«Вся жизнь наша есть не что иное,
как заполнение большого, чистого полотна рисунками».
Сергей Есенин


Да! Нет!! Ух, ты!!!
роман
~

Все началось с того, что…
Прежде, чем набрать на клавиатуре текст этой книги, я ее нарисовал... Нарисовал так, как это делает ребенок: палочкой на песке. Это случилось впервые со мной – и это поистине удивительное чудо – рисовать книгу, страницу за страницей, когда время перестает существовать, когда мир вокруг тебя растворяется, и когда ты сам пропадаешь, словно роса, испаряющаяся на зеленом листочке в полдень. Только цвета, только линии, только поэзия. Эта техника сотворения пришла ко мне после общения с человеком силы – Святым Михаилом, которого в дальнейшем я сделал героем своего романа.
Я вдруг впервые осознал, как нужно работать мне, как писателю. Безумно! Как только я пытаюсь что-либо придумать, и сколько бы я ни пытался что-то создать от ума – все зазря, выходит скверно. А главное, что такое сильное напряжение и такая усталость в работе. Но как только я становлюсь безразличным к результату, как только я перестаю придумывать, а всего лишь остаюсь слушающим и записывающим – время тут же пропадает. И нет усталости. И нет напряжения. Я могу работать часами, не замечая никого и ничего. Эта книга написана так. Это первая книга, которая написана через меня так. Для меня это большое благословение. Все, что я могу сделать для вас, мой читатель – быть благословенным, чтобы быть настоящим, чтобы делать настоящую литературу.
Когда я делал свою работу, в тот миг, когда я писал или рисовал – все эти миги можно выразить только одной эмоцией: «Да! Нет!! Ух, ты!!!». «Да!» – это ощущение единения со всей вселенной, вплетение своей сущности в ткань времени. «Нет!!» – это отрицание личности, отрицание временного лика, отказ от своего опыта и знаний. «Ух, ты!!!» – это переживание катарсиса, духовное перерождение. Полное согласие, полное отрицание, полный восторг. И история, которую я хотел бы рассказать вам – о силе, содержащей в себе все эти три начала. О внутренней силе человека, который никогда себя не предавал, который шел своим единственно возможным путем, чтобы быть исполненным до конца.

1 Святой Михаил
Святой Михаил трудился в монастырском саду. Яблоневые деревья в этом году стала подтачивать разная насекомовредительная напасть, и Святой Михаил заботился о здоровье сада.
Он работал с Матерью Землей еще и потому (а может быть, это как раз есть главная причина тому), что сила, наполнявшая его – сила любви – должна была быть передана другому живому существу – будь то человек, птица или дерево. Эту силищу не сдержать внутри себя, ей не подвластна темница тела. Сила любви, если ее не отдать, не излить во внешнее пространство, томит, а затем изжигает своего носителя.
В том нет ничего удивительного, ведь все в Природе работает так; вот, например, родник, источник: он постоянно изливается, иначе вода в нем затухнет. Так и любовь – тот же родник. Вот, наверное, почему с раннего утра и почти до позднего вечера он ежедневно проводил свои дни среди цветущих яблонь. Старец поливал их своей любовью, как дождь поливает землю небесной влагой. Михаил творил посредством своей любви, старательно укреплял жизнь. Это видел глаз, это чувствовала кожа всяк входящего в сад: человек может создавать вокруг себя поле благодати, такое райское пространство, что даже воздух становится разреженнее, от чего дышится легче.
И все-все вокруг Михаила питались животворящей энергией. Питались ей травинки, яблони, а особенно жаждали ее мелкие точильщики древесной коры. Потому-то и сложно было отделить плоды от их вредителей, доброе от злого – все сходилось в одном начале – человеке творящем. Отец Михаил и сам уже святился, словно яблоня, и все тело его было как ствол дерева – крепкое, гибкое, с сильными корнями и прекрасными ветвями, украшенными зелеными листьями, – даже не смотря на его почтенный возраст.
Святой Михаил был святым потому, что он чувствовал присутствие божественного начала во всем, он праздновал это присутсвие каждое мгновение, и он изучал таинство жизни, чтобы случилось понимание, которое можно передать наследникам. Михаил был стар годами, но был новым человеком в своей формации. Он был настоящим мистиком – живым движением весны бытия.
Как благоухает майский цвет яблонь! Глаз радуется белесому небесному покрывалу. И в такие дни время замирает, особенно здесь, в горном монастыре Двенадцати апостолов. Никто, наверное, не скажет точно, когда и откуда Михаил прибыл в монастырь, получил свое посвящение. Да и незачем это знать. Он был так гармоничен в этом месте, что казалось, будто человек родился прямо здесь.
Однако изредка его одиночество нарушал один гость. Гость этот был местным мальчиком, шестнадцати лет. Звали его Александром. Он был на вид как все подростки – совершенно обыкновенный. Чёрен волосами, жидкие усики едва пробивались на юном гладком лице. Мозолистые ладони, с ранних лет познавшие слово «труд». Поношенная, вытянутая одежка. Мальчик был молчалив, рассудителен и дисциплинирован невероятно. Причиной тому являлось строгое отцовское воспитание, да бедность семьи. Но вот, что было не так, как у всех других его сверстников, так это желание понять… Что понять? Зачем понять? Это мы узнаем чуть позже, а сейчас главное – именно его непреклонное желание получить понимание. Не знание, нет. Александр не стремился к наукам. Не тайну какую, тоже нет. Вся тайна человечества проста: руки – в труде, а сердце – в любви. Он-то как раз знал, что такое «руки – в труде». Может быть, Александр искал ответ на загадку о «сердце, которое в любви»? Да, и это тоже, поскольку истинную любовь мало кто может ощутить и создать в себе. Но было в его поиске еще и то загадочное, что он не мог осознать мыслью своей, но по наитию видел эту потребность искать и куда-то двигаться. Внутренний голос его не подвёл.
Так вот Александру, живущему неподалеку отсюда со своими родителями в маленьком каменном доме близ реки Чанги, было позволено время от времени приходить в сад Двенадцати апостолов, чтобы по силам своим помогать некоторой работой с землей, и по-возможности побеседовать с Отцом Михаилом на главные для него (а на самом деле для каждого здравомыслящего человека) темы: «Что есть жизнь и любовь, что есть человек в ней; для чего мы работаем так много; какими путями, с какой целью и к чему же мы движемся?».
Вопросов было много, очень много. В беседе старец никогда не отвечал на вопросы юного Александра прямо. Он читал ему стихи, рассказывал мудрые притчи, по-доброму смеялся над его доводами о мироустройстве, шутил, молчал, реже – покидал Александра, оставляя в саду одного.
Но настало время, когда он просто сделал так, чтобы мальчик увидел все, как есть. Святой рукой своей Михаил прикоснулся к его лбу, сказав при том:
– Ты желал знать. Но я вижу, что знание тебя не насытит. Знание не заполнит и половины кувшина твоей души. Я вижу, что ты тот, кто, словно эти яблоневые дерева – жаждущий цвести и плодоносить, только можешь передвигаться по Земле и говорить в силу своей природной формы. Твои сердце и душа хотят быть услышанными, потому дам тебе ношу. И ноша эта только твоя. Другой не поднимет ее. Для тебя же она будет легче воздуха, будет сама нести тебя на крыльях по миру, чтобы известить тех, кто нуждается в известии. И ты станешь способен давать такую же ношу в дар любому, кто попросит ее для себя через свои творения. А теперь иди и взращивай плод, иди и говори о плоде, иди и дари плод своего духа, иди и создавай множество плодов, иди, чтобы любить.
Александр сел под яблоней, даже не сел, а сполз по стволу на землю и пережил целостное присутствие. Это переживание похоже на то, когда ураган отрывает пылинку с дороги и несет ее куда ему угодно. Полет: «Ух, ты!» Пылинка даже думать не смеет о сопротивлении – нет никакой разделённости с ураганом. Пылинка тотальна, она не оценивает действие урагана. Она принимает всей своей материей ураган. Пылинке легко по одной причине – она наслаждается ураганом, она, безусловно, любит космический ураган. Первое и единственное, что юный искатель смог произнести в тот момент, было: «Да! Нет!! Ух, ты!!!».
А через мгновение, эта эмоция принесла ему вот какое видение: «Будто я муравей, который снует то туда, то сюда, и на первый взгляд не может найти дорогу: крутится вокруг да около на одном месте, но найти никак не может… А на самом-то деле – дорога мне известна как никому другому, дорогу эту знаю с рождения, просто не иду прямо, потому что прямой путь – ложный путь; а муравей изучает местность на каждом шагу, принюхивается к каждой соломинке – чему служба его требуется, кому де помощь нужна. Вот таким муравьем я себя и увидел. Сидел я так, пока не наступило утро, полный переживания «Да! Нет!! Ух, ты!!!». А утром я понял, что изменился весь. Прежний Александр перестал вдруг существовать. Чувства изменились! Мысли изменились! Глаза изменились! Мои глаза различали цвет и свет по-новому, по-особому. Весь мир превратился для меня в цвета. Что за дар такой? Когда я смотрел на яблоневый лист, то видел не один зеленый цвет, а сотню зеленых оттенков. Когда смотрел на Солнце, – видел не просто желтое Солнце, но мог различить десятки желтых тонов в одном Солнце. Это чудо, оно как есть! Глаза мои уставали, но способность видеть цвета и свет так детально только усиливалась. И новое чувство – это поразительное желание остановить на секундочку все-все, чтобы перенести на бумагу, на материю, да просто – на стену то, что я чувствую и вижу вокруг себя. Тогда более не в силах оставаться бездейственным, я ушел. Ушел любить, ушел, чтобы создавать, ушел растить плоды жизни».

