся дырочка спереди ли сзади, и при его мастерстве он всегда умел
прошмыгнуть, проторить дорожжку кверху промеж тугого свежестираного розового
и пробудить интерес в дырочке, отдыхавшей не больше восемнадцати часов.
Так что мне постоянно приходилось гулять по пляжу. Поскольку час был
ранний, я был избавлен от необходимости созерцать гигансткий развал
человеческих отходов, стиснутых, харкающих, хрюкающих выпуклостей. От
необходимости наблюдать хождение и лежание этих жутких тел, запроданных
жизней - ни глаз, ни голосов, ничего, даже сознания, - просто отбросы говна,
грязь на кресте.
А поутру тут было неплохо, особенно в будние дни. Все принадлежало мне,
и даже склочные чайки - особенно склочные по четвергам и пятницам, когда с
пляжа исчезали крошки и пакеты, - для них это было концом Жизни. Они не
соображали, что в субботу и воскресенье толпы вернутся, со своими сосисками
в булках и разными бутербродами. Да, думал я, может быть, чайкам еще хуже,
чем мне? Может быть.
Однажды Андре пригласили выступить где-то - в Чикаго, в Нью-Йорке, в
Сан-Франциско, в общем, где-то; он уехал, и я остался в доме один. Можно
было попользоваться пишущей машинкой. Ничего хорошего из нее не вышло. У
Андре она работала вполне исправно, даже удивительно было, что он такой
замечательный писатель, а я нет. Казалось бы, междц нами не такая большая
разница. Но она была - он умел приставлять слово к слову. А когда я заправил
белый лист в машинку, он как уселся там, так и пялился на меня. У каждого
человека свой личный ад, и не один, но я по этой части обошел всех на три
корпуса.
Так что я пил все больше и больше вина, все подносил своей смерти. Дня
через два после отъезда Андре, утром, около половины одиннадцатого, раздался
этот деликатный стук в дверь. Я сказал: одну минуту, пошел в ванную,
сблевал, сполоснул рот.
Там стояли молодой человек и девушка. Она была на высоких каблуках и в
очень короткой юбке, чулки доставали ей почти до ягодиц. А он был парень как
парень - в белой майке, худой, с приоткрытым ртом - и руки держал
приподнятыми, словно сейчас поднимется в вохдух и полетит. Девушка спросила:
- Андре?
- Нет. Я Хэнк. Чарльз. Буковски.
- Вы, наверно, шутите, Андре? - спросила она.
- Ага. Я сам шутка.
Снаружи капал дождичек. И они под ним стояли.
- В общем, заходите - промокните.
- Нет, вы Андре! - говорит эта блядь. - Я вас узнала, это древнее
лицо... двухсотлетнего старика!
- Ладно, ладно, - сказал я. - Заходите. Я Андре.
Они принесли две бутылки вина. Я пошел на кухню за штопором и
стаканами. Налил всем троим. Я стоял, пил вино, разглядывал, как мог, ее
ноги, а молодой человек вдруг расстегивает у меня ширинку и начинает сосать.
Производя губами много шума. Я потрепал его по голове и спросил девушку:
- Как вас зовут?
- Венди, - сказала она, - я давно восхищаюсь вашими стихами, Андре. Я
считаю, что вы сейчас один из самых больших поэтов.
А малый продолжает трудиться, чмокает и хлюпает, и голова у него
прыгает, словно какая-то дурацкая безмозглая вещь.
- Один из самых больших? - спросил я. - А кто остальные?
- Ну, еще один, - сказала Венди. - Эзра Паунд.
- Эзра всегда нагонял на меня скуку, - сказал я.
- В самом деле?
- В самом деле. Слишком старается. Чересчур серьезный, чересчур ученый,
а в конечном счете - унылый ремесленник.
- Почему вы подписываетесь просто "Андре"?
- Потому что мне так нравится.
А парень уже трудился изо всех сил. Я схватил его за голову, притянул к
себе и дал залп.
Потом застегнулся и налил нам всем вина.
Мы сидели, разговаривали и выпивали. Не знаю, сколько это продолжалось.
У Венди были красивые ноги с тонкими щиколотками, и она все время вертела
ими, словно сидела на угольях или чем-то таком. Литературу они и впрямь
знали. Мы говорили о всякой всячине. Шервуд Андерсон - "Уайнсбург" и так
далее. Дос Пассос. Камю. Крейны; Дикки, Диккенс, Дикинсон; Бронте, Бронте,
Бронте; Бальзак; Тэрбер и прочие, и прочие...