2 Дело, с которым приходим на Землю
Дай Бог каждому так рано понять себя, как понял Александр. И спасибо за святого посланника на его пути – отца Михаила. Совсем юный человек, оставаясь еще на поруках своих родителей, ясно и без колебаний, без какого-то ни было сожаления о том, представил свое будущее. Он увидел себя за мольбертом. Он почувствовал себя с кистью в руке; почувствовал, что если не станет художником, то жизнь и смысла-то не имеет для него. Это не было минутным желанием. Это было целостным порывом, потребностью. Желания исходят от ума. Потребности же рождены в сердце, в колыбели всего существа. И на карту Александр поставил все: «Или-или». И он не на секунду не усомнился, и не отступил ни на шаг от своей благодати. Это было все его видение. Время старило художника, но ничего не менялось: и в седовласом возрасте он стоял у мольберта. Александр твердо решил: во что бы то ни стало – быть художником. Это его дело, это его задача здесь в настоящем времени!
Когда он возвращался домой, то по дороге не мог сдержать свое открытие, но поскольку поделиться было не с кем, то он громко говорил сам с собой:
– Я стану писать картины, чтобы кому-нибудь было приятно смотреть на них, хотя это не главное… Но чтобы люди поняли кто они и что они, для чего они здесь в своих рождениях. Да, эстетическое удовольствие от живописи очевидно, но это далеко не главное, ведь розовый куст в саду монастыря, за которым я ухаживал, сама эстетичность. Однако он цветет не для меня, и не для отца Михаила. Розовый куст цветет для себя! Он сам по себе, как и я теперь. Кто может насладиться ароматом куста? Любой: тот, кто поливал его, и тот, кто затопчет его. Это же сила небесная! Быть одинаково полезным и приятным любому – другу и врагу своему. Чем же человек хуже? Почему же человек лицемерит, почему он такой разный – играет выгодную роль, лжет другим и себе?.. Нет, я не предам себя… Отец будет бить меня, но я буду тем, кто проявился во мне как творец. Я буду художником. Для себя. Для жизни. Ведь сейчас я не могу сдерживать в себе это. Оно сильнее меня. Дар сильнее меня. Творчество просто выпрыгивает изнутри. Желания делать что-либо отсутствует, но не делать свое дело я не могу. Нет и мысли о том, чтобы заниматься чем-либо другим. Нужно скорее найти способ, чтобы рисовать. Я найду, обязательно найду!!! – почти во весь голос выкрикивал на бегу Александр.
А сам тем временем и не заметил, как дорога привела его к дому. Мать стирала в огромном жестяном тазу одежду мужа. Младший брат работал на мельнице, а отец стоял на пороге их древней хижины и вглядывался вдаль, на бегущего домой сына.
– Ты опять болтал языком с этим религиозным фанатиком? – закричал отец на Александра.
– Я не…
– Займись делом: ступай на мельницу и помоги брату в работе. Ты уже не маленький, чтобы болтаться без дела. Все, что требуется знать – и запомни эту истину хорошенько – овладей ремеслом. Стань кем-то! Стань кем-нибудь! Иначе пропадешь в нищете.
– Хорошо, я помогу Дмитрию на мельнице.
– Мы с матерью всю жизнь горбатились, чтобы вырастить вас, сделать из вас людей. Тебе следует учиться. Учись у меня, учись у брата, хоть он и младше тебя, но толку в нем больше многократно. Что за польза от философских бредней? Только руки накормят тебя, ведь мы живем и работаем, чтобы хоть как-то существовать, не сгинуть.
– Но разве мы достойны существования «хоть как-нибудь»? Разве жизнь не есть праздник без начала и конца?
– Иди сюда, я покажу тебе праздник вот этой плетью, – заорал в бешенстве отец.
И Александр понял, что разговор о его собственном выборе, о свободе проявлять себя в согласии с внутренним миром, закрыт. Он понял также, что предстоит либо воевать с собственной семьей, либо бежать от нее. Сил на какую-то ни было войну у него не было. Да и желания – тоже. И тогда печаль от непонимания его близкими людьми посетила юное сердце. В свои шестнадцать лет он испытал, что значит одиночество. Гении всегда непонятые толпой, они всегда одиноки. Мальчик не выбирал. Он принял себя как данность. Принял ту ситуацию, которая пришла в его действительность без предупреждения, не давая шанса подготовиться. И в этом принятии заключалось все его счастье, вся его сила и вся его еще не раскрытая, но могучая любовь к жизни. В этом принятии он сам становился любовью, потому что сказано в писании: «Кто ходит в непорочности, тот ходит безопасно; а кто превращает пути свои, тот будет наказан». Александр стал чистым истоком жизни только по одной причине – он не боролся с ней, он поддерживал ее. Он стал совсем простым, стал следовать своей природе. Без насилия над миром, без войны со своим миром. Александр подчинился жизни и дал ей пройти сквозь себя, как проходит электрический ток сквозь провода.
***
Брат Дмитрий возился с инструментами: чинил жернова. Я подошел тихо-тихо, как сова бесшумно сел на сваленное бревно, и наблюдал за ним. Казалось, что он был доволен работой. Отец платил ему каждую неделю за труд на мельнице. Все, на что жила семья – доходы с продажи на рынке муки. И мельница была единственным спасителем. Поля нашей семьи, засеянные пшеницей и рожью, давали скудный урожай. Но мы брали на обмолку зерно других семей, чтобы хоть как-то сводить концы с концами.
Сегодня отец зол, потому что мельница сломалась. Работа остановилась, и он негодует на это. Каждый потерянный день может обернуться в голодную зимнюю неделю. Кто знает, когда брат вновь ее запустит в работу. Отец зол на меня, на мою мать, на самого себя – он в неопределенности. Он не знает, что будет с зерном. Он не знает, как пойдет продажа муки. Он не знает, какой урожай даст поле в этом сезоне – погода так переменчива, что предсказать ее исход практически невозможно. Отец мой в неопределенности по отношению к своему будущему. И это делает его слабым, очень слабым. Страх так сковывает его, что даже простое деревенское счастье: жить среди поющих птиц и благоухающих цветов, жмуриться от золотистых солнечных лучей, просыпаться под крик петухов, бегать босым по утренней росе, просто и без дела сидеть на берегу Чанги, а может быть и выудить пару карасиков к обеду – ему недоступно. Мир не доступен ему, но есть только проблема, есть только работа, есть поучения и наказания. Но это же парадокс! Деревенский мужик закрыл от себя чудесный мир, когда мир растворен во всем, что окружает его. Это печальный парадокс. Но такова реальность. Но что еще больше меня заботит, так это то, что эта реальность через моего отца приходит ко мне, заставляет подчиниться своей правде. Мой выбор, однако, сделан. Я найду способ покинуть семью.
Так, стоя в полной тишине за спиной своего брата, размышлял Александр. Они были близки друг другу не только по крови, но и по духу. С малых лет дороги братьев постепенно начали расходиться. Дмитрий постигал действительность через руки. Его руки знали, что такое жизнь. Он и часа не мог провести без работы. Это вся его правда: труд. И отец это очень ценил и любил его особенно сильно за это качество. Хотя, конечно, отец не мог его любить за это, ведь, когда мы любим за что-то – это не та любовь, не истинная любовь, это скорее уважение. Мог ли вообще отец любить сыновей? Он, прежде всего, не любил себя… Иногда он ненавидел все вокруг, всех людей и животных. Это был маленький слабый неудачник в роли диктатора. Любовь не входила в его сердце. Радость не видела его души. Работа – только спасение для него, просто дверь, за которой он прятал свою неудовлетворенность. Дмитрий же, наоборот, постигал через работу бытие. Он был живым, настолько живым, что походил даже на волшебника, которому подчиняются все предметы. Все слушалось его рук. Работа спорилась отлично. И Александр решил открыться брату. Вдруг чем поможет? Вдруг не предаст?
– Дима, – в полголоса позвал он брата, – я пришел помочь чинить жернова.
– Я сделаю новые жернова уже к вечеру, а ты сходи расчисти молотильню для новых зерен. Елагины сегодня привезут свои запасы на обмолку.
– Да, сделаю, как говоришь, но я хотел кое-что сказать тебе… Выслушай меня, пожалуйста.
– Что же именно? Говори, чего молчишь, мечтатель?
– Я еще не долго буду с вами. Скоро уеду в город. Надолго. Может быть насовсем.
– Уедешь от нас? Как насовсем? Что за дрянь в твоей голове, сукин ты сын!
– Сегодня я увидел свой путь. Мое дело – рисовать, быть художником.
– Ха-а! Художник! Да ты с голоду загнешься на третий же день художествования! Кто позаботится о тебе? Отец? Сядешь на его шею – и отец высечет из тебя все мечты, будь осторожен!
– Нет, нет, найду работу, а ночью буду писать картины… я просто не могу без этого, пойми. Не могу так, как и ты не можешь без своей работы. Я открылся тебе, потому что мне больше не кому открыться. Ты мой кровный брат, ты должен понять родную душу. Мать будет плакать, а отец проклянет меня, но все равно я твердо решил уехать. В городе есть художественная школа. Направлюсь прямо туда.
– Сашка, но почему рисование? Разве в тебе есть эта способность смешивать краски: мы никогда не видели в тебе это прекрасное начало. Ты нам раньше не говорил об этой страсти. Почему сейчас, и почему непременно становиться художником? Мало что ли работ, за которые хорошо платят? Пусть и в городе, пусть не с нами жить будешь, но оставайся на ногах, спускайся на землю…
– Дело – в другом. То, что произошло со мной – чудо, нет этому иного названия. Ни ты, ни отец, и даже мать не увидит сейчас то чудо во мне. Внешне я остался прежним. И останусь таковым. То, что прекрасного есть в тебе нужно прятать. Прятать самую ценность своего сердца; и тогда эта ценность начнет в нем прорастать, словно зерно в темной почве. Если свой дар открывать всем и каждому – он засохнет, как зерно засохнет без земли. А когда дар прорастет прекрасным цветком, вот тогда его все узрят. Мои полотна будут доступны так же, как и воздух. Мир узнает о них, но не сейчас.
– Брат, ты так никогда не говорил. Это даже странно слышать от тебя. Мы думали, что ты глуп и годен лишь ухаживать за деревьями в саду…
– Меня это вполне устраивало, я чувствую себя глубоко удовлетворенным человеком. У меня не было и нет жалоб. Все мое существо наслаждалось тем, что делало: от ступней, которыми я вставал на росу сада, до волос, что были обласканы ветвями дерев. Теперь я вижу мир намного сложнее, намного глубже и интересней. Благодарю все вокруг, что это произошло. Этот дар – в легкость, он движет мной.
– Я не мастер также говорить с тобой, как ты говоришь мне, мои руки привыкли к труду, но то, что я слышу, волнует сердце. Объясни, что еще ты видишь?
– Люди лживы, неискренни. Они прячут в себе, глубоко в себе свой страх, свои слабости. Они прячут свое уродство, а прославляют свою силу, кричат о ней вокруг. Это кажется таким естественным, но вот что происходит: то, что безобразно начинает давать плоды, начинает плодоносить в их сердцах. А то, что действительно было силой – развеивается по ветру. И сколько бы это не зарывали, и как глубоко бы это ни зарывали – оно только укрепляет корни, и продолжает расти и крепнуть, давая все больше плодов. А милость развеивается. Чудесное теряется, прекрасное растрачивается на бесполезную демонстрацию, на фетиш. Сила дерева – в его корне, но корень никто не видит, корень спрятан в земле. Затем, когда сила льет через край, ее становится заметно в виде цветов и плодов, виде аромата и благоухания, прохладной тени цветущей кроны. Сила рождает прекрасное продолжение. А люди все перепутали, они зарывают в своем сердце лицемерие. Каковы же плоды?.. Сорняки мира. Моя задача быть собой: посадить в своем сердце силу и наслаждаться ее плодами. Вот почему я не могу идти иным путем, ведь моя сила – новое видение жизни, которое я передам через краски и холст.
– Хорошо, что так. Но на что же ты будешь жить? Где найдешь работу? Я по возможности поддержу тебя, Саша, но ты же знаешь: отец деньги считает, многого сделать для твоей мечты я не в силах, увы.
– Спасибо за помощь, Дмитрий. Ты услышал меня – это главнее денег. Будущее само позаботится о себе, мне незачем делать его работу. К чему тревожиться сейчас? Если мне дан настоящий дар, значит тот, кто дал его позаботится обо мне. Вместе с мечтами мы получаем все силы, любую поддержку вселенной. Я не верю в это, незачем верить тому, кто знает. Я знаю: жизнь кормит меня так же, как и дышит во мне. Жизнь присутствует во мне. Пусть она будет естественна, без моего беспокойства по поводу денег.
И щеки старшего брата покрылись двумя блестящими дорожками слез, словно ледяные горки для катания на санках блестели на заснеженном склоне. Лицо было белым, а глаза, чуть покрасневшие и припухшие, плакали и улыбались добротой. Задался вечер, когда они, взявшись за руки, возвращались домой. И снизошел такой покой, такая благодать на этих уже взрослых детей, что даже полевые комары, чувствуя за дюжину метров его волну, облетали ребят стороной. Природа хранила юные сердца для вершения своих замыслов.
И, забегая вперед, нарушая все мыслимые правила романа, мне хочется сказать вам, мой читатель, что уже никто не сможет помешать Александру выполнить свою миссию. Ни одна живая душа не собьет его с пути предначертанного, хотя жизнь великого живописца – божьего человека – будет сложна. Впрочем, какой она будет – судить не мне…
Изрыдавшись за неделю, мать Александра вернулась к своему привычному порядку вещей, хотя иной раз, сердце кололо от разлуки с сыном и она, скрипя зубами, да прикусывая язык, чтобы не заметил эту слабость муж, скулила по ночам в подушку. Тихо-тихо скулила, пока не наступало утро, пока руки вновь не занимали дела.
Муж ее, отец ее сыновей, после ухода из семьи младшего, стал совсем диким. Он мог без причины побить любого, кто подвернется под руку в ненастный час. Он пил крепкую, пил много и до забвения. Даже бродячие собаки обходили его стороной, чувствуя ярость и злобу маленького человека. Только на второй год жизнь в семье вроде бы наладилась, стала как прежде: работа, работа, работа… А по выходным все садились за печеный пирог с чаем и вспоминали прошлые радости, потому что настоящих радостей в семье давно не было.

3 Школа живописи
Рано утром, когда спали даже куры в его деревни, задолго до рассвета, в колющей глаза темноте, Александр покинул семью. Он осторожно вышел из дома, пешком направился в просоленный рыботорговый город. Путь был неблизким, но все сплошь по родным местам – великолепным местам, таких близких его духу.
Как по обыкновению случается в дальней дороге, на первой половине пути воображение и мысли остаются в той части, откуда человек вышел, и лишь потом, когда дорога переваливает за половину, приблизившись значительно к цели путешествия, ум начинает строить замки будущего, думает о завтрашнем дне. Так произошло и с Александром. Сперва он думал о матери, брате и отце, и о том, почему отец не понимает его, а мать – терпит всё это. Думал о Святом Михаиле, но потом мысли его мал помалу растворились, направившись к своей цели: он замышлял первую свою картину.
Ночевал в поле, под раскинувшим свою гриву молодым деревом. Огонь согревал в холодную ночь, а те припасы пищи, которые собрала ему мать, прибавляли сил и уверенности в своем начинании.
До того, как величайший живописец взял в руки настоящую кисть и прикоснулся ею к полотну, закрепленному на настоящем мольберте, Александр пробовал рисовать на песке, пробовал запечатлеть реальность на камне зеленью трав и красками ягод, а желтый цвет он извлекал из свежего гусиного помета: в деревне не было ни бумаги, ни других приспособлений для художественного творчества. И эта первая его работа на камне, отражавшая по замыслу равновесие мира, гармонию добра и зла, – она самая важная в его истории, самая любимая и самая искренняя. Ведь это каменное полотно было лишено всякой правильной техники, лишено ремесленных знаний, лишено условий, при которых художники пишут свои картины. Первая работа его есть выплеск чистой души, словно бы она была делом рук годовалого младенца. Столь наивна, столь непосредственна, будто бы сам Господь Бог приложил к ней свою десницу.

И к обеду следующего дня мальчик вошел в тяжелые городские ворота. Александр вступил на пыльную мостовую и замер. Он почувствовал, как горожане суетятся, как они бегут и кричат друг другу на бегу, как большие железные кони о четырех колесах летают по мостовым. Темп, превышающий привычный темп, может быть, в десять раз, а то и более. Юный путешественник замер, потому что ему ничего не оставалось делать; противостоять хаотическому движению современного города может только внутренняя тишина ума и тела его обитателей.
Добравшись до базарной площади, Александр осведомился у толстой тетки, торгующей рыбой, о комнате внаем. И судьба была не его стороне все время, равно, как и теперь: он поселился в полуподвальном заброшенном помещении лавки, принадлежащей этой торговке, за вполне скромную плату в виде работы по двору. Все, что требовалось от ее постояльца – мести двор, да чистить лошадиный загон каждый вечер. Когда вы несете в себе предназначение вселенского масштаба, эти условия покажутся вам райскими и почти задаром. Так, наш герой имел жилье на несколько месяцев вперед.
Утром следующего дня Александр отправился в школу живописцев. Школа располагалась в пяти кварталах от его жилья, а заправлял в ней всем некто безвестный, и потому не обласканный широкой публикой «учитель рисования». Конечно, это было прозвище. Очень колкое прозвище для человека, который так и не реализовался как знаменитый живописец. Потому «учитель рисования» понятия не имел об истинном искусстве, живом творчестве, а только мог поучать в вопросах признанных техник рисования. Учитель был настоящий ремесленник, но никак не творец. Его новый ученик, Александр, напротив, являлся творцом от природы, совершенно не владевшим никакими признанными в мире художников техниками писания полотен. Итак, жизнь не терпит правил, не терпит образов – она непостоянна, текуча и изменчива, а техники, методики и правила есть застывшие в вечности, каменные глыбы. Эта существенная разница между «учителем рисования» и Александром переплавляла всякие их отношения в конфликт – скрытый или явный. В школе его приняли сухо и холодно. Зачастую он чувствовал на себе завистливые взгляды и принимал насмешки. «Деревенский Пикассо» – так прозвали Александра. Он же не обращал на это никакого внимания; ему не было дела до чужих амбиций и зависти. Он работал, много работал, чтобы понять, что же все-таки может дать ему классическая техника живописи. Чем она может быть полезна в выражении им своих идей и мироописания. Он пробовал, он искал.
Единственным человеком в классе, который относился к Александру хорошо, был Иван. Иван не желал становиться художником. Его родители настояли на этом выборе. Поэтому он с ранних лет мучился, неся в себе чужую волю. Он проводил с Сашей много времени и даже видел в нем друга, но не решался заговорить об этом, поскольку Александр держался как-то уверенно обособленно, он как будто жил в своем мире один. Они часто беседовали о жизни и живописи.
– Саша, как ты рисуешь? Расскажи мне о своей технике. Я бы хотел опробовать этот стиль, дай мне руководство к нему. В чем секрет твоих необычных цветов и полутонов?
– Иван, ты спрашиваешь, но я не могу ответить…
– Боишься потерять свою уникальную технику, рассказав мне о ней?
– Нельзя потерять то, чего не имеешь. Нет никакой техники. Это виденье. Все дело в нем. Я вижу много цветов, еще больше тонов и полутонов. Океан цвета – вот где я живу. Техники не существует.
– Но это невозможно: в школе нам говорят обратное – нужно овладеть техникой.
– Слушай себя. Никто не может научить тебя точнее, чем ты сам. Мастерство приходит, когда всякая техника отброшена, когда ты непривязан ни к какой технике. Ты свободен – лети куда пожелаешь!
– Но что ты делаешь с красками и полотном?
– Я не осознаю этого, перестаю замечать себя, когда творю. В момент сотворения существует только тот мир, который я стремлюсь перенести на холст. Если я пишу стрекозу, то сам становлюсь стрекозой – лечу над зелеными лугами и смотрю ее глазами на природу вокруг. У меня даже голова кружится от такого полета, это не стрекоза летит, но я лечу. Я поглощен, растворен в работе. Не и секунды, чтобы подумать о технике, пойми. И потом, завершая картину, я становлюсь ею. Я пишу всегда себя самого, свой лик в виде солнц или стрекоз – это не важно.
Иван стал наблюдать за тем, как работает Александр. Он увидел, что руки товарища его становятся инструментом невиданной силы, они ваяют, как приспособления, не зная законов живописи, а только лишь подчиняющиеся космическому течению, словно бы листья березы подчинялись весеннему ветру. В глазах его присутствует какой-то инородный свет, ясное свечение… И сам он становился как будто бы прозрачнее, легче и изящнее. Иван наблюдал чудо в убогом жилище и мастерской Александра. Живое чудо.
***
На днях случилось вот какое происшествие. Когда Александр был на занятиях, а хозяева торговали на рынке, дом и двор оставались пустыми. И хотя безродная собака, жарясь на дневном отвесном солнцепеке, мал помалу стережет владения от чужих людей, но в тот день она вместе с бродячей сворой гуляла себе восвояси. И так оно случилось, что даже дворник запил именно в тот день. Одним словом, как нарочно все сходилось в одном: в дом заглянул вор. Вор был странным типом – взял одну картину Александра и ничего более. Это позабавило хозяев, и вскоре все забыли о происшествии. Дворника наказали, впрочем, как и собаку – на всякий случай. Все утихло, не забыл этот случай только Александр, он озадачился. «Почему взяли мою картину? Ну, кому она понадобилась? И почему именно эту, никакую другую?». Полотно, которое было украдено, создано им в первые дни своего обучения в школе живописцев. Оно исполнено в русском классическом стиле. Это была «Поле хмурится» – одно из самых любимых его творений.
Пытаясь понять загадку, он мыслил и мыслил, приводил доводы, но ничто не объясняло ситуацию однозначно. Об этой картине знал только Иван. Но к Ивану было полное доверие. Этот человек не из той породы, чтобы красть у друга. Продать картину было практически невозможно: Александр не был известен как художник, а в истинной живописи в городе почти никто не разбирался, потому она не стоила бы дороже стакана воды. Мастер всегда работал только для себя, понимая, что ни одно из полотен не будет продано в этом столетии – люди не могли понять, что он писал, они все еще были здесь, а он предлагал перенести их на тысячу лет вперед. Он был новым началом в мире художников, пионером, который никогда не повторяет прошлое, а вносит будущее. Никто не понимал его картины; люди смеялись над ними. Но Александра это не тревожило, он не был амбициозен, не жаждал возвышения, не искал известности. У творца нет намерения быть известным. Вся его энергия идет на одну вещь: его творение. Радость творца, его насыщение заключалось не в продаже картин, а в самом создании. «Поле хмурится» напоминало ему о родном доме, о матери, брате и отце. Напоминала картина также и о Святом Михаиле, его розовых кустах и грушёвом саде. Эта вещь не имела цены для других людей, но была ценной ее автору.
Работа с цветами, божественным светом и его многоголосыми тонами, он никогда еще не задумывался над тем, зачем же и для кого он вершит свое дело. Он ни разу не помыслил о том, чтобы продавать свои работы. Никогда еще не считал возможную прибыль от сего мероприятия, но только писал и писал, чтобы питаться от них той лучистой энергией, которая исходила, наполняя мастерскую от потолка до пола. В тот момент, когда творец задумывается о вознаграждении, о стоимости его шедевров, он утрачивает свою созидательность. Он просто переплавляется в ремесленника, в техника, в хорошего копировщика, отличного актера жизни. Полотна Александра наполнены созидательностью, изливаются созидательностью: вот что единственно ценного в них. И творчество было его единственной религией. Будто лик самого Создателя жизни запечатлен в каждом его мазке.
Так дело и кончилось: никто не ведал, что же теперь с картиной, чей глаз радует. В груди Сашиной только что и остался небольшой осадок печали, словно был потерян ребенок, человеческий ребенок из плоти и крови.

***
Проучившись в школе шесть месяцев, Александр решает бросить занятия. Он понимает, что техника по природе своей ограничивает, имеет края, границы, запреты. Творчество не терпит этого, поскольку является бесконечным выражением бескрайней души. Да, школа может дать технику, но техника устаревает, каменеет; старая техника становится бесполезной: нужно открывать снова и снова новые средства, потому что Бог заполняет собой все новые и новые пространства, течет в новых руслах. И техника просто не успевает за мыслью творца, ищущего божественное присутствие во всем. Сотворитель мира находит новые корабли, и бросает старые: молодые тела рождаются, а старые умирают. Так же и с техникой – она привязана к рукам, и сама вяжет руки. Александр это понимал и чувствовал.
Дальнейшая жизнь в городе Александру не представлялась. По крайней мере, в тот вечер, когда он в последний раз вернулся из школы. Он намеревался раздобыть материалы для следующих работ – краски и холсты, а затем вернуться в места, где вырос, чтобы писать, писать и писать. Но судьба решилась иначе.
В кармане засаленного льняного пиджака напрашивалась в руку последняя монета. Монета мелкого достоинства, монета-символ духовной незрелости общества. И эту последнюю монету Саша потратил на новые кисти. Деньги в его руках, которыми по силам своим помогал брат Дмитрий, а также, которые удавалось заработать, чистя сараи и пася ранним утром соседский скот, расходовались сообразно главной цели: питался он через день, а все остальное шло на холсты. Этого, конечно, было недостаточно. Крайне недостаточно. И бог посылал ему возможности, чтобы подзаработать монету-другую. Александр же никогда не брезговал никакой работой; всякая работа была для него лишь средством оставаться собой, не предавать себя в творчестве. Зная эту особенность его, плохие люди пытались извлекать и для себя выгоду.
На соседнем постоялом дворе, старшая служанка хозяев – пьяница и развратная баба – сманила за приличный куш Александра на луг, где мирно паслись овцы.
– Я слышала, что ты нуждаешься в деньгах, – ехидно спросила Проня – так попросту звали девку.
– Да, нуждаюсь. Есть ли у твоего хозяина работа для меня?
– У хозяина нет работы… у меня есть для тебя работа, – ответила Проня, прищуривая глаз.
– Что же ты предлагаешь? – обнадёжился Александр.
– Два серебряных рубля. Приходи вечером, как сядет солнце, на Рожнины луга – узнаешь, что делать.
– А не обманешь? Я слышал, что тебя лучше держаться подальше.
– А не обману. Вот задаток, возьми рублик.
И Александр тот час же побежал в лавку багетчика, чтобы купить на авансированный рубль индиговых красок: его «Утреннее млеко» оставалось незавершенным из-за отсутствия лунного пейзажа. В багетной мастерской, как и велит их порядок, продавец выписал мальчику краску. Все чин-чином, полотно было исполнено, как того хотел мастер.
Когда солнце село, он отправился к Рожниным лугам, как и было оговорено с Проней. Крестьяне уже загнали свой скот в хлева. А полевые ромашки закрывали свои прекрасные бутоны под стрекот сверчков. Тропинка вела точно: два стога сена стояли сторожевыми всего поля, а между ними еле струился сизый дымок. Александру стало как-то не по себе, он не боялся, но сердце его сжималось с каждым шагом в сторону назначенной встречи. И повернуть нельзя: деньги уплачены и уже потрачены на масло для его живописи. Он просто шел на дым.
Хитрая девка Проня, лишенная мужеской ласки и внимания, дожидалась гостя уже с полчаса. Она была уверенна в своем коварстве, и заранее решила подготовить себя. Лежа в стоге парного сена, руки ее ласкали плоть между жирных ляжек. Грудь набухла, а глаза горели черными бусами. Когда зрачки уже затянула туманная поволока, несколько раз она судорожно вздрагивала, тяжело дыша и замирая, после чего разрождалась протяжным грудным стоном, обмякала, смотря на двурогий месяц и ничего не понимая. Так она сделала с собой четыре раза за то время, пока ждала художника. Потная от получаемого удовольствия и чуть пьяная дешевым коньяком, Проня нашла силы встать перед явившимся Сашей.
– Поздно уже, говори, что за дело, – неуверенным фальцетом пропел Саша, – если ты станешь уговаривать меня стащить порося или украсть лошадь у местных крестьян, то знай, что я заранее отказываюсь! Я не вор…
– Дурак! Дурашка, я не прошу тебя воровать скотину, ну на кой она мне… сядь со мной, да помолчи – елейным голоском прошептала Прося, прикоснувшись к плечу Александра.
Они сели вплотную друг к другу. Проня прижалась так близко к нему, что сердце ее заколотилось, дышать стало тяжелее, и задник платья обильно увлажнился. Она повлекла его к себе резким движением, обняв за плечи, и два тела нырнули в скошенную траву. Белое коротенькое платьице распахнулось, оголив ее груди и ноги, и Проня принялась жадно целовать Сашу по всему лицу и в гуды и в шею, держа на всякий случай его за руки. А он от неожиданности и не сопротивлялся, а замер куклой. Тело его разогрелось от жара горящего тела девушки и отреагировало. Так они катались в свежем стоге, объяв друг друга и высекая страсть в открытый космос – прямо на престол мириадам звезд. Проня верхом оседлала его, обхватив наездницей, словно змея, всего Александра. Когда ее томление в паху было удовлетворено, она откинулась в сторону и тихонько запела:
«В поле васильковом жжёт дружек костер,
Как приду свидаться, вдруг обнимет он,
Сестрам не расска`жу о своей любви,
О своем томлении в девичьей груди…»
– Вот, возьми второй рубль, как обещано.
На это Александр тихо поднялся, взял деньги и побрел в сторону леса – прочь от города. Заночевал на окраине поля. Впрочем, он долго глаз не сомкнул, а думал о посторонних мелких и суетных вещах: будет ли в этом году засуха, чем сегодня обедала его семья, и почему совы ухают в темноте. Под утро все же удалось уснуть.
На следующий день все было, как и прежде. Саша решил не покидать город, пока не закончит свою последнюю работу. Прошло еще три месяца ежедневных трудов.