Мы прикончили обе бутылки, и я нашел еще что-то в холодильнике.
Прикончили и это. А потом, не знаю. Я одурел и стал цапать ее за платье,
сколько его там было. Показался край комбинации и штанишки; тогда я рванул
платье сверху, рванул лифчик. Я схватил титьку. Я схватил титьку. Она была
толстая. Я целовал и сосал эту штуку. Потом стал тискать так, что она
закричала; когда она закричала, я заткнул ей рот поцелуем, если можно так
выразиться.
Я растащил на ней платье - нейлон, нейлоновые ноги, круглые коленки. Я
выдернул ее из кресла, содрал эти сопливые трусики и загнал ей по рукоятку.
- Андре, - сказала она. - О, Андре!
Я оглянулся: парень глядел на нас из кресла и дрочил.
Я взял ее стоя, но мы мотались по всей комнате, сшибали стулья, крушили
торшеры. Раз я уложил ее на кофейный столик, но почувствовал, что ножки у
него сдают под нашей тяжестью. И поднял ее снова, пока мы не расплющими
окончательно этот столик.
- О Андре!
Потом она содрогнулась всем телом, и еще раз, прямо как на жертвенном
алтаре. Тогда, видя, что она ослабла и не в себе, я просто загнал в нее всю
штуку и замер, нацепив ее, как дурацкую рыбу на острогу. За полвека я
научился кое-каким фокусам. Она была в обмороке. Потом перегнулся назад и ну
долбить, долбить, долбить, так, что гщолова у нее моталась, как у куклы, и
она снова кончила, вместе со мной, и, когда мы кончили, я чуть не умер к
чертям собачьим. Мы оба чуть к чертям не умерли.
Если берешь кого-то стоя, ее рост не должен сильно отличаться от
твоего. Помню, я чуть не сдох один раз в детройтской гостинице. Там я тоже
попробовал стоя, но получилось не очень. Я хочу скзаать, что она убрала ноги
с полу и обхватила ими меня. А это значит, что я на двух ногах держал двух
людей. И это плохо. Я хотел бросить. Я держал ее на трех точках: руками за
жопу и членом.
А она твердила: "Ах, какие у тебя сильные ноги! Ах, какие красивые
сильные ноги!"
Что правда, то правда, в остальном-то я сплошное говно, включая мозги и
все остальное. Но кто-то приделал к моему телу громадные сильные ноги. Без
булды. Но от этого детройтского блядства я чуть не сдох - и упор какой-то
немыслимый, да еще это возвратно-поступательное движение. Ты держишь вес
двух тел. Вся нагрузка ложится на твой хребет и крестец. Занятие убийственно
тяжелое. Все-таки мы оба кончили, и я ее где-то бросил. Просто скинул.
А эта, у Андре, стояла на своих ногах, так что можно было и фокусничать
- винтом, с поддевом, шибче, медленнй и так далее. В общем, я ее уходил.
Положение у меня было неудобное - штаны все время путались в ногах. Я просто
отпустил Венди. Не знаю, куда она к черту упала, не интересовался. А когда
нагнулся подобрать штаны, это парень подошел и сунул мне в жопу средний
палец правой руки, прямой и твердый. Я заорал, обернулся и заехал ему по
лицу. Он отлетел.
Потом я застегнул штаны, сел в кресло и стал пить вино и пиво, молча,
еще не отойдя от злобы. А они, оправившись немного, собрались уходить.
- Покойной ночи, Андре, - сказал он.
- Покойной ночи, Андре, - сказала она.
- Не поскользнитесь на ступеньках, - сказал я. - Они скользкие, когда
дождь.
- Спасибо, Андре, - сказал он.
- Мы не поскользнемся, Андре, - сказала она.
- Счастливо! - сказал я.
- Счастливо! - откликнулись они хором.
Я закрыл дверь. Черт, до чего же приятно быть бессмертным французским
поэтом! Я отправился на кухню, нашел бутылку хорошего французского вина,
-g.cak и оливки. Принес все это в комнату и поставил на шаткий кофейный
столик.
Налил в высокий бокал вина. Потом подошел к окну с видом на мир и на
океан. Океан был приятный: он занимался тем, чем занимался. Я выпил бокал,
выпил второй, поел рыбок, а потом почувствовал усталость. Я разделся и зале
в широкую постель Андре. Пернул, глядя на солнце, под шум моря.
- Спасибо тебе, Андре, - сказал я. - А все-таки ты неплохой человек.
И талант мой еще не иссяк.
Обращений с начала месяца: 71, Last-modified: Tue, 22 May 2001 07:54:00 GMT