4 Пальцы пианиста
В полдень жареное солнце раскалило воздух до такой температуры, что деревянный просмоленный подоконник Сашиной комнаты нагрелся не хуже русской печи. Окна были хоть и маленькими да засаленными от многолетней тротуарной пыли и грязи из-под лошадиных обозов, из-под ног прохожих, от разбиваемой дождем земли, но свет вполне еще пропускали, что радовало всякого постояльца, и тем более радовало того человека, для которого солнечный свет был не просто светом, но нечто большим и волшебным: преломляющим миры на цвета.
Александр нашел минутку, после пятичасовой работы с новой картиной, чтобы отдохнули ноги и кисти рук: все время он писал стоя, напряженно сжимая в пальцах кисточку. Это была его особенность; когда мастер ваяет свое полотно, он полностью расслаблен, только пальцы не слушаются – они становятся свинцовыми хищниками, что впиваются в деревянную рукоять кистей. Это утомило художника, и он, приклонившись на соломенный матрац, тихонечко задремал. Во сне ему снилось, как будто кисточка вросла в руку, будто бы ее уже никоим образом невозможно оторвать, и он так и живет с ней в руке. И что интересно: это ни печалит его, ни приносит неудобств. Это так закончено в своей форме; вот бы и вправду кисти вросли б в руки – тогда можно было бы писать всюду, где бы ни находился… И тогда ему уже не пришлось бы объяснять зачем он пишет свои картины, ведь это и так очевидно: Бог дал ему руки-кисти – он не может не писать. От этого сна стало легко на душе.
Разбудил его звон дребезжащего стекла. На подоконник из приоткрытого окошка неизвестный бросил камень, а к камню была привязана аккуратно сложенная бумага, словно записка. С волнением от неожиданного вторжения, Александр встал с постели, и, взяв послание, развернул его. Это было письмо, направленное лично ему. Письмо от девушки: с первых же строчек не было сомнений. Слова были выведены аккуратно, синими чернилами; листочек сложен вчетверо и слегка надушен терпким розовым ароматом.
Сударь,
Прошу вас, прочтите это письмо внимательно до конца. Теперь, когда оно написано моей рукой, это стало для меня вопросом чести.
Мы с вами не знакомы, но чувствую я, когда украдкой смотрю на вашу картину «Поле хмурится», то трепет заполняет мою грудь, становится не по себе. Я раскаиваюсь в преступлении: украденная картина моих рук дело. Ради бога, не гневайтесь, но прошу, поймите же мою сиротливую душу… То, что вы делаете – ваши работы – сводит меня с ума, я думать не могу ни о чем, кроме вас.
Делайте теперь, что желаете, ведь так неприлично молодой девушке писать такое послание, но знайте, что я решила открыться вам из любви к искусству, а сердце мое жаждет любви к вам.
Если вы не соизволите видеть меня и говорить со мной, то сожгите письмо немедленно. Не предавайте девичью честь, не заставляйте меня страдать и измываться над собою.
Найдите меня поутру в городском саду. Я принесу «Поле хмурится» в полной сохранности к вашим ногам. Примите ли вы назад только картину или и меня вместе с ней – решать вам.
Будьте же решительны и будьте сострадательны.
Прощайте, Катерина.
***
В саду прогуливались молодые парочки, старики с собачками и дневными газетами пестрящими последними городскими новостями, мамаши крутили своих чад на карусели. Аллеи выцвели, но все же украшали песочные дорожки своей зеленью.
– Александр! Это я, я здесь! – окликнул молодой девичий голос из-за кустов акации, – ваша картина, пожалуйста, возьмите и не серчайте…
– Ах! Она цела, не изменилась, не помята… мое «поле». Я скучал по нему. Кто вы? Как же вы посмели?..
– Я никогда…никогда бы. Но они столь прекрасны, и вы – тоже. Извините меня.
– Не извиняйтесь. Красота вашего стана и лика прощает вам любые слова, Катерина. Что ж, будем знакомы, я ведь уже не сержусь на вас. Ну, честно, не сержусь.
– Мне приятно знакомство с вами, правда. Так вот просто быть рядом с вами, а как будто тысячу лет знакомы, не правда ли?
– Так бывает, я слышал.
– Но что же мы стоим? Давайте присядем; вон и скамеечка совсем свободна, идемте же…
– Сколько полотен ты написал? Это ничего, что я на «ты»?
– Давайте на «ты», словно близкие приятели, в этом нет ничего осудительного, хотя мы не знакомы вовсе.
– А я смотрю на ваше «Поле хмурится» и думаю, что мы все таки знакомы…
– Нет, я вас не помню.
– Может быть… так много ли вы уже работали над картинами?
– Не так много. Сейчас восемь работ.
– Вы позволите взглянуть на все восемь? Простите за назойливость: не могу сдержать свое влечение к прекрасному.
– Что же, как ты думаешь, прекрасного в моих полотнах?
– Краски, которые ты поставил каждую – на свое место так чудны. Они, как ноты выстроены в симфонию. И все, что есть прекрасного в них – прекрасно в тебе.
– Я не понимаю…
– Музыкальность. Мелодия, я слышу мелодию, глядя на картины.
– Возможно, хотя я не слышу мелодий, рисуя. Но почему я так нужен вам, то есть тебе, ведь сам я не красавец, меня сторонятся люди? – Сказал Александр, сам не зная, почему и тут же смутился.
– Не смущайся, мой друг, в тебе есть красота, – выпалила Катерина, не зная чем подтвердить свои слова под пристальным вопросительным взглядом Саши, – ну, хоть, пальцы: это пальцы пианиста. Они белые, ровные. Твои пальцы созданы, чтобы писать музыку, только красками…
Катерина не нашла, что сказать лучшего в качестве комплимента. И Саша почувствовал, холодок – эту ложь, поскольку его пальцы были не белы от работы, а напротив – мозолисты и слегка с желтым отливом, но он промолчал.
Почти до вечера они ворковали в саду. Катерина так искусно говорила о своей любви, что юное сердце художника, наконец, сдалось, расплавилось, и стало верить каждому слову, включая лесть. А там, где слово ее дрожало – помогали глаза, игриво дразнящие своей ангельской чистотой и непорочностью.
Когда он проводил даму до ее дверей, то меж ними завязался разговор, который повлиял на дальнейшие отношения с Катериной. Этот разговор так увлек мастера цвета, что он потерял всякую опору действительности. Это был поистине гипнотический разговор для него.
– Скажи мне, Саша, когда я была в твоей мастерской, то краем глаза видела еще одну картину... похоже на детский рисунок, словно ты просто водил по холсту кисточкой без цели, смешивая желтый, синий, красный цвета. Эта работа, какая то нереальная, она не из жизни – такого нет в природе. Как ты сам понимаешь, где реальность, а где выдумка?
– Для меня существует только одна реальность: моя работа с цветом и формами. В той реальности, о которой ты говоришь я не найду для себя ничего реального. И в картинах моих ее нет. Там только мое чувство реальности, мой истинный мир. Люди не понимают его, для них – это мир ненормального человека. Ведь мои картины необъективны, они символичны, они просто представляют, показывают послание. Послание не всякий сможет прочесть – только зрелый к нему человек. Это не описание вашей действительности, здесь нет точных пропорций, это лишь живой образ, некая видимость.
Объясняя свою реальность, Александр так увлекся, что перестал воспринимать условности. Он был настоящим в тот момент, совсем ребенком. Катерина остановила его речь мгновенным поцелуем, а потом ускользнула в темноту двора.
И Саша понесся домой со всех ног, воодушевленный, со слезами радости на глазах. Счастье переполняло его, потому что это было в первый раз, так душевно. Кто-то обратил на него внимание, кого-то он интересовал, как человек, как мужчина, как художник. И душа его сдалась, отступила от привычного отношения к людям. Теперь он не сострадал – он просто влюбился, вспыхнул неведомым ему чувством.
Дома уже все спали, а он бросился к мольберту и писал до утра. Это был его подарок прекрасному вору картин, синеглазой Катерине. Он закончил его за два дня – так быстро, как еще никогда не писал. А потом упал на солому и заснул крепко-крепко, совсем младенческим сном без сновидений.
***
На небе месяц набрал свою последнюю четверть. Вечер был романтическим для любого поэта. А Александр был поэтом, хоть и не писал поэзию. Сердце юноши взрывалось восторгом весенних чувств, ручьи журчали алмазными ручьями; то ли от того, что новая работа принесла так много сил и вдохновения, то ли от того, что Катерина волновала его. Одним словом, всё это имело для него трогательное значение.
Он спешил подарить то, чему посвятил душу в эти два дня. Когда, не помня себя, ноги донесли его до дома Катерины, что-то остановило Александра. То ли уличный шум, то ли мысль. Но был с самого начала этой истории какой-то фон, какая то неверная нота. Сделав еще с десяток шагов, он услышал разговор. Это были женские голоса, и меж них – голос Катерины.
– Девочки, представляете, он такой наивный. Ну, просто ребенок.
– Ты целовалась с ним, Кати? И как?
– Да, целовалась. По-моему, целуется он лучше, чем малюет.
– Ха-ха-ха, это правда… Вот дурак – нарисовал мазню, и думает, что это картина.
– Я ему сказала, что это прекрасная картина, с необыкновенной реальностью.
– Что же он?
– Поверил, да так разошелся философствовать. Я, говорит, вижу другую реальность, живу в своем мире. Ну, чем не бред? Бедненький какой – он верит в это. «Пальцы у тебя, словно у великого пианиста», говорю.
– Ох-хо… И, поди, возгордился.
– Да это он хотел тебя в постель затащить! Все они сперва бедненькими да скромненькими прикидываются! Он как все мужики – нужно только одно, а потом – бросит. Свое получит и скажет: «Я в своем мире живу. Ничего не понимаю, что ты хочешь от меня?». Надо бы ему отомстить за грубость.
– Проучи его, проучи. Али слабо тебе Катерина? Ведь не впервой так развлекаемся…
– Надо все его картины выкрасть, чтобы он понял, что так нельзя малевать.
– Я скажу ему, когда придет иной раз ко мне, что куплю все его работы. Товар возьму, а за деньгами – к теткам отправлю. Вот они посмеются, бестии. Да на рынке ославят.
– Ну, на том и порешим. А я пока своим сестрам расскажу, пусть смеются, ведь, вправду, – есть над кем.
Сердце подпрыгнуло в груди. «Что же это? Почему так? Она надо мной смеялась... и так жестоко!». Слезы накатили на глаза, сделали их красными и туманными. Грудь сжалась, и внутри ее так пронзительно зажгло. Захрипело горло в порывистом дыхании. Александр только и сделал несколько шагов и с размаху упал на мостовую, разбив голову в кровь. Тело охватил удар, от которого его трясло, и ртом шла пена. Такое впервые случилось с ним.
Прохожий старик отнес его в тень соседнего двора, напоил водой. Спустя четверть часа он пришел в себя.
– Что с тобой, малый? Что ж ты падаешь так… – спросил старик, еще подавая воды. На шум пришли люди из дома, собрались зеваки.
– «Пальцы пианиста» – будут лучшим подарком, не картина, не картина, а пальцы… она не достойна! – бурчал себе под нос Саша, не глядя на старика.
– Что? Что он говорит, какие пальцы? – не понимая, переглядывались люди.
– Мир так жесток, но что я могу сделать? – продолжал говорить сам с собой художник – Искупить её жестокость своей работой. Ничто не может остановить это, ничто…
– Да он сбрендил, свихнулся, наверное. Отвезти его надо бы в больницу.
И тут Саша вскочил на ноги, и почти не глядя, помчался наобум – прочь отсюда.
День он скитался по городу. Купил в лавке на углу, сам не зная, почему на последние деньги горького турецкого табака, а потом еще сутки курил его, бесцельно глядя на голубой дымок. Выбежал из города и пролежал остаток дня в поле, глядя в небо, как в прозрачном сиреневатом воздухе купалась ласточка. И показалось ему, будто бы русые кудри прорастают травой полевой, а голубые глаза становятся озерцами чистыми. Дремота сладкая спустилась с гор и поселилась в его думах. И он покорился сну.
Уже дома, в своей мастерской, он понял, что не может спокойно глядеть на свое «поле» без ответа на наглую шутку. И Александр вспомнил свое обещание искупить жестокость людей своей работой, которой никто-никто не смог бы помешать, ничто не смогло бы остановить.
Тогда голова вновь помутнела, мысли стали тяжелы. Он поднялся на кухню, где обыкновенно хозяйка разделывала рыбу и мясо, и, схватив тесак, отхватил себе три пальца на левой руке. Мизинец, безымянный и средний лежали аккуратно на столе в кровавой лужице. Он засмеялся. «Вот и вправду давешний сон был пророческим: руки становятся кисточками. Этими двумя пальцами я смогу держать только кисти!». И он пуще прежнего смеялся, но как-то по-дикому, без сдерживания, без толики приличия, а во весь голос.
Спустившись в мастерскую, Саша написал записку, завернул в нее отрубленные пальцы и снес прямо Катерине. Стало ему после этого легко. Все ушли из его жизни, только он остался одиноким в своей пустоте. В том одиночество естество творца заявляет о себе, и это — цветение. Ему стало так дивно, словно он поставил точку в длинном, спутанном предложении. И точка эта была последней, потому что весь роман окончен, последняя страница перевернута.
А в записке той сказывалось вот что.
Во всей моей жизни кто-то любил что-то во мне, но никогда – меня самого. Вы были так слепы, чтобы увидеть что-либо значимое во мне, кроме пальцев, поэтому я отдаю должное за ваше внимание – свои «пальцы пианиста». Наслаждайся ими, слушайте звуки...
***
В городе пошла молва о сумасшедшем художнике. Александр стал в некотором роде знаменит. Людям все-таки свойственно сплетничать и искажать действительность, так что одни говорили, будто бы некий художник писал картину своей кровью. Были и те, что более других навевали ужасов, говоря, что он всем своим натурщицам отрезает какую-нибудь часть тела: кому палец, кому ухо, а иным – и голову, и что это «кровавый художник». А третьи утверждали, будто он проделал это со всеми своими пальцами, и на ногах – тоже, что это есть новый символизм в живописи и прочая чепуха.

5 Выставка
Прошел еще месяц. И вроде бы все утихло, но не все еще…
Как-то раз в дом, в котором арендовал жилье художник, явился человек. Человек этот был маленького роста, плотного телосложения, в годах уже, но не стар. Суховат, бел лицом, глаза его пуговками смотрели из-под узкого лба. Тонкие строгие губы выражали манерность и сдержанность.
Дорогой ткани костюм точно по фигуре облегал стан, а беленькие манжеты только подчеркивали его замашки на принадлежность к «высшему обществу». Впрочем, опираясь на выделанную янтарем трость, он не был лишен элегантности; все, что отнимало в лике его живость, так это искусственная лощёность, словно бы он просчитал свой наряд нарочно до мелочи, до каждой складочки; была видна заданность мышления и моральных правил. Это был деловой человек. И он, естественно, пришел к Александру по делу чрезвычайной для него важности.
Интерес, который нес маленького человека в шикарных черных туфлях – хитрого, но продуманного человека составляла наскоро возникшая слава «кровавого художника», из которой он собирался извлечь прибыль для собственных нужд. «Если мясники делают деньги на бифштексах с кровью, то почему бы мне не заработать на картинах с кровью», – так думал он своим расчетливым умом.
Александр тихо работал, не замечая присутствие постороннего на пороге своей мастерской.
– Кхе, кхе. Позвольте, извините, я по делу… по важному делу к вам, Александр, – обходительно и скромно начал он разговор, поглядывая на художника не без опаски, и на всякий случай, держась на расстоянии от него.
– Зайдите позже, я должен закончить небо, – не глядя в сторону манерного господина отозвался Александр.
И тогда господин в лакированных туфлях пошел на хитрость.
– Как называется эта картина? Не могу уйти, не услышав ваш ответ, маэстро!
– Вы просите, чтобы я сделал вас бедным, – не отрываясь от работы произнес Саша.
– Я решительно не понимаю, ну, хоть убейте – не могу разобрать смысл утонченной метафоры.
– Это не метафора. Я скажу вам «этот – Танец двоих» и ваши переживания от картины никогда уже не будут прежними, вы более никогда не испытаете тайну этой живописи – вот почему я назвал только несколько работ, а не все.
– Это интересно, да-да... продолжайте, я, кажется, перебил вас, Александр.
– Думаю, мы не знакомы...
– Разрешите представиться, – почти официально и торжественно произнес предприимчивый незнакомец, – Ильяс Николаевич Манякин.
– Александр. К вашим услугам, – с простотой в голосе и некоторой даже силой ответил мастер, подумав при этом на мгновение, – «липкая фамилия».
– Так вы, уважаемый, говорите, что не стоит подписывать свои работы?
– Когда перед вами мой недавно завершенный «Танец двоих», и я говорю вам «это – Танец двоих», вы будете знать теперь как грамоту и везде, где бы вы не встретили полотно, будете только вспоминать то первое ощущение от полотна, но никогда более не родитесь в нем вновь. Теперь вы будете нести слово, мертвое слово. Вы сделались бедняком, а были так богаты в своем переживании «Танца двоих». Здесь была картина целиком, и не было способа описать ее по частям, кусками, а теперь это всего лишь смесь красок в вашем сознании под названием «Танец двоих». Но я предупреждал…
– Что же, это очень мудро. Как же прикажете быть впредь?
– Никогда не спрашивайте названия, если автор сам не подписал работу. Это не может быть вопросом, поскольку это – таинство. Таинство всегда без ответа. Картина без имени – это приглашение стать гостем. Не нужно разгадывать ее, не требуется думать о ней. Ваше думанье над именем и сюжетом – только частичное усилие, но жизнь требует полного присутствия, слияния и поглощения, чтобы вы, глядя на картину, не смогли понять, где кончаются ваши глаза, и где начинается холст. Приходите как гость и будьте с ней одним – вы узнаете ее имя сами.
«Я вижу живого гения, я говорю с гением. Ва-банк обеспечен!!!», – в радостном предвкушении подумал Ильяс Николаевич, потирая ладони и скрипя своими новыми лаковыми башмаками. Наверное, тихий ангел пролетел над Ильясом Николаевичем, – он замер на мгновение с видом святого мученика. Но тут же сменил свою личину на привычную.
– Благодарю за урок, мой друг. Но простите мою бестолковость: раз уж я узнал название этого чуда, то не пойти ли мне до конца и не вникнуть ли в содержание? Я вас умолю, что здесь изображено? Что вы имели ввиду всем этим гротеском?
Александр помолчал несколько минут, а потом равнодушно и словно бы сам себе стал рассказывать. Он говорил медленно, чуть растягивая слова, прерываясь в иных местах. А в это время, господин Манякин уже освоился, сел на старое ветшалое кресло и, закатив глаза, слушал, думая про себя: «Как бы все обстроить наилучшим образом?».
– Вы делаете из всего вещь. Картина – это не вещь, она не может быть полезна, не может быть использована. Меня много раз спрашивали: «Что ты пишешь? О чем твои работы?». Но я не знаю! Не могу ответить, поймите меня. Просто это прекрасно и все! Разве вы станете спрашивать прекрасный можжевеловый куст: «Зачет ты? Что ты и для чего?». Нет ведь. Можжевеловый куст прекрасен и этого вполне достаточно. Но ваш ум хочет деталей, хочет знать, что находится у автора под кожей… Зачем вам это? Разве не достаточно смотреть и плакать при этом? Так просто жить, не усложняйте, прошу. Я повторяю: это не должно быть вещью, не должно служить как инструмент.
– Но я совершенно уверен в ваших картинах! Я совершенно доверяю вашему художественному восприятию – целиком доверяю, потому и желаю знать: что вы видите, когда пишите.
– Что это за совершенная уверенность? Что значит «совершенно»? Что вы прячете внутри себя? Разве просто уверенности недостаточно? Как это «совершенное» доверие? Я отвечу вам за вас. Она несовершенна – ваша уверенность несовершенна, вот почему вы так говорите. «Я доверяю вам целиком!». Но разве можно доверять не целиком? Что за «целиком»? Слышали вы когда-нибудь о доверии, которое «не целиком»? Понимание целостно, а вы мне говорите, о частях. Я жду вашего преображения посредством картин, а вы мне говорите, что хотели бы остаться лживым и раздвоенным. В этом ваша беда. Целостное понимание не нуждается в том, чтобы о нем говорили. Оно просто приходит, снисходит на вас. Тогда вы цветёте! Тогда вам больше не нужны никакие «совершенно» и «целиком»: даже язык становится чище.
– Браво!!! Вы так талантливы, я пришел, чтобы прославить вас – это мое предложение. Деловое предложение, ну, так как? Вас увидит мир, я могу все устроить!..
– Мне нет нужды получать оценку и похвалу от вас. Чем больше ты хочешь владеть миром, чем больше твое желание покорить мир, заинтересовать его собой – тем ничтожнее ты сам по себе, тем ничтожнее твой внутренний мир. Само желание доказывает, что ты не таков. Это так очевидно. Мне же нужен покой, чтобы работать. Я близок к тому дню, когда насыщение свершится. Однажды я напишу последнюю картину и тогда уйду…
– Мой друг, вы так молоды и так талантливы. До последней картины еще очень далеко, давайте же работать вместе! Я могу быть полезен вам. Обещаюсь платить за партнерство. Вот задаток – пятьдесят рублей, возьмите…
– Деньги не малые. Это еще полсотни полотен. Что же вы хотите от меня? Что конкретно?
– Пятьдесят рублей – ерунда, это только начало. Вот погодите, я заплачу вам пятьсот! Только дайте время развернуться.
Маленький предприимчивый человек так разогрелся от своего закипевшего тщеславия, что, переводя учащенное дыхание, стал сбивчиво, но все же в целом понятно объяснять Александру о своей деловой идее. Его туфли пуще прежнего заскрипели новеньким лаком кожи. А идея та состояла вот в чем.
Город, в котором происходили события, хотя и был маленьким, всего на четыреста тысяч душ, но, благодаря слухам о последних событиях, проявил такой интерес к художнику и его работам, что даже на улицах, в каждой торговой лавке и тенистых аллеях нельзя было пройти, не услыхав меж людьми обсуждения последних «художественных» новостей. А выезжающие в соседнюю столицу люди тем более разносили вести по всей округе.
Ильяс Николаевич чувствовал интерес и волнения публики так, как никто его не чувствовал и он, описывая Александру все в радужном свете, с грандиозным размахом и прибылями, принялся рассказывать задуманное предприятие по выставлению работ художника на всеобщее обозрение. Разумеется, за плату. Манкину виделась экспедиция на колесах по городам и весям огромной страны с полотнами гениального художника.
Однако речи господина в костюме не трогали Сашу, и несмотря ни на что, он вопреки всякой логике согласился: это был единственный способ донести божественное послание человечеству. «Холсты способны изменить людей, преобразить их, а этого вполне достаточно», – так подумал Александр, прежде чем сказать свое окончательное «Да!».
Дело было решено. Следующим днем, ближе к полудню, все было готово для первой выставки. Ильяс Николаевич, как человек предприимчивый, продумал заранее и помещение и способ проинформировать горожан о таком знаменательном событии. Картины, а их к тому времени было тринадцать, немедленно были перевезены в старинное двухэтажное здание, бывшие владения городской управы, а ныне – отданные под музей.
В голубых просторных залах музея – посередине каждой комнаты аккуратно уложили красные с желтыми полосами по краям ковровые дорожки. В комнату помещали не более трех-четырех картин. А при входе в музей, в прихожей играл что-то легкое смычковый квартет.
Посетители были довольны. Шла скучная светская толкотня. Обсуждали.
Александр на выставку не пришел: не мог видеть того непонимания, с которым публика глазела – именно глазела – на его работы. «Современный горожанин, не в пример деревенскому человеку, взращенному дикой природой, за деревьями видит только дрова, когда следует видеть лес! Эх вы, убогие!», – был уверен он. Но даже если найдется один человек, с которым случится понимание, то он будет удовлетворен. Ради одного стоило соглашаться на это безумие жадного до денег человека.
***
Чем дальше от города разносили в народе слух о выставке «того самого» художника, тем дальше эта весть была от истины. В столице прознал про то дело богатый князь Полновский, человек сколь состоятельный, столь же и ученый.
Полновский был ценителем, даже можно сказать уверенно – гурманом живописи. Замок его, оцениваемый в десятую долю городской казны (не дешевле уж точно!), по роскошному убранству не уступал королевскому дворцу. Однако сам он жил весьма скромно, одевался и кушал просто, спал на маленькой твердой постели и много читал. А все это внутреннее убранство, впрочем, как и сам замок Полновского нужны были только как оправа к его алмазам – картинам, коих в его доме было за две сотни. И каждую из тех двухсот он знал словно себя; Полновский помнил каждый мазок краски, расположение теней в деталях на всех полотнах, а, кроме того, он мог по памяти воспроизвести в себе то внутреннее ощущение от картин, которое возникало в его груди при их созерцании – и все это от каждой работы мастеров живописи.
Так он делал неоднократно, больше в одиночестве, прогуливаясь по своим владениям, а зимой – сидя в зимнем саду за горячим чаем, который князь любил необычайно. Но иногда он любовался шедеврами, опять и опять держа их в руках, и как бы напитывая себя впечатлениями.
Князю в том году исполнилось сорок три года. Он был еще молод, полон сил. Широта атлетической груди, всегда вздымавшаяся от дыхания подвижного здорового человека, радовала его домашних: хорошо на душе, когда здоровье в порядке. Глаза его чуть болотного зеленоватого цвета излучали доброту, а морщины вокруг глаз и на лбу придавали вид всепонимания и прощения. Был он даже похож на царя: царский взгляд и осанка. Дочь его очень любила.
Дочь его, Марья, юная смазливая челом девушка двадцати лет отроду, часто составляла компанию отцу в прогулках среди тенистых разлапистых ив и берез. И они порой шли и молчали долго-долго, чтобы не спугнуть белок, а может просто так, чтобы не спугнуть то ощущения благодати да счастия, в котором прибывали оба в эти минуты.
Жена князя скончалась: бог взял ее душу еще позапрошлой осенью. От чего она ушла – они не знали. Милая была женщина, трудолюбивая, все больше по выпечке мастерица. Ладилось у неё кухонное дело, и все семейные, даже прислуга, уступала ей ту часть работы, когда дело шло к чайным угощениям. Князь шибко любил свою душечку. «Так знать бог рассудил», – думал он, вздыхая, когда мысль о жене посещала его. «Бог знает, что да как… мне ли быть в печали? А ей хорошо за пазухой, чудно».
Приехав на бричке о лихой троечке с бубенцами в город, где зачиналась выставка, о которой все уже так твердили, что было грустно слышать, Полновский перешел к осмотру полотен. И он к удивлению своему нашел, что они не то что бы не дурны, а напротив, много лучше тех, которые он почитал в своем поместье.
Как же определить такую тонкую характеристику живых работ? (Картины Александра были истинно живыми: трудно было отвести взгляд – все казалось, что поле колышется, что воды текут, а краски смешиваются и проникают друг в друга на ваших глазах.) Эта удивительная особенность под корень уничтожила любое сомнение. Да! То была рука мастера, наверное!
Не мешкая, князь нашел хозяина галереи. Господин Манякин был рад визиту знатной особы, и принялся расшаркиваться в свойственной ему заигрывающей манере. Полновский прервал его грубо.
– Кто владелец полотен? – спросил его он, – Как имя художника?
– Владелец… э-э, видите ли, я перенял право на все картины этого неизвестного миру художника, – соврал Ильяс Николаевич, сам не понимая зачем, но позже, когда разговор продолжился, легко вздохнул – ведь соврал так удачно, а главное с «прибылью соврал-то!».
– По тысяче за картину, не торгуясь, – сухо продолжил ценитель искусства, прямо гладя сквозь глаза Манякина в его хитрый ум.
Долгая пауза повисла в комнате. Там, за дверями, в просторных залах шла оживленная толкотня, пустые беседы под ничего не выражающую мелодию (ведь Манякин сэкономил даже на музыкантах – пригласил кочевых артистов за полцены) и осмотр картин прогремевшего художника, ставшего всего за несколько дней таким модным и востребованным. А в комнате, где два деловых человека обсуждали сумму в тринадцать тысяч (на которую, как уже успел подсчитать ум галерейщика Манякина, он сможет кутить до глубокой старости беззаботно) стояла тишина.
Манякин поморгал, почмокал, склонил голову немного набок – влево, затем вправо, почесался, кажется, присвистну. Ему было неловко. Он был не готов к таким деньгам сразу же. Все, на что он рассчитывал со своего выставочного предприятия, составляло от силы четыре-пять тысяч рублей. И то – при хорошем раскладе дел. Это были большие для него деньги. Теперь же он медлил с ответом, потому что, как он думал « с чего бы ради этот господин швыряется такими суммами так вот запросто?». Не промах ли выйдет у него, ежели сейчас он согласится на тринадцать тысяч? Ошибаться он не любил, особенно в делах о деньгах.

Пока Манякин думал и чесался от нового охватившего его чувства, Полновский стоял будто статуя, без единого движения, а только смотрел в глаза пристально, изучая нутро противника.
– Ваше решение? – прервал он Манякина.
– Я... э-э… как бы вам сказать? Вы отбираете мой хлеб, пардон, но эти картины приносят мне доходы. И немалые доходы, – опять соврал он, сжимая губы от напряжения.
– Ваша цена? Сколько вы просите? Ну? – строго и громко произнес князь.
– Двойная мерка будет вполне! Двадцать шесть, – выпалил Манякин, сам не зная, почему именно эта сумма.
Князь, не торгуясь, выложил тринадцать тысяч наличными новенькими рублями на середину стола. Молча написал расписку в оставшейся сумме. И приказал Манякину приготовить бумаги по данным картинам и привезти их в его имение – в столицу. Там же обещался вернуть остаток. И сказал он это голосом с такой интонацией, будто перед ним стоял не господин в лакированных туфлях, а его собственный рабочий мужик со двора. На том все и закончилось меж ними.
А затем, выйдя в залы, князь принялся собственноручно снимать полотна со стен на глазах у изумленной публики. Поднялось негодование, но людям тотчас же вернули плаченные при входе деньги. Карета Полновского отбыла в замок, не медля ни минуты.
Дорогой мой читатель! Свершилось чудо! Вот тот самый единственный случай полного понимания живописи Александра. Полновский достоин её, не судите же строго. Но об этом – дальше.

6 Ангел без крыльев
Чуть выпивший на радостях, разгоряченный от происшедших деловых событий, а главное – от неслыханного и нежданного богатства, Манякин ввалился в мастерскую к Александру, разом разрушая тишину, громя от неловкости все на пути своем.
– Поздравляю, брат! Вот тебе премия, что выручил – все твои. Аккурат две тысячи новеньких «монетов»!
– Две тысячи – мне? За что так одариваете, Ильяс Николаевич? – с недоумением и некоторым щемящим волнением спросил Саша, – али выставка такие доходы может принести?
– Да что там выставка! Ха-ха. Нашелся тот человек, которого ты искал в свои поклонники…
– Какие поклонники? Что вы несете? Я был бы счастлив пониманию, а не поклонению!
– Ну, так я и талдычу о том, что столичный богач Полновский раскошелился за все твои рисунки разом. Разве не поклонник? Как есть поклонник!
– Повторите все еще раз… – сам себя не помня, прошептал Саша хриплым голосом.
– Да что ж непонятного-то: вот две тысячи за картины – и мотаться по стране не надо! Бери деньги и валяй еще! – покупатель найдется.
– Ты бестия, что же это? Продал мои работы, ничего не сказав мне, не спросив даже? Да как так-то? – прошипел Александр, и его глаза налились тяжелыми слезами обиды, непонимания такой жестокости к себе и ненависти. Манякин и без того красный, стал совсем как рак вареный; хотел было что-либо ответить, да мысль схоронилась в маленькой голове далеко-далеко. Он только пыхтел и разводил руками по сторонам, повторяя попугаем одну фразу:
– Не посоветовался… такой случай на три жизни раз приходится. Что ж советоваться, я ведь хотел услужить, думал нуждаетесь…
Чувство ненависти художника к этому маленькому продажному человеку переплавилось в сострадание. И Александр не мешкая, не теряя времени задаром, ничего не собирая из вещей, поскольку у него не имелось никаких вещей, пустился догонять свои картины. Деньги у Манякина он взял и бегом отправился на вокзальную площадь, где нанял повозку до столицы.
– Прощаю вас, Манякин! Спите спокойно, – крикнул ему напоследок Александр, выбегая из мастерской. Больше они не никогда виделись.
***
По дороге он нетерпеливо подгонял извозчика, обещая заплатить сверхурочные. Мучаясь и места себе не находя, Саша не мог заснуть. И только твердил себе вслух: «Ангел без крыльев! Ангел без крыльев!».
А дорога была длинна. Вокруг раскинулось поле с пролеском, нежное звучное птичье пение сопровождало ездоков. Но он ничего этого не видел в тот момент. Его не было в коляске, хотя там он сидел и ехал в ней. Беспокойные мысли уносили Сашу неведомо куда. Не было сомнений, что картины нужны ему как воздух. «Они не продаются! Ни за какие деньги!», – думал он, утешая себя, что сможет отыскать и вернуть свою опору. Он вдруг ощутил во всей силе образа, с ясностью, что работы его стали воздухом, питавшим легкие. И что без них он сойдет сума, не сможет жить и писать более. Это было все равно, что вытащить рыбу из воды на берег, предложив ей отборных жирненьких червячков на две тысячи рублей, и при этом еще удивляться рыбиной реакции на свою щедрость.
Дом Полновского знал каждый кучер в городе. Владения его распространялись от берега южного озерца Куштулым до многовекового леса на западной стороне столицы. Замок утопал в зелени.
Заплатив извозчику пятнадцать рублей, Александр соскочил в повозки и направился по каменной дорожке к воротам поместья. Ворота были не заперты, и он отворяя их шире, вошел внутрь. Фасады жилого здания были необычайно величественны. Теперь уж так не строят! То был шедевр архитектуры!
Дойдя до крыльца, Александр позвонил в серебряный колокольчик двери. Мужчина в дорожной одежде отворил и молча добрыми глазами уставился на гостя.
– Мне срочно необходимо видеть князя Полновского, – еще не отдышавшись, с трудом сдерживая свою горячесть сказал Александр, приняв сходу князя за лакея, – позовите хозяина тотчас же!
– К вашим услугам, молодой человек! – чуть склонив голову в знак приветствия, ответил князь.
– Так вы и есть?.. Я… мне...
– Наверное, вы автор этих работ? – неожиданно произнес хозяин, разворачивая только что привезенные и еще не разобранные полотна.
– Боже! Родные мои! – Александр припал к знакомым образам и прижал их к груди, – но почему он так точно определил меня? – не было ответа.
– Зайдите в дом, прошу вас.
Александр перешагнул через порог.
– Князь, а как вы узнали, что я и есть автор этих работ?
– Я изучал картины на выставке и по дороге домой. Сперва они произвели на меня просто курьёзное впечатление. Однако потто я почувствовал, что это содержит в себе многое, какую-то большую, полную и сложную систему Знаний, целого космоса. И медленно, шаг за шагом как мне казалось, пытался расшифровывать эту систему. Она была скрыта во всём — в цветах, пропорциях, тенях, сюжете и даже самом холсте – во всём. В картине не было ничего случайного, ничего бессмысленного. И постепенно я понял вашу цель. Я как мне кажется начал ощущать мысли и чувства творца, казалось, видел ваше лицо сквозь картину, слышал ваш голос. Во всех нюансах этой живой живописи я схватывал смысл того, что вы как автор хотели передать через тысячелетия, и не только смысл, но и всё, что связывалось с чувствами и эмоциями. Это есть подлинное искусство!
– Я понимаю… все-таки, верните работы – они не продаются. Вот ваши две тысячи рублей. Что потрачено на кучера я возмещу.
– Для меня деньги не главное, но все же… за холсты уплачено тринадцать тысяч. Как прикажете понимать вас?
– ??? Манякин сказал, что только две… Эх ворюга и лжец! Но все равно: я не продам вам то, без чего жизнь моя невозможна. Я приехал ради них. Сожалею, что вынужден просить вас об этом…
– Вы так с ними срослись – со своими работами? – с пониманием спросил князь.
– Я не мыслю жить без них.
– Теперь и я – тоже.
И князь почувствовал, что в этот момент в его дом вместе с этим молодых гениальным художником вошла волна живости, покоя и внутренней силы. И сам не зная почему, он испытал чувство благодарности и любви к юному творцу.
– Я не понимаю вашего «тоже». Разве вы поняли, что я хотел сказать в полотнах? – спросил Александр, удивляясь тому, что говорил Полновский, и еще подумал про себя: «Мог бы он понять? Наверное, мог бы…».
– Знаете, когда я ехал с выставки, я все смотрел и смотрел на ваши работы, Саша, смотрел на них и плакал слезами счастья над ними, а может быть, над собой плакал. Прошу, оставь их мне. Я заплачу любые деньги. Или лучше вот что! – живи-ка ты в моем доме, вместе с нашей семьей. Места у нас много, не обидим тебя. Сделаем мастерскую, летом можешь писать под ивами, стоя босыми ногами в высокой траве. Благодатно здесь, останься! Буду тебе отцом родным; накормлю, напою, приласкаю. Только оставайся, да и все твое чудо – с тобою будет. Ну что, согласен?
Александр не ожидал такого поворота событий, но что-то подсказывало ему, что главную свою живопись он обретет именно здесь – в доме князя.
Хозяин поместья говорил быстро и живо. Глаза чистые, смотрит прямо, не виляя, а морщинки, будто сами говорят: «Чего раздумываешь, дурень, оставайся! Вот тебе отец не по крови, но по духу!».
И Александр согласился не мешкая. Они обнялись.
– Зачем ты пишешь? Что движет тобой? – спросил в самое ухо князь Александра.
– Кто пишет? Нет того, кто мог бы писать – вот в чем все дело. Я рамка багета, в который по высшим соображениям вставилась часть единого божественного холста.
Полновский поклонился Саше в ноги, потом, выпрямившись, крепко сжал его руку и шепотом еле слышно сказал будто себе:
– Если мне только будет позволено учиться у тебя, великий мастер… я нашел то, что искал всю свою жизнь. Теперь картины больше не нужны – источник рядом.
И князь еще раз крепко обнял Александра, не сдерживая слез.

7 Машенька
Незаметно наступила осень. Осень в тех местах холодна, сурова. По утрам она кутает все живое в голубой туман, и лошади, дыша паром, кажутся неземными существами. Так вот все и преображается. Водоёмчики медленно, но верно затягиваются корочкой льда. Собаки жмутся ближе к человеческому жилью. Всякая тварь хочет тепла.
Александр работал в новой мастерской, устроенной на мансарде дома – прямо в библиотеке, под самой крышей. Холодный утренний свет полоскал его комнату из окон, устроенных в крыше. Художник просил об этом рабочем кабинете, поскольку, обойдя дом князя, он нигде не нашел столь открытого и близкого к звездам места. В мастерской чувствовалось присутствие неба, слышалось, как дышит луна, коротая ночь. Такое тонкое мистическое настроение воодушевляло мастера. И он сливался в потоке существования, работал круглыми сутками без перерыва на еду и сон. Силы переполняли Сашу, давали возможность творить в полную мощь. И самые лучшие свои работы он создал здесь. Но причиной тому послужило не столько место, не столько забота и ласка со стороны князя, но другое…
Машенька, дочь князя, также любила проводить время в библиотеке отца, под самой крышей. Она подолгу отдавала себя книгам, находя в том свою страсть к познанию жизни. Маша мечтала за книгами, иной раз смеялась или плакала с книгой в руках, а бывало так, что сидела неподвижно, застыв статуей на несколько часов, смотря в слово, но, не понимая, о чем же она читает, и что хотел сказать автор этим словом. Так она погружалась в свои миры.
С некоторых пор, когда Александр стал работать в «небесной» мастерской, Маша приходила в библиотеку как обычно, утопала в креслах с книгами, но ничего не читала. Она делала вид, что внимательно читает, что погружена в роман, но сама пристально следила за каждым взмахом кисти художника, затаив дыхание, чтобы не выдать себя. Прикрывая лицо книгой, она так увлекалась наблюдением за Сашиной работой, что не замечала, как от теплого дыхания страница намокала, а буквы немного расплывались.
Однажды, Саша заметил, как пытливые карие глаза следят за ним из-за книги. Улыбнувшись, он не придал этому значения, но мысль не оставляла его. Вечером, когда он почувствовал усталость и направился спать, память возвращала его к тому светящемуся из кресла взгляду. Вновь и вновь он думал об этом, а сон так и не приходил.
Он уснул под утро и проспал десять часов кряду. В тот день князь уехал к своему шурину, полковнику Городецкому, желая навестить его семью. Маша оставалась дома. Она сама решила дать Александру завтрак. С подносом, на котором симметрично были сервированы утренний кофе и тоненькие обжаренные кукурузные булочки с маслом и икрой, она подошла к комнате Александра и постучала в дверь:
– Можно войти? Я принесла вам завтрак, Саша.
– Входите, доброе утро!
– Уже вторая половина дня, вы все проспали. Разве можно так много работать? Я заметила: вы безразличны к удобствам и покою, вовсе не щадите себя в работе.
– Ах, да… день, – рассеянно ответил он, а потом почему-то решил рассказать Маше немного больше и добавил, – Необходимо жертвовать чем-то ради чего-то. Это просто обмен одного на другое. Я не ем и не пью, но много пишу, потому что это и есть моя еда и мое питье. Если ничем не жертвовать, то ничего и не приобрести. Необходимо пожертвовать драгоценным, пожертвовать им надолго, пожертвовать многим. Когда дело, ради которого все приносится в жертву исполнено, тогда отречения, лишения и жертвы более не нужны. Тогда я буду волен иметь всё, что хочу. Не будет больше никаких законов, кроме меня самого.
– Вы так говорите… право, я не зала этого, но не берусь оспаривать – все это очень убедительно в вашей собственной жизни.
– А где же князь?
– Отец уехал навестить родню. Вернется завтра, вот я и подумала: «Кто же вас накормит?» Да вы кушайте.
– Спасибо, спасибо Маша. Я не думал о еде, а вы…
– А я подумала о вас. Вы мне позволите посидеть у вас?
– Сидите, пожалуйста, я не возражаю.
– Знаете, я наблюдала за вами вчера, когда вы работали в мастерской.
– Я знаю: почувствовал ваш добрый взгляд, совсем, как у вашего отца. Вот и сейчас вы смотрите так…
– Я смотрю на вас, и мне кажется, что мы брат и сестра. Как странно.
– Мне нравится жить у вас. Спасибо вам за все.
– Отец любит вас.
– За что же меня любить?
– Да разве за что-то любят? Смешно вы рассуждаете, ей богу, смешно.
– Что же вы не смеетесь?
– Человек, который действительно любит, не пытается доказывать свою любовь. И для него не нужны никакие причины для этого. Все причины, все усилия в любви и все доказательства своих чувств говорят об обратном.
– Маша, откуда же вам это известно? – серьезно глядя спросил Александр.
– Ваш кофей стынет, кушайте, – ее нежное юное лицо залилось багряной краской и Маша выбежала из комнаты.
***
Поднявшись в библиотеку, чтобы продолжать писать, Александр почувствовал, что сейчас у него нет желания завершать последнюю картину. И он снял ее с мольберта. Затем он поставил новый холст, взял новые кисти и замер. Машенька была уже здесь; чтобы не мешать ему работать она притаилась в полутемном углу, за пальмой к кадке, и только дыхание, колыхавшее близкую штору, выдавало ее присутствие.
Александр писал свое первое солнце. Он работал очень медленно, никуда не спеша, стараясь насладится каждым мазком, каждым нюансом. Работа шла четвертый час, а Маша за это время не спустила с него глаз и не шелохнулась ни разу.
В минуты, когда он вспоминал о том, что за спиной сидит прекрасное существо и смотрит с нежностью на холст, а может быть на него, он невольно думал: «Дал же Создатель человеку терпения: ни пикнет, ни шелохнется, ни заговорит!». И от этой мысли ему становилось немного грустно, потому что в душе Александр хотел, чтобы Маша говорила с ним, хотел, чтобы иногда случайно касалась его рук, хотел ее чистых взглядов. И не выдержав этих мыслей, он первый прервал молчание.
– Маша, что вы думаете об искусстве? Не о моих работах, а об искусстве вообще.
– Мне известно несколько уровней искусства. Хотя внешне они могут выглядеть вполне одинаково, но я вижу различия.
– Только вы видите? И в чем же различия?
– Разные по глубине уровни искусства способны различать не все люди, лишь немногие. Я вижу то искусство, которое не повторяет ранее созданного, равно, как вижу механическое, мертвое искусство.
– И что же по-твоему (Александр впервые обратился к Маше на «ты», с тех пор они сблизились и стали проще что-ли) есть механическое искусство?
– Подражание другим творцам, природе, фантазии. Подлинное искусство – совсем другое, оно не стремится что бы то ни было копировать. Его не возможно объяснить, обосновать, найти причины и законы такого творения. В нем содержится то, чего лишено все остальное искусство. Это редкость.
– Интересное наблюдение. Но удалось ли тебе видеть то самое, чего лишено другое искусство? Различаешь ли ты ту самую тайну?
– Я видела.
– Что же это, открой и мне…
– Ты странный. Сам можешь делать, но не ведаешь.
– Скажи, ну, пожалуйста!
– Разница – в универсальности понимания, даже не столько понимания искусства, сколько восприятия. Это как разные люди говорят на разных языках и не понимают друг друга: фальшивое искусство. Истинное творение приводит только к одному понимания и единственно возможному восприятию всякого, кто с ним соприкасается.
– Я пишу солнце. Сейчас оно вызывает во мне радость, а в тебе может вызвать печаль. Наши восприятия одного и того же могут отличаться. Один и тот же закат может вызвать в нас противоположное: радость или тоску. Что ты на это скажешь?
– В той картине, где ты изображаешь свой закат, такое невозможно. Я знаю это наверное. Ты мог бы по-разному выражать себя, разными формами, но я всегда буду точно чувствовать, что ты хотел донести. И секрет этого заключен не в моем восприятии, но в…
– ?.. – Взгляды их встретились, и Александр ощутил жар в ладонях и стопах ног. – В чем секрет?
– В том, что нет случайности в твоей картине. Кто угодно может писать закат и в его закате будет случайность, фантазия, полет мысли, свои страхи и надежды. А в том, что делаешь ты – нет. Этого нет, потому что в картине нет тебя,. Ты не вписываешь себя в эту историю; именно это меня сразило, расплавило мое сердце. Я вижу точность ученого, математика. Можно вычислить твое солнце, вписать его в формулу – так оно точно. И это переживание доступно разным людям с одинаковой точностью. И действует оно не на чувства, не на ум, а на целое существо – сразу. Ощущение захватывает целиком и я пропадаю в твоем закате, но тебя там нет – только солнце, небо, ветер, тишина и высь – все есть, кроме творца. Это истинное искусство: забыть вписать себя в то, что творишь.
– Не следовало хвалить мою работу. Все равно, спасибо.
– Я не хвалю работу. Ты спросил, а я рассказала тебе о другом, – тихо сказала Маша, и удаляясь, оставила Александра наедине с собой.
Уже вечером вернулся князь. Шурин Городецкий был не здоров и просил прощения за недолгий прием. Князь вернулся скорее предполагаемого, однако, не был опечален, а напротив, находил себя в прекрасном расположении духа. Он пригласил Александра составить ему компанию за вечерним чаем. У них завязался дружеский разговор.
– Саша, что ты сейчас пишешь? Что занимает твои мысли и чувства?
– «День рыбака» – вот моя теперешняя жизнь. Я живу как рыбак, в своем мире – мире воды и солнечных бликов, мире рыб, мире векового покоя и бурных водных стихий. Моя кисть направлена на соединение противоположных начал, и это ключевая идея холста «Дня рыбака». Только рыбак знает, что можно пережить, прокачавшись в лодке сутки кряду, общаясь сквозь зеркало воды с немыми прекрасными рыбами. Я подошел к тому, что не передать мне это состояние уже невозможно: тяжко нести ношу Знания, не отдавая ее жаждущим. Поэтому вы простите меня, князь, я сожалею, но скоро опять покину вас, чтобы продолжать работу. Нет причин останавливаться теперь, когда я прошел большую часть пути.
– Да-да, я не держу тебя, но, пока есть еще время на отдых, я желал бы спросить… я много думал об этом, о том, что жизнь моя подобна жизни твоего рыбака, но я не вижу сквозь зеркало воды прекрасных рыб. Все как будто спит под водой, а, когда присмотришься внимательно, вода – лишь отражает мой образ, и сплю-то я! И так жутко становится, так странно, что я говорю об этом тебе… Смотрю на себя и не помню ни минуты, а пробудить некому!
– Я ждал, что вы скажете это. Я ждал понимание, князь.
– Но друг мой, нет его, нет понимания. Есть только страх и судорога души, что вот она жизнь – в пальцах моих, но я нахожусь в тумане и не соображу, что с ней делать, как ее выпустить воробьем на волю, а только крепче сжимаю ладони, а жизнь пищит в них, ей больно нестерпимо… Вот для чего все эти картины: глядя на них, особенно на некоторые из двухсот, я будто бы переношусь в другое пространство, где воздух чист, мысль ясна, а сердце ликует. Но все лишь на мгновенье, а потом опять – сон беспробудный и муки…
– Чего вы желаете, мой отец? В чем нужда?
– Знать себя. Знать, зачем я и кто я. Знать, что я могу в огромном любящем океане жизни.
– Отец, твое пробуждение и понимание себя в любящем океане существования возможно через ответную любовь к этому огромному зверю. Я сказал о звере. Ты желаешь поймать его, чтобы смотреть, наблюдать за зверем, чтобы кормить его так, как ты сейчас кормишь двести картин своим вниманием и жаждой быть. Но зверь не нуждается в твоей пище, он нуждается в свободе: быть диким и простым.
– Чем дается эта свобода «быть диким и простым»?
– Свобода рождается, кристаллизуется только в любви.
– Мне печально от того, что я не знаю любви…
– Если действительно любишь, то это незаметно. Даже сам человек не обратит на это никакого внимания, потому что это не требует доказательств; истина не требует внимания и фактов. Что за нужда? Если все живое вокруг тебя не может понять твоей любви без слов, любовь ничего не стоит: зверь по-прежнему в клетке, а любовь фальшива.
– Понимаю твою мысль. Слова о любви – это клетка для дикого зверя, хоть и золотая. С тех пор, как я полюбил свою жену, у меня кончились слова для выражения любви. И пока она была жива, мой зверь был дик и свободен. Я танцевал каждое утро! Теперь нет…
– Дорогой князь, вы и вправду спите. И сон начался тогда, когда Ирма покинула вас. Но я чувствую, что все существо ваше хочет петь о своей любви. Именно поэтому куплены мои картины. Они – признак поиска, силки для зверя… и я нашел вас через картины, мой истинный отец. И теперь в вашем существе любовь настолько желает жить, что невозможно выразить это и невозможно спрятать это. У любви есть одно лишь желание - осуществить себя. Все говорит о ней: то, как вы движетесь, то, как смотрите, как говорите. Я вижу за внешними приличиями стену отвращения к ложному миру. Огонь изнутри сжигает стену. Лгать более нельзя: нужно делать шаг, или огонь сожжет сердце. Да вы и сами просите об этом шаге, поэтому я здесь – только для вас, а вы – для меня.
– Но что я могу сделать для тебя, мой сын?
– Мне пока рано знать. Все придет в свой час.
– Почему пробуждение возможно через любовь?
– Любовь уравнивает человека со всем живым. Тогда есть шанс понять все живое, понять язык ветра и трав, понять волну и солнечный зайчик, понять Все. Когда ты любишь, то становишься равным своему возлюбленному. И если ты любишь жизнь, ты равен жизни. Между тобой и жизнью нет разницы, это полное тождество. Все бытие равно. Никто из любящих не выше и не ниже, но каждый уникален и служит другому своей уникальностью. В любви возникает связь всего с самим потоком. Но для переживания этой связи нежно бодрствовать. И наоборот, пробуждение принесет такую связь. И дверь в эту связь и в это пробуждение – осознанная любовь всем своим пространством.
Давно за полночь, но князь не спал. Он тихо лежал и молчал, а иногда к горлу подходила теплота, и он не мог сдержать слез. Все, что произошло между отцом и сыном тем вечером не могло уже вернуть Полновского к прежнему мироощущению. И он решился идти до конца. Ему стало легко и покойно. Полновский уснул. А Саша продолжал писать «День рыбака».

8 Посвящение князя
Через неделю Александра закончил «рыбаков». Князь, глядя на полотно, не мог вслух высказать свои душевные перемены, а они были. Вслед за некоторым эмоционально-чувственным знанием стала меняться его внешняя жизнь, что заметили домочадцы. Он наполнил самого себя и дом покоем, отменил все излишние распоряжения, прекратил встречи в «пустыми» господами, перестал бывать в высшем свете. Но все больше князь тянулся к Александру, подолгу, часы напролет скакал в лесах на гнедом скакуне. А в последнее время пристрастился к рыбалке.
Дважды или даже более того, Полновский заводил разговоры с Машей о новом быте, говорил, что его гнетет такое огромное поместье, управление им, и, что можно чаще проводить время в деревенском домике в соседней губернии, принадлежавшем некогда его жене Ирме. Дочь ничего на это не отвечала, а только смотрела сквозь отца, как бы думая о своем.
И такие разговоры случались с ним постоянно, и уже даже регулярно, словно приступы неизвестной болезни. Однако что-то держало Полновского от решительных действий.
Наступила весна. Александр изменился внешне: на его загорелом лице появился румянец, тело окрепло, а щеки стали обрастать порослью, придавая совершенно мужской вид. Приятным весенним утром всё семейство обыкновенно вставало и, встречаясь за завтраком свежей выпечкой с малиновым вареньем, обсуждало предстоящий день: работу и отдых, встречи и прогулки. В то утро, когда князь вновь стал говорить с Сашей о своих внутренних исканиях причин счастья и бытийных начал, они были на веранде только вдвоем.
– Алексашка, мальчик мой, я не могу сдержать всё то состояние своей души, всё, что накопилось с тех пор, как мы познакомились… моя жизнь меняется, думаю, что все здесь заметили это… – начал он, не формулируя свою мысль точно.
– Мы видим, что колесо вращается а остановится не может. Это хорошее начало, а те страдания, которые посещают вас, князь, они должны быть. Иначе ведь нет движения: сверхусилие, порой даже болезненное ощущение тает нужный развитию толчок. Сердце ваше мягкое, дайте ему тонкую пищу.
– Я даже рад страданиям: они напоминают мне, что я жив и иду куда-то. Но куда? И что это за пища, о которой ты говоришь?
– Движение такого рода могут привести к объективному восприятию. Однажды, когда я был еще мальчиком, Святой Михаил показал мне что это значит – воспринимать мир объективно, целостно. Но для этого нужна особая пища, а добывается она в разрушении своих представлений о себе.
– Христос оставил нам заповедь: «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно, а если умрёт, то принесёт много плода». Не о том ли разрушении ты говоришь.
– Да, это и есть смерть ради жизни сейчас. Отец, вы уже остались одни – это все, что ждет вас далее, но есть выход – быть со всем единством вместе. Для этого нужно умереть для себя, забыть, что ты кто-то и чего-то стоишь, потому что кроме фантазий у нас нет ничего. Когда с этим кем-то будет покончено, появится новая пища и простор для роста нового человека – настоящего человека. Этот человек есть рыбак, которого я написал. И вы видели его.
– Да, тот рыбак и вообще все картины сильно повлияли на меня, но, кажется, не хватает одного шага, маленького шага, чтобы все случилось. Я на краю. Прошу, если ты в силах – подтолкни, и пусть фантазии, мое княжество, вся ложи мира и нереальность останутся здесь, а настоящий я улечу в жизнь.
– Я знаю, чем могу помочь. Идемте сейчас же в мастерскую! – поторопил Александр Полновского.
И они, как дети вбежали на верхний этаж замка, а оттуда, по лестнице вскарабкались на мансарду, под самую крышу.
– Садитесь вот сюда! Правее, вот так, чтобы свет падал на глаза. Да! Сейчас я начну…
– Что ты задумал?
– Это будет портрет «нового человека», рождение рыбака. Но не шевелитесь! Я обещал: вам придется умереть, чтобы узнать свое новое рождение. Я напишу ваш портрет, так, как вижу ваше природное начало. Когда вы будете смотреть на него и помнить себя подолгу, осознавать, что вы перестали существовать, но есть только этот портрет – истинный Полновский, тогда вы родитесь. Это болезненно, предупреждаю, отец. Мужайтесь.
– Что ты делаешь, художник, в этой жизни? Откройся мне, для чего ты пришел? – только и спросил Полновский у Александра; он понимал, что мастер такой величины, который сейчас пишет его портрет приходит в мир раз за сто лет, и приходит для великих деяний.
– Неважно, что человек делает в своей жизни, чем он внешне занят, в чем его труд и дело. Это может быть дворник, рыбак, ученый. Я, например, пишу картины: нет никакой зависимости в том, что мы делаем. Любой человек может просто выращивать овощи или цветы в своем саду. Важна лишь та внутренняя работа по переправлению «временного хозяина» в «постоянного хозяина», по переплытию с берега машин на берег людей, по покорению своего Эвереста, по пробуждению, наконец. Это все. Больше нет ничего ценного в работе над собой; вступить во внутренний круг и быть там, созерцая разницу между реальным и воображаемым. Каждый видящий передает Знание своим способом. Я – художник, это все, что я могу. Мне незачем уметь что-то другое, потому что есть определенная цель, достигнуть которую возможно определенным методом. Мой метод – объективное искусство. Ваш, отец, – может быть совершенно иным. И сейчас моей работы достаточно, но это еще не все. Знание дает ключи, но не для всякой двери. Многие ключи возможно получить лишь меняясь в реальном времени. Меняя свое бытие, свои привычки, свое мироощущение. Только так. Измените что-то реальное в себе, вокруг себя и вы увидите многие ответы, недоступные обычному исканию. Я тот, кто пришел сказать об этом вам и через вас.
Работа Александра над портретом своего отца была начата и продолжалась без перерывов на сон и пищу трое суток. Сам собою сучился пост, так естественно и так вовремя. И пост требовал молитвы. Князь чувствовал, что молитва назрела в нем; он ждал, когда не молиться уже не сможет, ждал её произвольного истечения из своих уст, из своего Духа.
Александр же работал все время молча, неторопливо, будто бы намеренно истязал князя. Он забыл обо всем на свете. Забыл, что живой человек сидит напротив него. Забыл, что солнце трижды заходило и рождалось в окнах. Ему было достаточно запомнить солнце, достаточно, чтобы работа была, продолжалась. Саша был полон энергии, он и не мог устать, потому что питался тем, что делает. Его сущность вырабатывала энергию такого высокого порядка, что он практически неделю мог обходиться без еды. А пространство в мастерской сплошь было пропитано и пронизано эманациями высоких колебаний творца. Это несколько поддерживало князя. Никто не спал. Они оба, а также Машенька, которая все-таки не решалась войти, пока сотворялось таинство, ждали разрешения событий.
И вот на третье утро, Александр, после необычно глубокого вдоха, выронил кисть на пол, посмотрел в глаза Полновского, его ноги подкосились и он, словно отдал всю свою живость и могучесть этому портрету, упал, со словами: «ты умер, чтобы быть». Александр уснул в мгновение. А в это время, князь с трудом поднялся из кресла, на неверных ногах подошел к портрету и замер.
Это случилось. Это случилось с ним, глядя на свой портрет. Полновский потерял свое лицо, свою правоту в чем бы ни было, свою убежденность; человек отрешился от прошлого во имя настоящего. Полновский стал никем, чтобы все возможности вошли в него. Стал никем, чтобы быть легким и свободным от лживой вчерашней маски «князь». Это привело его к мысли взять новое имя. Имя это было простым: Рыбак. Рыбак без суждений. Рыбак, принимающий и благодарящий свой Океан. Рыбак, ставший сам для себя рассветом.
Все это пролетело в его сердце за одно мгновение. Рыбак пережил свое присутствие в новом качестве. И момент, когда молитва полилась из него, настал. Он закрыл глаза и стал шепотом читать осознанную молитву, рожденную в его существе спонтанно в тот же миг:
«Разум, подчиняющий всё и вся!
Да придет понимание чрез тебя,
Да родится новый человек с тобой,
И да будет наш Дом под хозяйством твоим.
Ниспошли на нас милость Родителя
И волю брать себе и давать твоё свободно,
Пробуждай, пробуждай сонных!
Упаси нас свернуть с Тропы.
Ибо то, что я молю свершилось,
Как царство, сила и слава в Вечном!».
***
Маша, дочь Полновского вбежала в комнату и обняла отца без слов. Так они стояли, обнявшись, и каждый из них – и Маша и Рыбак – понимали, что произошло. Прижавшись к груди отца, Маша почувствовала голос около сердца. Это был голос ее отца. Он говорил мыслью, а она могла понимать его мысль! И Рыбак рассказал ей все, что видел сам:
– Любимая дочь, я увидел жизнь, как она есть. Выслушай мое слово отчее.
Человек рождается на одном берегу, а умереть должен на другом. В этом суть колеса мира. Мы как лосось – плывем на нерест против течения. Вся жизнь уходит на то, чтобы переплыть реку бытия: с левого берега – на правый. На одном берегу есть полное подчинение порядку вещей, бесконечному космосу. Левый берег – это цепи несознательности, это рабство. Правый же берег – сплошь воля и свобода выбирать свое лицо, свой быт. Все мы плывем отсюда – туда, и каждый из нас заплыл на свое расстояние, потому мы такие разные по внутренней силе, и так по-разному связаны.
Мой приемный сын стал для меня плотом, не дал потонуть, спаси его Господь. Его мастер был плотом для него. Но мало кто из живых доплывает до правого берега, потому что прекрасный голос, вылетающий из уст, не в силах взять с собой ни уста свои, ни язык свой окрыляющий, но должен быть одинок и величественен в своем одиночестве, а люди стремятся взять с собой то, что должно остаться и развеяться в прах.
Мастер своею любовью мог бы помочь, объять крылами сострадания, открыть секреты твоего сердца… но где ищем его? Мы уже в разлуке с теми, кто мог бы нас направить. А любовь не знает своей глубины до часа разлуки. Кто соединит нас и покажет все глубины?
Пробудись, Машенька! Открой в себе энергию «второго дыхания», строй свой ковчег! Этот ковчег срублен из трений между «да» и «нет», соткан из любви, отречения от временных ценностей, понимания себя и сверхусилий. Не бойся работы, строй свой ковчег денно и нощно. Кто борется, тот получает свою любовь, а значит и шанс доплыть до «берега свободы». Я буду молиться за тебя.
– Папа, что будет с тобой, ты так изменился, – мысленно спросила Маша.
– Я пришел туда, куда стремился уже давно. Мой дом ждет меня. Рыбак это что? Это море, лодочка, чайки, солнце... Долго ли человек плывет или недолго, только он сначала не видит – куда. Будто выплыл рано-рано, все туман кругом, солнышко спит еще, а он уже в воде, вот и плывет наугад. Потом, ближе к зоре, света чуть совсем, а сна-то и нет, вишь – пробуждается мал помалу. Будто кажется, что-ли, что пробуждается, а сам все еще дремлет. Ну, а там, как дело-то к рассвету ужо пойдет, протрет человек глаза ладонями, да и видеть начинает: что это он натворил с собою. Все вдруг поймет, все. А тут, где на воде палка какая проплывет или бревно перегородит, так он его веслом да сдвинет: все во власти теперь, нет сна-то. Вот оно что со мною… вот оно как теперь.
Потом, помолчав, отец добавил еще:
– Мы рождены, чтобы стать во главе причин. Пройдет день, пройдет жизнь – всяк вернется на круги своя, но то память уж не удержит. А нам и незачем помнить. Иди себе, иди к началу, так ко всякой причине и придешь. Вот и выходит, что дело мое – стать причинным.
– Папа, мне страшно. Ты странно говоришь об этом… мой ковчег – любовь моя. И ты видишь её, потому что сам любишь и сам есть любовь.
– Твой ковчег и есть великая Причина – тот, чей любовью все заполонилося. Понимание истинной любви есть полная реализация. Вот к чему я направлен. Уже недалеко… не думай о любви, но люби. Не думай о Боге, но стань божественна. Не растрачивай себя, но иди и иди неустанно. Пусть бытие дышит в тебе легкими, пусть движет твою кровь по венам, пусть рождает поэзию, стуча сердцем. Нет другой музыки, кроме музыки сердца, когда оно наполнено Причиной. Он приходит к нам тем же самым путем, что и мы приходим к Нему. И это не может быть иначе, ведь Бог – это просто возвращение к истоку. Если мы достигаем его в танце, то и Он танцует, если – в слезах, то и Он плачет. Это ответ на нашу сущность. Он – эхо… Ты спасешься. Я буду молиться за тебя, моя дочь.
Отец и его дочь говорили в мастерской художника еще долго, но ветер относил их слова все дальше и дальше, перебивал голоса своей песней все сильнее, так что скоро из открытых окон мансарды слышалось только пение, похожее на детскую молитву. Потом ветер стих. Вместе с ним и все стихло. Смеркалось. В доме погас свет.

9 Пятьдесят солнц
Полновский, переутомленный небесными переживаниями, лег спать. В ту ночь, равно как и во все последующие ночи, ему не снились сны. До того, как он обрел свое новое имя ему являлись последние сны. Теперь он имел покой. Настоящий покой. И уму ребёнка нечего прятать в свою кладовую – бессознательное. Уму Рыбака нечего вытеснять, вот почему снов не было. Лист был чист.
Александр молча лежал на своей кровати, в комнате, которая располагалась под мастерской. Он слушал, Машины шаги в библиотеке, слушал ее дыхание, шорох платья. И как ему казалось, он слышал каждое движение прекрасной юной девушки. В эти минуты Саша мысленно разговаривал с ней, а она отвечала ему – так ему казалось. Но это так и было на самом деле. Между молодыми людьми возникла невидимая и нерушимая связь. Что бы ни подумал один из них, – другой чувствовал и понимал эту мысль.
В библиотеке уже давно погасили лампадку, но Маша не выпускала книгу из рук. Она мысленно спросила его:
– Милый, куда лежит твой путь? Не уходи…
– Машенька, моя дорога привела в твой дом, спасибо ей. Я сделал, что должно, а теперь новые двери ждут, когда их откроют. На небе моих холстов взошло пятьдесят солнц…
– В последний год ты писал только солнца. Солнца на рассвете и на закате дня. Солнца в зените и за облаками, отраженные в синеве озера и преломленные в радуге. Много, очень много солнц…
– Друг сердечный, я написал все, что хотел написать. Все солнца взошли, и ничего не открыть моим кистям нового. Чувствую я, что нет ничего на свете, что я могу теперь написать. Я исполнился. Вот почему я должен уйти.
– Любовь пронзила моё сердце, в её ангельских крылах был спрятан меч! Но как мне быть?! Уходишь ты, бросая часть себя, застывшую в картинах на память горькую…
– Не будет память горькой, потому что нет меня в картинах этих. Там – только Свет, что я хотел до мира донести. И Свет готов войти в мои сосуды.
И Маша не выдержала этой муки. Бессловесный разговор повлек ее к художнику, руки отворили дверь. На цыпочках она вошла в комнату, легла возле Саши и обняла его грудь. Сверчок за окном играл прощальную песнь.
– Я люблю тебя, хоть это невозможно. Так не должно было случиться… Ах, злая, злая судьба! – и две соленые бусинки выкатились из-под девичьих ресниц, – возьми меня с собой, молю тебя, возьми.
– Ты так молода и прекрасна собой. Жизнь у ног твоих… Но что ты просишь? Этот путь, который познают мои стопы, закрыт для тебя. Делай свое дело, моя любовь. Я уйду, чтобы войти в твое сердечко навеки.
– Но почему, почему ты покидаешь меня? Так жестоко!.. – ломая пальцы от безысходности, тихо выла Мария.
– Мы не в силах менять природу вещей. Мне было дано право приблизиться к Хозяину. Покинув Луну, я обрел Солнце – то, которое писал. Я достиг своего берега свободы. Пойми меня, влияния планет непреодолимо. В иных мирах, в древнем космосе, среди звезд, среди всех причин и последствий не избежать человеку предназначения, но есть лишь малый выбор: быть или не быть в божественном разуме Солнца. Я выбрал быть. Я должен уйти к нему.
Тело Машино, ее глаза, кожа и дыхание горели. Она сотрясалась в безмолвных рыданиях. Александр оставался спокойным и несколько холодным как лед. Он не думал ни о чем, но нежно обнимал её и целовал в лоб и глаза. Сострадание заполнило его существо, и из груди оно подступило к горлу, – только там он чувствовал что-то теплое. И когда девушка отвечала на его поцелуи своими страстными и горячими поцелуями, он оттаивал, принимал её тепло, впускал его в себя и растворялся в пустоте ума. Так они провели прощальную ночь. Ночь, которая лед превращала в пламень, а потом снова и снова остужала его, замораживала в лед. Под самое утро, когда художник забыл о своих красках, поскольку он больше не нуждался в них, когда двое молодых людей уже были одним существом, когда в Маше многократно рождалась женщина, а в нем – мужчина, и пламя плоти было окончательно погашено, наступил сон. Сон, на подмостках которого царствовал дух жизни.
***
Люди с окрестности видели, как чернявый длинноволосый юноша, а может быть это был уже не юноша, а моложавый мужчина, сырым ранним утром босиком поднимался на белую от инея гору. На вершине горы он сел недвижимо, чтобы смотреть на солнце. Когда рассвет коснулся его глаз малиновым лучом, вокруг все вспыхнуло: золотые искры и свечение перламутровых солнц залило поляну сиянием. Глаз не выдерживал такой ослепительной вспышки, но длилась она не долго. То вырвался наружу внутренний огонь. Огонь души зажег плоть столпом света, как млечный путь зажигает бездонную чернь неба и, тут же погас. В сырой траве ничего не осталось, кроме волос, на которые тут же, как на мед сползались маленькие лесные муравьи…
Смысл существования художника исчерпался. Он был абсолютно удовлетворен. Он направил свою жизнь на то, что должен был создать. Уже не было нужды жить. Люди живут ради чего-то, по какой-то причине. А у него не было более причины, он привнес в жизнь всю возможную созидательность. Дорога звала домой. Творение было его жизнью, и когда он выполнил это, жизнь в теле более не имела смысла. Тогда есть исполнение. И он был полностью исполнен.
Спустя некоторое время девушка Маша сделалась брюхатой. А через девять месяцев родился зеленоглазый младенчик. Мальчика назвали Славой. Он никогда не будет рисовать, – так решила его мама, женщина по имени Мария.

10 Богатство Рыбака
В фамильном замке Полновских резвился, бегая с собакой на перегонки от столетнего дуба до разлапистой ивы и обратно, мальчик лет восьми. Кудрявый, стройный, симпатичный Славка. Мать его Мария, глядя на это баловство, его детскую легкость и проворность, безмятежное существование и беззаботность радовалась тому. Хотя изредка красивые её глаза наполнялись неизвестной никому печалью, словно поволока на небе перед дождем. Так они и жили – в доме, где остались девяносто художественных полотен космического искусства Александра, каждая из которых теперь стоит очень крупных денег, но за годы жизни без их автора – ни одна не была продана, а до сих пор хранятся как память о муже, отце, мужчине, странном художнике, божьем человеке, великом мастере, гении века.
Хозяин замка – Полновский, ныне не живет с Дочерью. Он переехал в деревню своей жены. Поселился в бревенчатом домишке на берегу озера. Удилища да старая лодочка – вот его богатство. Найти его теперь можно разве что в раскачиваемой на ветру волнами «Чайке». Рыбак удит рыбу, смеётся себе о чем-то тихо, живя отшельником. Все, что нынче существует реального для Рыбака – это скромное чувство простой естественной для него жизни, да неописуемое переживания «Да! Нет!! Ух, ты!!!» – среди миллионов солнечных зайчиков, среди прозрачного дыхания озера, в праведном разговоре с Александром и самим собой. Так, наверное, и должно быть на белом свете.
В конце концов, все мечты сбываются.

~

ОБ АВТОРЕ КНИГИ
Достигнув ответственного возраста, стал интересоваться возможностями человека, проявлениями его сущности в окружающей среде. Актуальными вопросами, которые не объясняет классическая (официальная) наука, но скорее «компасом» к ответам на которые является интуиция.
Получив разностороннее образование (инженерное, экономическое, психологическое), но, тем не менее, не считая себя «академическим специалистом», в 27 лет начал проводить образовательные программы, семинары, направленные на раскрытие человеком своих талантов и повышение личной эффективности.
Разработал практику по управлению энергией организма, которая в дальнейшем получила название «энергетический самоменеджмент». После чего, написал книги «Дивиденды sex’уальной энергии или путешествие в красоту Жизни», «Сказки просветленной собаки», «Да! Нет!! Ух, ты!!!» и основал Школу саморазвития человека ( HYPERLINK "http://www.dumansky.ru" www.dumansky.ru).
На пути своего становления повстречал несколько мудрецов – «людей силы», у которых непрестанно учился быть, а не существовать. Автор является сторонником не классического, но альтернативного пути образования: через самонаблюдение, обучение ребенком, обучение деньгами, обучение реальностью, что, собственно, и предлагает своим последователям, создателям изобильной Жизни.
Сам себя не ощущает учителем, но скорее учеником Реальности, который формирует пространство добра, света и любви для таких же осознанных существ, ищущих в себе великолепие Жизни.

МЫСЛИ О СЕБЕ И СВОЕМ ПУТИ РЕАЛИЗАЦИИ
Давно уже, еще в школьном возрасте я не любил уроки литературы, да и вообще литературу, как таковую. Мне казалось скучным тратить время на чтение «этой глупой книжной писанины, столь сильно оторванной от реальной моей жизни», а еще более скучным мне казалось обсуждение прочитанного и понятого в чужих книгах в кругу своих товарищей по парте. Такой же скучной и непотребной в смысле практическом и, особенно, материальном считают литературу наших дней многие-многие люди. Это видно ясно, неприглядным взором. Отношение к явлению «книга» вызвано непониманием глубины ее влияния на жизнь человека в целом. Почти все проходят через такое непонимание. Так случилось и со мной в свое время. Но настает день, когда река достигает матери, породившей ее – своего океана. И понимание случается.
Вот, я пишу о своем понимании в надежде на ваше понимание, в радости созвучия многих человеческих пониманий и слияния их в единую волну бытия. Понимание жизни случается, оно проникает так, что никакие знания и никакое прошлое отношение к литературе вообще не способно затмить или хотя бы ослабить его золотое сияние в сознании человека. Вот оно приходит: необъятное, утонченное, однозначное и бесконечно-невыразимое словами понимание – зачем все это нужно… Зачем нужна мне моя литература, мои книги. Зачем их читают незнакомые мне люди. Для кого они написаны, и что в результате их прочтения случится с душой читателя. Всё и вся кристаллизуется в малой толике понимания – как вспышка оно освещает свой внутренний мир. И вот здесь, в тот самый момент озарения, наступает чудесное волшебство. Приходит дивный гость, является незакатная звезда – реальность, как она есть. И мы всё идем по ней и идем, ювелирно точно, не сбиваясь с фарватера. Так идем, как шли в свое время каждый – своими путями: Ван Гог, Дали, Пикассо, Эйнштейн, Нежинский, Пушкин, Гоголь, Есенин, Толстой и т.д., и т.д., и т.д.
Но кто я, чтобы выбирать себе пути? Я лишь тот, кто способен принимать пути свои; лишь тот, кто благодарен за них. Тот, кто может воздавать дары за дары. Поэтому, с пробуждением осознанности, пробуждается и любовь – мой дар жизни. Каждое творение – это искренний акт любви, это отдавание частички своего бытия миру, это вливание в него себя и наоборот. Мы соединяемся на лоне творчества и становимся цельной парой. Я и мир. Душа и вселенная. Бог и бог.
Когда я читаю гениальных мастеров русского слова, то чувствую себя даже не подмастерьем, а только пылью их рабочего «литературного верстака». Чувствую себя только тем, кто может отражать тысячную долю всей гармонии и музыкальности, что заложена в их творениях. Чувствую себя тем, кто готов учится непрестанно у мэтров словесного очищения и просветления. И в свою очередь призываю к той же сознательной работе других искателей себя – моих читателей, моих друзей, моих последователей. Эта работа над собой стоит того, чтобы жизнь случалась в вас естественно и легко.
Итак, кто же я? И что же я ищу?
Вот ответ. Однажды повстречались два старых знакомых, два одноклассника после многолетней разлуки. Одним из них был я.
– Чем занимаешься? Где работаешь, – спросил меня Алексей – так было имя приятеля – моего тезки.
– Я писатель, – ответил я, как-то робея, – кто бы мог подумать, но вот, уже написал три книги, и не вижу причин останавливаться, пока есть о чем сказать другим живым душам. Получается, что писатель.
– Это интересно; все мы так изменились за последние годы. Честно говоря, я не ожидал это услышать; поздравляю! А о чем же книги? – спросил мой одноклассник.
– О познании… О понимании жизни в себе и себя в жизни; о саморазвитии, о поиске своей внутренней силы, своих божественных истоков.
– А сам-то ты в этом чего понимаешь? – недоуменно продолжал спрашивать он, видимо удивленный такой необычной темой моих работ. Что же ты знаешь об этом сам?
– Ну, «знаю» – это громко сказано. Я всего лишь искатель. Пока что я тот человек, который желает включить свет в темной комнате, и поэтому ищет рукой наощуп в ней выключатель.
Он рассмеялся от всего живота!
– Чего же здесь смешного? Что не так? – парировал я.
– Ищешь выключатель… ха-ха… в комнате… ха-ха-ха… Ну ладно, друг, насмешил. Если ты серьезно хочешь зажечь свет, то напиши в своей книге для всех тех, кто также ищет выключатель наощуп, что выключатель всегда находится по эту сторону двери. Нет смысла искать его в комнате, внутри. Он – при входе, по эту сторону двери…
Вот с тех пор, с того самого разговора я бросил искать жизнь. Я бросил отгадывать жизнь. Это таинство: у него нет разгадки; к таинству можно лишь прикоснуться, влиться в него. Ведь жизнь намного ближе, чем мы думаем – она по эту сторону двери… Все, что оставалось мне – наслаждаться ею. Наслаждаться тем, что она так рядом, так вокруг, и так легка, словно утренняя песня юного пастуха.
Возвращаясь к литературе, хочу сказать, что многие из гениальных творцов были таинственно близки к пробуждению – всего лишь в одном шаге от него, но все-таки не достигли… Иначе зачем же «Маяковский лег виском на дуло»? Зачем же Есенин ограничился Христовым возрастом? Эти великие вышли к закрытой двери. И все их дарование, весь их талант – а его было невероятно много, избыточно много – сокрушил дверь в поисках света, и они уже, как и я раньше – стали искать выключатель в темной комнате за дверью, чтобы дать хоть немного лучезарности себе и другим. А выключатель всегда был по эту сторону… и тогда светили они своими сердцами нам с вами, да нашим потомкам. И тогда сгорели сердца их в своем свечении…
***
Путь мой прост –
Краски и холст.
Отец позвал,
Дитя прибежал.
«Брать коня,
Знать себя».
Я – в пути.
Путь для меня.
***
Так кто же я?
И в чем заключена моя работа?
Я – эхо бескрайних пшеничных полей.
Я тот, кто живет согласно своей природе.
Мой путь – осознанное со-творение.
Работа моя – быть собой.

~
СОДЕРЖАНИЕ
Все началось с того, что…
1 Святой Михаил
2 Дело, с которым приходим на Землю
3 Школа живописи
4 Пальцы пианиста
5 Выставка
6 Ангел без крыльев
7 Машенька
8 Посвящение князя
9 Пятьдесят солнц
10 Богатство Рыбака
Об авторе книги
Мысли о себе и своей реализации

~
ДУМАНСКИЙ Алексей Михайлович
«Да! Нет!! Ух, ты!!!», © 2004 г.
Литературно-художественное издание